Другая сторона стены

Надежда Черкасская (2024)

1998 год. В краеведческом музее одного из сибирских поселков висит портрет девушки. Местные жители называют ее Черной Софьей, а легенда, переходящая из уст в уста, гласит, что почти полтора века назад, в 1865 году, в ее доме произошло убийство. У этого преступления нет прямых доказательств, и давным-давно нет в живых никого, кто мог о нем что-то знать. Полина учится на архитектурном факультете. Однажды летом ей и двоим ее друзьям приходится отправиться в поселок на севере области — на практику по реставрации старинного дома. Сами того не осознавая, они постепенно оказываются в водовороте событий, где оживает далекая история, а местные легенды порой говорят правду, а порой — искажают реальность.

Чаепитие, которого не было

Первое ярмарочное утро выдалось морозным и ветреным. Ветер в первый день ярмарки всегда был хорошей приметой.

После всегдашнего молебна народ устремился на Базарную площадь, где уже раскинулось ярмарочное поле. Торговля начиналась — люди шумели, кричали, смеялись, пели и торговались, в то время как в самом центре площади на флагштоке поднимали флаг. Туда тоже начал стекаться народ — всем было интересно, что будет с флагом, чье поведение, как многие верили, предсказывает течение ярмарки. Запутается ли он или будет реять на ветру, а может, ветер вдруг стихнет, и флаг так и не поднимется? Но ветер оказался сильным и дул на восток, и весь честной народ сразу же приободрился — и торговля пошла — хоть святых выноси.

Мы приехали в одних санях с отцом, который в честь праздника отпустил Варю и Татьяну отдыхать — их мы взяли с собой, и не успели подъехать к Базарной площади, как они вскочили, что-то весело заверещали, оттолкнулись от облучка и высыпались из саней, как орехи из кулька.

— Ты хоть что-нибудь поняла из их визга? — с видом мрачного немецкого философа спросил отец, глядя им вслед. — Для меня всё слилось в один сплошной гул.

— Кажется, было что-то о том, что они углядели в толпе за одним из прилавков своего дядьку, приехавшего торговать медом. — промолвила я, быстро потерявшая горничных из виду. Впрочем, за их сохранность я не боялась. У отца была много дел, в числе которых было степенное блуждание по ярмарочному полю, выслушивание лести господ чиновников и всё прочее в таком духе. В моих интересах было скрыться от этих неудобных экзальтаций как можно скорее и дальше.

— Ну что ж, ты, кажется, назначила rendez-vouz[1] нашему другу доктору, — кашлянув, протянул отец, нарочито пытаясь скрыть то выражение лица, какое могло возникнуть на лице какой-нибудь деревенской свахи после удачного марьяжа[2], в результате которого она обогатилась коровой или свиньей. Я все-таки должна была оценить лояльность отца ко мне — из всех возможных окружавших нас персонажей, вроде скучных чиновников с вытянутыми лицами, он выбрал самого симпатичного кандидата и, почти не навязывая, пытался внушить мне его ценность, которую я, надо сказать и так видела. Однако в Анатолии я нашла друга, причем, такого, который — самое главное — был готов поддержать совершенно любую авантюру.

— Передавай доктору Розанову, что я буду невероятно счастлив, если он снова посетит наше скромное жилище. И скажи, что я вверяю твою сегодняшнюю безопасность ему — и никого другого не приемлю. — сказал отец, когда мы оба выбрались из саней.

— Всенепременно, — пробормотала я и поспешила прямиком в цветастую ярмарочную толпу к прилавкам и павильонам. Анатолий в качестве дуэньи[3]на весь сегодняшний день меня вполне устраивал, и мне подумалось, как было бы славно, если бы он привел с собой Маргариту.

Через несколько секунд блуждания в толпе я почувствовала, как кто-то хватает меня за руку. На мгновение мне подумалось, что это отец, забывший выразить очередное напутствие, но вскоре я услышала над ухом веселый и бодрый, несмотря на раннее утро и холод, голос:

— Китового жиру не найдется на продажу? Очень уж хочется сделать мазь от ожогов.

— Где это вы успели обжечься? — я обернулась к Анатолию, который, театрально закатив глаза и приложив одетую в перчатку ладонь ко лбу, ответил:

— Ах, это вы вчера обожгли меня своим недоверием и сомнениями. И я явился сюда, на этот праздник жизни, дабы впредь не принимать решений без вашего деятельного участия.

— А на самом деле явились, чтобы посмотреть на весь этот изысканный товар, — я засмеялась и протянула ему руку. Анатолий все также театрально наклонился и с улыбкой поцеловал ее.

— Скажете тоже. Изысками товары на нашей ярмарке не назовешь, но зато от них есть толк в хозяйственной жизни. Глядите-ка! — он вдруг кивнул куда-то в сторону, — вязниковцы[4]уже тут как тут.

— Не вздумайте селить их у себя! — я дернула Анатолия за рукав шубы, — вот уж на что редкостные коммерсанты. Будут делать вид, что у них нет денег на еду и кров, снова не заплатят ничего в казну, а в итоге уйдут с капиталом.

— Да уж, — захохотал доктор, — это я знаю.

— А где же Маргарита? Она здорова? В прошлый раз она мне показалась немного уставшей, — спросила я, пока мы пробирались куда-то в сторону очередных ярких палаток.

— Она…как вам сказать… думаю, что здорова, по крайней мере, тело ее в добром здравии, хотя я не исключал бы опасностей. Не так давно — всего два месяца назад — ее младший брат скончался от скоротечной чахотки. Мы тогда еще не были с ней знакомы.

— А если бы вы были здесь, вы бы смогли что-нибудь сделать, как помочь ему? — спросила я. Розанов покачал головой.

— Нет, бедный юноша всё равно был обречен. Так жаль его. Гося показывала мне его карточку. Они не очень похожи — он пошел в их мать. Такой темноволосый с серо-голубыми глазами, был очень высоким для своих пятнадцати лет. Его звали Януш.

— Маргарита поэтому такая… — я задумалась, пытаясь подобрать слово. Загадочная? Вряд ли это правильно. Задумчивая? Тоже не подходило. Но Анатолий, кажется, понял, что я хотела сказать.

— Нет… То есть, я хочу сказать… Думаю, не только поэтому. Не уверен, что это правильно — говорить о ее состоянии, но она мне определенным образом дорога, и я хотел бы понимать, какое потрясение скрывается за ее холодностью.

— Не хочу вас разочаровывать, но тайны нет, — ответила я, — как бы там ни было, но из-за восстания, из-за этого оговора вся их семья оказалась здесь. Брат умер, мать, как я понимаю, так и не пришла в себя… На месте Маргариты я бы выжила из ума, но она вполне хорошо держится, учитывая все эти испытания.

— Но есть эта отрешенность… Она другого рода, — задумчиво пробормотал доктор, скорее, уже сам себе. Я вдруг подумала, что он, в общем-то, может быть попросту влюблен в свою помощницу, и потому всё время ищет в ее состоянии нечто, отсылающее к романтической привязанности к кому-либо.

— Вы намекаете на то, что она, к примеру, могла быть влюблена в какого-нибудь повстанца, который погиб? — выпалила я. Анатолий сдержанно кивнул.

— Не исключаю.

Тут он замолк, а потом вдруг сказал:

— Не хотите ли на несколько минут зайти в церковь? Вот сюда, в Успенскую.

— Отчего бы не зайти, хотя я была сегодня на службе. А вы были? Успенскую церковь, кстати, видно из моего окна.

— В том-то и дело, что не был, — приглушенно ответил Анатолий, — меня отвлекли служебные дела, потому и встретились мы с вами только что, а не сразу. Мне кажется, она немного необычна для Сибири… — он поднял глаза на белеющую в свете утреннего зимнего солнца церковь. Эта прекрасная храмовая часть, такая высокая — в четыре света[5]. И эти часы на колокольне. И ведь бьют не только часы, но и четверти и половины.

— А вы знаете, что колокольню тридцать с лишним лет назад разбирали из-за того, что она дала трещину? И часы установили именно тогда. — поведала я Анатолию.

— Теперь знаю, — он улыбнулся, — весьма рад, что вы просвещаете меня. Чем больше я знаю о Пореченске, тем сильнее чувствую себя его частью. Кстати… — задумчиво проговорил он, смотря, как под его шагами разлетается снег, — а где ваш батюшка? Не имел сегодня удовольствия с ним свидеться, о чем сожалею.

— Мой батюшка был украден у меня своими сослуживцами, — я засмеялась, — и препоручил меня вам до самого вечера. Кроме того, мой родитель в ажитации — третьего дня ему пришла телеграмма — очень уж он любит этот дивный современный способ связи и особенно гордится тем, что линию протянули до губернского города, откуда рукой подать до нас — так вот, наконец, ему назначили помощника, так что теперь у нас в городе будет помощник земского исправника. У нас ведь надзорный штат не так велик, и отцу нелегко справляться со всеми ссыльными сразу. Сами посудите: земский исправник, два полицейских и три земских надзирателя. И как прикажете со всем этим штатом быть? Вот отец и затребовал расширить штат и дать ему помощника да поопытнее. Так что ажитация его весьма понятна — помощник этот должен явиться со дня на день. Едет он, кажется, из Ирбита.

— Тоже ведь ярмарочная столица, — задумчиво протянул Анатолий.

— Нас я бы столицей не назвала, а вот Ирбит как раз да. Наши купцы оттуда везут всякую краску, навроде сандала и купороса, а туда свозят разную мягкую рухлядь. Да и Ишим, пожалуй, нас перегоняет. У нас с ними по времени открытия совсем малая разница, и оттого купцы побогаче охотнее едут туда. Ну что ж, пришли.

Мы поднялись по ступеням и оказались в церкви. Внутри было тихо — после службы народ разошелся, и людей было совсем мало. В дымном полумраке трепетали огоньки свечей в паникадилах и около старых, потемневших от времени икон со строгими ликами. Было тепло и пахло ладаном, и от этого запаха у меня приятно закружилась голова. Увидев, что Анатолий погрузился в свои размышления, я решила не беспокоить его, взяла несколько свечей и стала зажигать их у икон, тихо молясь святым. Бросив взгляд влево, я увидела, что Анатолий, замерев, стоит у кануна. Было видно, что он что-то шептал — конечно же, это были имена. Много ли их было у него? Тех, кто там, в горней вышине теперь возносил к Богу свои молитвы за этого доброго и задумчивого юношу?

Розанов нашел меня у иконы Николая Чудотворца. Около нее свечей всегда было так много, что служители храма едва поспевали убирать маленькие свечные огарки, чтобы все прихожане могли выразить свою огромную любовь к святителю.

— Рад, что для моей осталось место, — Розанов протянул свою свечу, зажег ее от лампады и поставил. Закрыл глаза, что-то беззвучно прошептал и трижды перекрестился, поклонившись в пояс. Мы долго стояли у этой иконы. Я молилась о своем — об отце и брате, о матери, которой давно не видела, о погибших братьях, которых почти не помнила.

— Пойдемте? — Розанов прервал блаженную тишину еле слышным шепотом. Я повернула голову и увидела, что он улыбается сквозь слезы. Как и я. Так, молча глядя друг на друга, мы простояли еще несколько мгновений, а потом вышли из храма.

— Два моих брата погибли десять лет назад в ноябре в Инкерманском сражении[6]. — еле слышно сказала я, когда мы начали спускаться с крыльца, — Англичане открыли по нашим войскам картечный огонь. Однополчане написали, что видели, как Николай закрыл собой Александра.

— Мы все до сих пор носим траур по ним всем. Но никогда не будем носить траур по русской чести[7], — прошептал Розанов, осторожно коснувшись моей руки.

— Почти так говорил покойный государь, — ответила я.

— Да, почти так и говорил… — доктор посмотрел куда-то вдаль и грустно улыбнулся, а потом перевел взгляд на меня, — Помнится, вы как-то спрашивали, что побудило меня стать доктором.

— Да, мы с отцом интересовались, и вы сказали, что с детства мечтали об этом. Есть что-то, о чем вы умолчали?

Розанов расстегнул свою черную соболью шубу, и я заметила под ней странноватый темный сюртук, с вышивкой, чем-то напоминавшей газыри[8].

— Кажется, и до нас добралась столичная мода? — я с улыбкой кивнула на сюртук.

— Да, балуюсь немного. Впрочем, если уж сам великий князь Михаил так одевается…[9] — Розанов, кажется, даже чуть залился краской. Кавказский стиль по завершении войны[10] начал покорять страну, впрочем, не только он. Мне, к примеру, нравились балканские мотивы, особенно сербские, а вот нахлобучивания на себя разного рода «гарибальдиек»[11] я совсем не понимала. Впрочем, можно ли было ожидать благоразумия от носившихся с этим стилем? Ответ на сей вопрос напрашивался сам по себе. Именно поэтому красный цвет в одежде у меня был под строжайшим запретом. Я уже было подумала, что наверняка у Маховского, если разворошить его нехитрый гардероб, наверняка найдется красная рубашка и еще что-нибудь, но тут Розанов, наконец, извлек на свет Божий предмет, который я уже видела в его руках.

— Вот, — он показал мне монету. В день нашего знакомства, когда Розанов печалился из-за смерти младенца в родах, я впервые увидела его именно с ней в руках.

— Я тоже люблю эту монету из-за портретов [12]. Так вы стали доктором из-за… полутора рублей? — с сомнением в голосе сказала я.

— Строго говоря, почти, — он улыбнулся, — но не совсем. — До определенного времени я и мои родители жили в Петербурге. Кроме меня у них родилось еще трое детей, но все умерли. Двое в родах, один — через год после рождения. У родителей оставался только я, и они воспитывали меня хоть и в строгости, но не без нежности, их главной целью было сделать меня человеком, осознающим себя и любящим свое дело — каким бы оно ни было. И вот, к десяти-одиннадцати годам я уже представлял, кем хочу быть. И однажды мы с матушкой прогуливались по Дворцовой набережной…

Я замерла, понимая, что Розанов сейчас мне расскажет, но никак не могла поверить в правдивость этих, еще не сказанных слов.

— Мы встретили покойного государя. Он шел, печален — это было видно, но со всеми раскланивался, ведь не узнать его было никак нельзя — так он возвышался над толпой. Я тогда не понимал, почему он так грустен, но теперь мне, конечно, ясно. И после того, как вы сказали про Инкерман и ваших братьев, я вспомнил тот день. Это ведь как раз и был ноябрь пятьдесят четвертого года, самое начало. Я знаю это потому, что государь сказал тогда, что назавтра доктор Пирогов[13] должен отправиться на поля сражений.

— Он говорил с вами? — не веря, я подалась вперед, ближе к Розанову, чтобы не пропустить ни слова из его разговора с покойным государем.

— Да, он не смог пройти мимо, потому как я умудрился вытянуться во фрунт и приложить руку к голове, благо, на ней была шапка. Он спросил мое имя и решил узнать, кем я хочу стать. И я сказал, что военным врачом. А он спросил, что важнее лечить по моему разумению: души или тела. И я сказал, что важно и то, и это, но души должны в чем-то держаться, и потому я буду лечить тела. Матушка моя, бедная, не знала, куда деться. А государь растрогался и сказал ей, чтобы как только я войду в возраст, найти его и, если нужна будет помощь, он все устроит. И потом он дал мне эту монету — как он выразился «со своей физиономией», потому что ничего другого у него в карманах не было. И показал на ней свою младшую дочь Адини[14], которая за десять лет до того умерла родами, и попросил спасать всех, кого смогу спасти. Потому что его дочь и внука врачи спасти не смогли. Но матери моей не суждено было его найти, когда я вырос и решил учиться на врача. Потому что меньше, чем через четыре месяца он умер. Весь тот пасмурный февральский день я проплакал. Эта встреча проложила мне жизненную дорогу. Пусть он и не смог посодействовать мне в моем обучении напрямую, но его слов было достаточно. Я хочу помогать людям. Спасать их. Пусть это и не всегда будет связано с медициной.

— Вы ведь это и делаете, — тихо сказала я, беря его руку в свои, — и он бы понял все ваши мысли.

— Там, в церкви… — промолвил Анатолий, — у кануна я поминал и его душу тоже. Я всегда это делаю. Я хочу быть тем, чего он от меня ожидал… пусть даже через минуту он забыл этот разговор, но…

— Он не забыл, — я улыбнулась, — вы ведь это понимаете. Помните, как у Жуковского?

«О милых спутниках, которые наш свет,

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были».

От церкви мы несколько минут шли молча — снова в сторону веселящейся толпы. Я не знала, стоит ли нарушать наше дружеское молчание, когда один совершенно понимает другого, и потому безмолвно предоставила Розанову самому решать, когда продолжать беседу.

— Хочу напомнить, что вы позвали меня на сие ярмарочное рандеву с весьма корыстной целью, — он заговорил через несколько минут, когда мы оказались в гуще толпы и молчать было уже довольно странно.

Я безропотно приняла эту попытку начать беседу заново уже другим предметом и сделала вид, что мы совсем не прерывали разговора.

— Какая уж тут корысть — для меня, по крайней мере, — усмехнулась я. — Я пытаюсь помочь вам или кому-либо из горожан не стать жертвой опасного преступника.

— Благодарю за искренний интерес к сохранности моей жизни, но мы с вами пока не выяснили ничего о его преступлениях. И вы обещали поведать, на чем основаны ваши слова.

Но в тот день Анатолию не удалось узнать, почему я считала Яна Казимира опасным человеком, хотя я и собиралась рассказать ему всё — весь тот день моего рокового похода в лес на лыжах, поведать о том, что сказал ссыльный поляк о наших царях. Теперь, после рассказа Анатолия о его встрече с покойным государем Николаем Павловичем, я понимала, что, узнай он о речах Яна Казимира — непременно забудет о своей мысли взять его в помощники.

Но так и не начавшийся рассказ о моих мытарствах по заснеженному лесу прервал знакомый голос, окликнувший нас с Анатолием. Мы оба обернулись в один момент — позади нас стояла Маргарита Мацевич — вся в черном на фоне белого снега и пестрой ярмарочной толпы. Бледное, словно написанное пастелью лицо будто светилось изнутри, она подняла тонкую руку в черной перчатке в приветственном жесте и слегка наклонила голову. Я улыбнулась и махнула рукой в ответ, украдкой бросив взгляд на Розанова, который в тот момент глядел на Маргариту и полностью оправдывал свою фамилию цветом лица.

Живя в небольшом сибирском городке, который шесть из двенадцати месяцев в году был занесен снегом, я не являлась частым свидетелем любовных историй, да и сама никогда не имела ни единой сердечной привязанности. Однако я была достаточно сообразительной для того, чтобы понять чувства доктора к ссыльной девице — и почему-то само их наличие меня радовало. Правда, по Маргарите совершенно ничего нельзя было понять — она либо удачно скрывала те же самые чувства, либо даже не догадывалась об оных.

— Маргарита Яковлевна, вы всё же появились и нашли нас! Как я рад вас видеть! — после секундного обморока Анатолий, кажется, пришел в себя и тут же устремился к своей очаровательной подруге, проворно поцеловал ей руку, раскланялся — словом, совершил все обычные ритуалы, имеющие место в подобных ситуациях.

— А я всё собиралась поинтересоваться у нашего доктора, когда вы появитесь, — я улыбнулась Маргарите, — и вот, вы здесь, и я тому очень рада.

— Я давно не видела вас, Софья Николаевна, и тоже рада встрече, — Маргарита снова наклонила голову, от чего в моей памяти возникло то, как я сравнила ее с маленькой черноглазой птичкой, и теперь мне стало понятно, что она похожа на соловья. Когда-то давно я слышала, что поляки считают, будто соловей — это птица, в которой воплотилась душа некоего искусного органиста. Я тут же подумала о том, как жаль, что я вряд ли когда-то увижу Маргариту играющей на органе, потому как его в нашем городе нет, да и вряд ли когда-то предвидится. А жаль, ведь она замечательно смотрелась бы в одном из своих извечных черных платьев под высокими сводами костела…

— Ну что ж, раз уж я ваша дуэнья на сегодня… — Анатолий встал между нами и взял обеих под руки, — разрешите, наконец, начать наши безумные ярмарочные развлечения. Чего изволите, mesdames[15], пряников или леденцовых петушков?

— Ох, от безумия предложений кружится голова! Боюсь, на таком морозе леденцовый петушок будет опасен, а вот пряник мне нравится больше, — я засмеялась. Маргарита с улыбкой кивнула, и уже через мгновение Розанов несся к нам с небольшим холщовым мешочком, набитым какой-то снедью. На мой вопрос, зачем всего так много, он лишь с улыбкой выудил из мешка вяземский пряник, а Маргарите достался медовый тульский.

— Вот вам «Вязьма в пряниках увязла», — слышали такую поговорку? — спросил доктор, отдавая мне угощение.

— Я еще про Наполеона присловье знаю, — хитро улыбнувшись, сказала я, — но оно не для приличных бесед[16].

— А я вот что знаю, — вдруг сказала Маргарита, — Для друзей у Тулы пряник, для врагов у Тулы меч.

— Блестяще! — всплеснул руками Розанов, — так может, нам с вами отыскать здесь еще один тульский mnemosynum[17], известный как самовар?

Мы, изрядно продрогшие, одобрили эту замечательную мысль, и я предложила поискать местных купцов, торгующих чаем, а после чаепития отправиться, наконец, посмотреть каких-нибудь заезжих комедиантов и фокусников.

— Внуковы в этом году клялись, что завезут из Кяхты столько чаю, что нам его хватит до греческих календ[18], вы ведь знаете, что мы — один из чайных центров? — спросила я своих спутников, пока мы пробирались к шатрам, стараясь не сталкиваться с толпой напомаженных баб в ярких платках, загромождавших и без того отсутствующую дорогу корзинами, и хохочущими мужиками в теплых зипунах, прилипшими лицами к разукрашенным райкам[19]. Дети там, впрочем, тоже были, правда, взрослые бесстыдно теснили их своими одетыми в шубы телесами. Отовсюду звучала музыка, где-то вдали кукольники намеренно сжимали связки в горле, изображая голосок Петрушки.

— Сегодня день просвещения! — воскликнул Анатолий, — я здесь не так уж и давно, так что узнал вот сегодня. Маргарита Яковлевна…думаю, вы тоже, — он посмотрел на гогочущую толпу у райка, раёшник крутил картинки и надрывался:

— А вот, господа, разыгрывается лотерея:

Чаю мешок да два филея…

— В раёк милых mesdames даже не зову — скажете еще, что я в жизни ничего слаще морковки не ел, — усмехнулся Розанов.

— Мне кажется, что в каждом райке звучит один и тот же стих, только там меняются лотерейные призы, — сказала я, заглядевшись на другого раёшника, который верещал, стараясь, видимо, перекричать своего конкурента:

— А вот река Висла, водичка в ней кисла, кто этой водички изопьет, тот сто лет проживет!

Розанов поменялся в лице, и я поняла, почему. Но Маргарита засмеялась, ткнула его локтем и увлекла нас обоих вперед.

— Я с Буга, а не с Вислы, так что будь покоен, Розанов.

— А вот, смотрите, это что за шатер? — кивнула я в сторону разноцветного строения, из которого гурьбой выкатились хохочущие девицы в теплых платках, — Я тоже туда хочу!

И, не успели мои друзья ничего сказать, как я втащила их в полный неизвестности полумрак.

В первую секунду мы едва не упали кубарем на землю — так много там было дыма, однако ж, потом глаза привыкли, и мы разглядели сидящую за столом седую старуху с колючими черными глазами. Кроме стола и старухи в шатре не было больше ничего примечательного, разве что, на самом столе, накрытом вишневого цвета бархатной скатертью с розами, перед ней стояло несколько чайных чашек да дымящийся самовар.

— Дэвэс лачо[20]. С какими вопросами пожаловали? — хрипловато спросила старуха. Я поняла — да, впрочем, ума много было для этого не надо — что она цыганка, и в этом шатре занимается, конечно же, гаданиями.

— О-о-о, нет, madame, — Анатолий замахал руками, — нет-нет, мы случайно зашли к вам. Мы уже уходим.

— А почему не остаться? — старуха медленно поднялась с места и, помахивая рукой, унизанной золотыми браслетами, стала приближаться к нам. Я заметила, что одета она была в странные сочетания цветов, но ткани, из которых были сшиты ее юбки и платки, были явно не из дешевых. Розанов впал в ступор, из которого не мог выбраться, впрочем, я тоже почувствовала себя так, будто плюхнулась в бочку с медом, и ноги напрочь увязли в нем.

— Вы можете выпить мой чай, и я скажу вам, что вас ждет. А можете не пить — и я всё равно скажу. Не трудитесь искать деньги, чтобы откупиться от будущего, — она повернула лицо к Анатолию, который за мгновение до этого потянулся к своему карману. Мне стало не по себе — Розанов явно хотел дать ей денег, чтобы мы могли спокойно уйти, но теперь и это стояло под угрозой.

— Около тебя, — цыганка подошла еще ближе к Анатолию и вперилась колючим взглядом в его глаза, — около тебя дважды будет одна и та же женщина. Только в первый раз ты будешь молодым, а во второй — старым. Ты спасешь много жизней, потеряешь чуть меньше и переживешь смуту, — она вцепилась в его ладонь и стала вглядываться в переплетения линий на ней. — Длинная жизнь.

Розанов застыл и весь помертвел. Я хотела было дернуться, схватить его и Маргариту и бежать из шатра, но не могла даже пошевелиться — цыганка не делала ничего плохого никому из нас, но наводила страх и дрожь. После Анатолия она повернула свое худое и смуглое лицо к Маргарите, но на этот раз не стала хватать ее за руку, а уставилась куда-то за ее правое плечо:

— Он не разрешает, — прошелестела гадалка, — говорит, что гадать — это грех. Как будто я и так не знаю. Но трогать тебя не буду — он не позволил, — она слегка наклонила голову и заглянула Маргарите в глаза, — музыка… очень громкая. Если ты не останешься одна, то в мир придет точно такая же, как ты, и судьба у нее будет точно такой же. А твоя жизнь — это лента, сшитая концами в круг. Всё возвращается туда, откуда начиналось. Ты тоже переживешь смуту.

Когда цыганка обернулась ко мне, я уже была ни жива, ни мертва. В ее предсказаниях не было никаких смертоубийств, измен, болезней и прочих обитателей ящика Пандоры, однако, говорила она таким тоном, что мне становилось страшно. Тут Розанов, наконец, первым пришел в себя, дернулся и, схватив нас обеих, устремился к выходу из шатра, на ходу бросая на стол цыганке какую-то ассигнацию.

— А ты, я вижу! — крикнула она вслед, должно быть, мне, — тебя тоже две! В зеркале твое лицо, но не твоя душа. На стене твой портрет, все о тебе говорят, но никто ничего не знает…

Мы отбежали от шатра как можно дальше, и лишь через несколько минут остановились, чтобы перевести дух.

— Вы как хотите, а я эти магические салоны больше не посещаю. Лучше бы чаю выпить дала, и то пользы бы больше было, — бормотал Анатолий. Он отдышался гораздо быстрее нас — мы с Маргаритой еще долго пытались выровнять дыхание, и я не нашла ничего лучше, чем затребовать у Розанова мешок с пряниками. На этот раз мне попался тульский с повидлом, а Маргарите я выделила медовую коврижку с сахарной глазурью.

— Так, надо бы отцу сказать — пусть этого своего помощника, который на днях приедет, отправит вычищать вот эти Авгиевы конюшни. Не припомню, чтобы в число ярмарочных развлечений входило пригвождение к месту старой гадалкой.

— Я вот лично совершенно ничего не понял из ее бормотания. Вы заметили, что всё у нее повязано было на каких-то двух одинаковых женщинах. Может быть, в самоваре у мадам вовсе и не чай был, раз у нее всё в глазах двоилось? — Розанов старался шутить, но было видно, что ему до сих пор не по себе от речей цыганки. Я, признаться, адресованного мне предсказания не поняла, но мне совсем не хотелось о нем думать. Было холодно, и я давно хотела найти торговцев чаем, чтобы согреться. Я постаралась выбросить из головы то, что бормотала полубезумная старуха.

— А ты, Гося, поняла что-нибудь? — спросил Розанов, снова беря нас под руки.

— Если только немного, — она слегка вздрогнула, — но это всё ярмарочные чудачества — неужто вы не поняли? Гадалки любят напустить пыли в глаза, а многие девицы, помешанные на матримониальных планах, любят, когда им говорят околесицу, особенно, если дело касается женихов.

— Но я-то не девица и околесицу не люблю. — Розанов пожал плечами. — Да и вы у нас далеко не любительницы глупостей.

— Таинственность, Розанов! — Маргарита театрально подняла указательный палец вверх, — это любят все. Но мадам Ленорман явно переборщила. И, что бы она там ни говорила, futura sunt in manibus deorum[21]!

— А как же faber est suae quisque fortunae[22]? — хитро прищурился доктор.

— Я очень люблю ваши совершенно философические перебранки на мертвом языке, но если это зайдет далеко, то мы все состаримся и умрем прямо здесь, — вмешалась я, волоча обоих в сторону очередной палатки, — Так что, gaudeamus igitur, juvenes dum sumus![23]

–Vivant omnes virgines graciles, formosae![24] — весело пропел Розанов, и мы, засмеявшись, пошли искать горячий самовар.

***

Нам удалось попасть в павильон купцов Внуковых, прославившихся на всю Сибирь бойкой торговлей чаем, провозимым из Кяхты. Четыре месяца занимал путь из Кяхты до Пореченска, и, значит, четыре месяца в любое время года караваны Внуковых исправно возили обозы с чаем. Леонтий Внуков — в своей вечной огромной коричневой шубе с рыжей бородой, в которой с каждым годом обнаруживалось все больше серебристых нитей, был в Пореченске фигурой, можно сказать, знатной, и часто бывал у моего отца. Жертвовал он на нужды города исправно, и не только чтобы сделать благообразный вид, а, скорее, по доброй воле. У Внукова, как в сказке, было три сына: Агантий, Силантий и, как ни странно, Александр. Сначала Внуков хотел назвать сына Лаврентием, что, однако, уже было не совсем в рифму к двум ранее родившимся, но тут до Пореченска долетела весть о том, что у нынешнего государя (тогдашнего наследника) Александра родился второй сын[25], которого нарекли тем же именем, что и отца. И родился он аккурат день в день с сыном Леонтия. Тут, по рассказам моего отца, закатился пир горой на весь город, было пожертвовано ни много ни мало пять сотен рублей на постройку приходского училища, да четыре коровьи туши — Бог знает, на что. Сыновей своих Внуков любил, они платили ему тем же, однако, Александр прославился особой любовью к приключениям — не далее как два года назад он, несмотря на то, что предприятие Внуковых не испытывало недостатка в людях, сбежал с одним из караванов аж в самую Кяхту. Свой неожиданный побег он объяснил тем, что захотел лично понять принципы купеческого дела, а также, по его словам, поглазеть на «какого-нибудь живого декабриста», несмотря на то, что большинство из них уже либо умерли, либо возвратились домой после амнистии. Как ни странно, но младший Внуков умудрился и это свое (весь странное) желание исполнить и лицезрел в Селенгинске Михаила Бестужева. В Кяхте он завел сношения с купцом Лушниковым и другими важными людьми, и, пока его отец сходил с ума от неведения, даже выбил скидку на новый сорт чая у одного из местных купцов. «Сашка», как его звал отец, был самым рыжим среди сыновей и, кажется, как рыжий кот в доме, приносил удачу. С той поездки дела отца пошли в гору еще быстрее, а Сашка всё так же продолжал попадать в приключения. За ним тянулась слава повесы, но не такого, что пьянствует и буянит, а, скорее, развеселого чудака.

Когда мы всей нашей троицей ворвались в мир их резного завитушного чайного павильона, Сашка вовсю вел светскую беседу с девицей, которую я знала по нашей гимназии — Дарьей Артамоновой — вопреки гордому званию купеческой дочки, девица была вся тонкая и прозрачная. Александр, по слухам, желал жениться, отец не одобрял.

«Такая тебя, пьяного, домой на себе не донесет!»

Не то чтобы Александр обещал стать пьяницей, но, однако, справедливости ради стоит отметить, что случай мог представиться, а справится ли с весом трехаршинного мужа Дарья — это стояло под вопросом.

Словом, заглянув, мы рассчитывали хотя бы там, в тепле и неге успокоиться чашкой чая, благо уж у Внуковых его было на любой вкус. Но не успел нас поприветствовать Сашка, тут же со своего места, прозрачная, как облако пыли, взвилась Дарья, ухватила меня за рукав и возгласила, что она желает кататься.

Откуда ни возьмись, из недр павильона, в котором и так уже было достаточно народу, возникли старшие братья Внукова — Агантий и Силантий — чуть менее рыжие, но такие же здоровые и ясноглазые.

— Мы желаем кататься — и никаких сопротивлений! — они подхватили под руки меня и Маргариту, которая отчаянно искала глазами Розанова, бежавшего за нами, заметая снег шубой. Пока нас усаживали в сани, прямо на три мешка, в которых, судя по всему, находился какой-то дорогой чай, я отчаянно пыталась отвязаться от Внуковых и Дарьи, но се был глас вопиющего в пустыне. Я уже так и ощущала себя, поскольку никак не могла сегодня добраться до одной-единственной несчастной кружки с чаем.

Всё было бы не так плохо, если бы, когда мы выехали за пределы Базарной площади, не оказалось, что небо на закате уже начало сереть и таять. Начинали приближаться сумерки, и вскорости мне нужно было быть дома. Мое позднее возвращение грозило отцовским гневом не только мне, но, как мне думается, и Розанову. Про Маргариту и говорить нечего — я не знала, каков ее отец в домашней обстановке, но мать, которой я так и не видела, явно не была расположена к тому, чтобы ее дочь совершала долгие увеселения.

— Проедемся быстро — и дело с концом, — шепнула я своим друзьям, пока Дарья настойчиво дергала меня за рукав, пытаясь выспросить, знаю ли я что-либо про тех или иных гимназических подруг.

— А что это мы, Александр Леонтьевич, прямо на мешках вашего драгоценного товара сидим? — спросила я у Внукова, стараясь задать тон поездке. Розанов сидел, вцепившись рукой в ладонь Маргариты, и лица обоих не выражали восторга от грядущего вояжа полозьями по снегам.

— А это для солидности! — воскликнул Сашка, садясь править тройкой белоснежных лошадок с бубенцами. Братья его вскочили и сели рядом с нами, к моему ужасу, отчаянно делая мне глазки. На Маргариту они бросили пару взглядов, но, увидав, что ее рукой владеет Розанов, снова переметнулись ко мне — правда, пыл через секунду поутих. Мне подумалось, что они вспомнили название должности моего батюшки — храни его Господь за столь грозное положение в обществе.

Так мы и покатили — взрезая в снегу глубокие борозды, звеня бубенцами и слушая болтовню Дарьи да вечёрочные песни Агантия и Силантия. Они пытались расшевелить и Розанова, с которым, как оказалось, были уже знакомы — он выписал их матери какой-то чудодейственный компресс от больного уха, чем чрезвычайно облегчил ей жизнь. Впрочем, тут же подумалось мне, судя по громкости их голосов, мать должна была уже извести на этот компресс все запасы его ингредиентов.

— А что ваша прекрасная подруга молчит? — вдруг возгласил Силантий, глядя на Маргариту, — мы вас прежде не видели и не знакомы.

— О, я здесь не так давно, — Маргарита улыбнулась обоим братьям, — меня сюда сослали за содействие польским повстанцам.

— Ой, батюшки-светы! — изумилась Дарья.

— Что ж, прямо-таки за содействие? — недоверчиво спросил Агантий, — так-таки прямо сослали?

— А отчего бы и нет? Лично граф Муравьев[26]арестовывал! — лукаво улыбаясь, отвечала Гося.

— И за что же это вас, такую молодую девицу? — удивлялся Силантий.

— Да как же «за что»? Я ведь в своем замке, что над Бугом стоял, колдовать вздумала. Вызывала дух короля Сигизмунда II Августа[27]… — картинно вздохнула она.

— И чего, вышло? — братья Внуковы наклонились ближе к ней, Дарья тоже навострила уши.

— Выйти-то вышло, но не совсем то. То ли время было неправильное, то ли я — не пан Твардовский[28]. Вместо Сигизмунда вызвалась его мать — Бона Сфорца[29]. Тут-то меня и сцапали. — завершила свой рассказ Маргарита.

— А содействие повстанцам-то где?

— Ну как же, а кто ж, по-вашему, с Иваном Грозным воевал да Люблинскую унию подписывал? То ведь начало Речи Посполитой!

— Это оно, пожалуй, вы не подумавши сделали, барышня. — отозвался со своего места Александр.

Розанов задыхался от смеха в воротник своей шубы, я тоже едва сдерживала хохот. История Маргариты произвела на Внуковых впечатление, однако, надо было объяснить им, что это была шутка, иначе, кто знает, до каких пределов извернется сплетня назавтра. Впрочем, Александр, бывший посообразительнее своих братьев, меня опередил:

— Это барышня из Польши шутит, как есть! — он помолчал, а потом, указав в сторону темнеющего неба за лесом, за которым находился тракт. Как раз по нему Внуковы и возили свой чай в Пореченск.

— Эге-ей, скорые! — он подстегнул лошадей и, повернувшись к нам, указал кнутом:

— Во-он, до тракта доедем, самую малость по нему проволочемся да повернем назад. А уж после я вас та-аким чаем напою — вы в жизни такого не видали. Шилунга розанистый белый, мыюкон букетно-ароматический — фамильные всё как есть[30]! Лянсины[31] в атласных банках с китайскими шелковыми фигурами! Эээ-х!

Бубенцы звенели, лошади взметали снежную пыль, и мы с Розановым и Маргаритой, польстившись на обещание Внукова, понемногу растаяли и даже принялись подпевать вечёркам:

— Ой, что ли-то не а-лая то ленточка,

К стенке льнет

Что это не алая ленточка

К стенке льнет.

О, что ли-то не парень красной-то девушке

Ручку-то жмет.

Подпевала, правда, только я. Розанов в результате лишь ухватил мелодию, а Маргарита, конечно, совершенно не знала слов. Однако, они оба, да и я в итоге все ж таки развеселились — лошади мчались, песня гремела всё громче, возница наш хохотал, а мы подпрыгивали на мешках с дорогим чаем. Лес вдали темнел шумящей от ветра громадой, тракт, к которому мы постепенно подъезжали, делал изгиб вокруг закованной льдом реки. Налетел сильный ветер и чуть было не сорвал шапку с погоняющего лошадей Сашки. Дарья показывала нам с Маргаритой браслеты, которые он ей подарил и хвасталась на ухо, что ей-де его отец нипочем, и со свадьбой всё устроится.

Наконец, мы выехали к лесу, за которым шел тракт, преодолели небольшой пологий взгорок, и устремились по широкой проселице дальше, к большой дороге.

— Александр Леонтьевич, уже, почитай, пятый час пополудни, и темнеть начинает быстро. Мне бы Маргариту Яковлевну да Софью Николаевну по домам отвезти, — громко сказал Розанов. Сашка отмахнулся:

— Ну, это мы быстро, это сейчас уже. Только вот на тракт выедем! Эй, Силантий, сядь-ка вместо меня!

Двумя прыжками братья поменялись, и вот теперь уже Силантий, от которого мы и не знали, чего ожидать на дороге, правил нашими санями. Александр сел рядом с Дарьей, которая за время поездки даже не раскраснелась, а все так же напоминала цветом лица скисшее молоко, хотя при этом умудрялась быть вполне себе хорошенькой. Невзирая на отсутствие официального статуса жениха и невесты, они взялись за руки и тесно придвинулись друг к другу.

— Веселей, залетныы-ыя! Ээ-х, да вот же я чего вспомнил! — закричал вдруг Силантий, и мы ощутили, что понеслись, пожалуй, куда резвее, чем раньше, потому что собрали полозьями и суставами все ямины и пригорки, которые только имелись на пути к тракту. Мы пронеслись мимо леса и почему-то полетели поперек тракта к самой реке. Мне сделалось тревожно, и тут я увидела, что Розанов встал, оперся на облучок и крикнул Силантию:

— Эй, куда это вы нас везете, уважаемый? До греха далеко ли, к реке-то?

— Так сегодня гадают ведь — воду слушают! Екатеринин день. Вот мы и едем к реке, чтобы на льду услышать, что там.

— Да то ведь на Андрея — через неделю! — воскликнула я.

— То ведь на Андрея, дурак! — подхватила Дарья, привставая и ударяя будущего деверя по шапке.

— Э-эть! — заверещал Силантий, хохоча и, как только можно, резко разворачивая сани. Всё это он делал с таким гиканьем, смехом и шумом, что, кажется, слышно было в самом Пореченске. Братья ему ни в чем не уступали, разве, Александр был слегка потише.

Тут поднялась метель, и от взвихрений в вечернем небе стало почти совсем темно — сумерки нагоняли куриную слепоту, словом, были совсем не их приятных. Услышав какие-то странные и неожиданные потрескивания со стороны леса, я почувствовала, как меня обдало холодом и зачем-то схватила за руки Анатолия и Маргариту.

Но через несколько секунд и лес, и небо, и снег, и все мои попутчики смешались в сплошной кричащий клубок. В какой-то момент, которого никто так и не осознал, какая-то большая черная тень метнулась из леса прямиком на нас, лошади испуганно заржали, встали на дыбы, кто-то опрокинулся навзничь, послышался треск разрываемой ткани, что-то посыпалось, а я ощутила страшную боль от удара в голове. Перед глазами поплыл туман, в последние мгновения перед тем, как закрыть глаза и впасть в беспамятство, я увидела на запятках саней Розанова, державшего в руке пистолет, а потом раздался выстрел.

Очнулась я, кажется, совсем скоро, потому что крики, чьи-то жалобные стоны где-то позади и звуки отчаянной борьбы всё еще наполняли всё пространство вокруг. Голова страшно болела и гудела. Послышался еще один выстрел, всё стихло и вдруг к моим глазам начал постепенно приближаться огонек теплого света, а вслед за ним послышался красивый бархатный мужской голос:

— Давай сюда фонарь, тут еще кто-то. Господь милосердный! Еще барышня… — свет фонаря совсем приблизился, и на его фоне показалось самое совершенное лицо из всех, что мне приходилось видеть, почему-то показавшееся мне до крайности похожим на лицо покойного государя Николая в молодости. С этого, словно высеченного из мрамора, лица на меня обеспокоенно глянули большие голубые глаза под крыльями темных бровей.

Я подумала о том, что смерть пришла уж как-то совсем неожиданно. Да и страшно обидно не понять, от чего она наступила. То, что я умерла, сомнению не подвергалось, иначе как еще было объяснить появление ангела во плоти.

Ангел, однако, через секунду отдав кому-то свой керосиновый фонарь, осторожно подхватил меня на руки и, быстро куда-то понес. Туман в голове постепенно начинал рассеиваться, и я, крепко схватив его за шею, вдруг вскрикнула:

— А Маргарита и Анатолий! Они тоже умерли?

— Умерли? — Ангел с улыбкой посмотрел на меня, осторожно приложил ладонь ко лбу, — Нет же, все живы. Только пара ваших друзей ранены, но все будут жить.

— Мы здесь, Софья! — послышалось откуда-то сзади. Я хотела повернуть голову, но она страшно болела. Послышались приближающиеся шаги, и рядом возник Розанов, он бегло осмотрел меня и, видимо решив, что я жива, улыбнулся:

— Всё со всеми в порядке, Александру только досталось. И Силантию, он ведь санями правил — порезали их немного, но я их сейчас перевяжу. Давайте мне, я отнесу ее в сани, — обратился он ко все еще державшему меня Ангелу. Мне, однако, в ангельских руках было удобно и тепло, и совершать какие-то новые передвижения совершенно не хотелось. Кроме того, болела голова, что означало, по меньшей мере, одно: Ангел все-таки имеет человеческую сущность.

— Ну уж нет! — Ангел улыбнулся и покрепче прижал меня к себе. Вы, давайте-ка, всех перевязывайте — там в моей повозке у Порфирия спросите марлю и корпию[32], если надо, больше, увы, ничем не располагаю. А я туда же двинусь вместе с вашей спутницей.

Ангел зашагал в сторону большого возка, отворил его дверцу и с большим удобством разместил меня на подушке одного из сидений. Через мгновение глаза привыкли к полумраку возка, и я различила уже сидящих внутри Дарью и Маргариту.

— Иисус, Мария, Иосиф, ты в порядке, Софья! — Маргарита придвинулась ко мне, схватила меня за руку и прижала ее к своему сердцу.

— Ну и поо-опали же мы! Как есть, попали! — запричитала вдруг Дарья.

Внутрь нашего временного обиталища проникал свет от одного из фонарей, подвешенных к возку сбоку. Ангел всё так же стоял и смотрел на нас:

— Сейчас ваш доктор обработает всех пострадавших. Ну а с чаем придется распрощаться, — заметил он.

— Распрощаться?! — возмутилась я, — а я ведь всего-то и хотела — одну-единственную чашку чая! Теперь-то уж мне точно ее не отведать — отец так разозлится…И что же с нами случилось?

— Не бойтесь, ваш отец будет только рад вашему спасению, и чашек чая, уверен, предоставит вам сколь угодно. А случились с вами чаерезы[33], — коротко ответил ангел, сверкая голубыми глазами, — увидели, что вы едете с грузом, что возница ваш развеселился, да и сани, видно, приметные — купеческие. Вот они и напали на вас из леса. Благо, я вовремя оказался на подъезде к городу, и у вашего друга доктора пистолет имелся. А так бы… — он слегка помрачнел и, приблизившись, снова дотронулся до моего лба ладонью, — Жар все же небольшой есть… Но ничего, мы сейчас отвезем вас домой. Так значит, вас зовут Софья?

— Софья Николаевна Кологривова, — ответила я, чувствуя, как рассеивается и выходит из головы тяжелый болезненный туман.

— Вот как выходит! — воскликнул Ангел, — Разрешите представиться, новый помощник земского исправника — Михаил Федорович Залесский.

[1] Свидание, встреча (франц.)

[2] Брак, свадьба (франц.)

[3] Воспитательница, пожилая родственница, сопровождающая молодую девушку и следящая за ее поведением.

[4] Представители развозно-разносной торговли, известные тем, что скрывались от уплаты податей. Занимались чаще всего мелкой торговлей.

[5] Высота стен в несколько этажей, не разделенных внутренними перекрытиями.

[6] Одно из главных сражений Крымской войны (1853 — 1856 гг.).

[7] «Может быть, я надену траур по русском флоте, но никогда не буду носить траура по русской чести» — фраза, которую император Николай I адресовал британскому посланнику в момент разрыва дипломатических отношений с Англией в ходе Крымской войны.

[8]Кармашки, перехваченные тесьмой. Деталь черкески — верхней мужской одежды, распространенной у народов Кавказа.

[9] Великий князь Михаил Николаевич — младший сын Николая I, брат Александра II. С 1862 г. наместник на Кавказе.

[10] Кавказская война (1817 — 1864 гг.) — военные действия, связанные с присоединением Северного Кавказа к Российской империи.

[11] Блуза, чаще всего, красного цвета, либо шапочка без полей. Эти предметы одежды достигли пика своей популярности, в том числе, в России, в 1860-е гг. Пользовались успехом у либерально и революционно настроенных женщин и мужчин. Названы по имени итальянского революционера Джузеппе Гарибальди, в чьем гардеробе изначально были похожие предметы.

[12]"Семейный рубль" — редкая монета 1836 года достоинством в 1,5 рубля/10 злотых. На аверсе монеты инображен император Николай I в профиль, на реверсе — вся его семья: супруга Александра Федоровна, дочери: Мария, Ольга и Александра, и сыновья: Александр, Константин, Николай и Михаил.

[13] Николай Иванович Пирогов (1810 — 1881 гг.) — выдающийся русский хирург, основоположник русской военно-полевой хирургии, основатель русской школы анестезии. Вместе с группой врачей и сестер отправился на поля сражений Крымской войны (1853 — 1856 гг.)

[14] Великая княжна Александра Николаевна (1825 — 1844 гг.), герцогиня Гессен-Кассельская, младшая дочь Николая I. Умерла вскоре после преждвременных родов, будучи, к тому же, больной туберкулезом.

[15] Дамы (франц.)

[16] «Наполеон попил в Москве горячей водицы, в Калуге у него зад в тесте увяз, а в Вязьме пряник в зубах завяз»

[17] Сувенир (лат.)

[18] Ad Calendas Graecas — латинская поговорка, которая означает «неизвестно когда» или «вообще никогда». Календами у римлян назывался первый день каждого месяца, и в этот день обычно оплачивались все налоги и погашались различные долги. У греков понятия календ не существовало.

[19] Народный театр, представлявший собой ящик с двумя увеличительными стеклами, внутри которого переставляются или перематываются изображения. Раёшник передвигает картинки, каждую из которых сопровождает комментариями в виде шуток, присказок и прибауток. Райки часто являлись атрибутами ярмарочного веселья.

[20]Добрый день (цыг.)

[21]Будущее в руках богов (лат.)

[22] Каждый кузнец своей судьбы (лат.)

[23] Будем веселы, пока мы молоды! (лат.) — первые строки «Гаудеамуса» — студенческого гимна на латинском языке.

[24] Да здравствуют все девушки, изящные и красивые! (лат.) — строки из «Гаудеамуса».

[25] Александр Александрович, будущий император Александр III(1845 — 1894 гг.), был вторым сыном Александра II, наследником престола стал после смерти своего старшего брата Николая Александровича (1843 — 1865 гг.)

[26] Граф Михаил Николаевич Муравьев-Виленский (1796 — 1866 гг.) — государственный, военный и общественный деятель Российской империи, гродненский, минский и виленский генерал-губернатор, прославился решительным подавлением Польского восстания 1863 года.

[27]Сигизмунд IIАвгуст (1520 — 1572 гг.) из династии Ягеллонов — великий князь литовский, король Польский. Первый король Речи Посполитой

[28] Пан Твардовский — герой польских народных легенд и различных литературных произведений. Одной из самых известных, связанных с ним преданий, гласит, что он вызывал для короля Сигизмунда II Августа дух его умершей жены — Барбары Радзивилл.

[29]Бона Сфорца (1494 — 1557 гг.) — супруга Сигизмунда I, королева польская и великая княгиня литовская, очень властная и амбициозная личность. Подозревалась в отравлении Барбары Радзивилл.

[30] Самые лучшие сорта чаев, на которых ставились наименования известных фирм.

[31] Один из самых известных и лучших сортов чая.

[32] Нащипанные из тряпок нитки, ранее употреблявшиеся вместо ваты.

[33]Преступники, занимавшиеся грабежом чайных обозов. Чаще всего работали холодным оружием — резали веревки, которыми связывался ценный груз. Чаерезы были большой проблемой для сибирских купцов.