Красная крыша

Настасья Астровская, 2017

Сказка о разных людях, их разных желаниях и одном городе, чьи красные крыши станут завязкой одной истории.

Рассвет весело ронял первые лучи на красные крыши Руфенсбурга.

Крыши постепенно делались застенчиво пунцовыми, как щеки юной девицы на первом свидании, и, напитываясь силой рассвета, в конце концов, становились гордо пылающими.

За Лелльской стеной рассвет снисходительно поглаживал разноцветные крыши бедного района. Те светлели неохотно, украдкой, будто стыдясь себя и своих хозяев.

В Руфенсбурге все знали: нет большего счастья в жизни, чем жить в доме с красной крышей.

Под красными крышами жили богачи и аристократы. У них бывали приемы и балы, они могли пить шампанское,любуясь закатом, их дети беззаботно играли в ослепительно красивых садах. И все в их жизни было спокойно, размеренно и предопределено. Сначала — детство, не знающее забот и отказов, потом — юность в хорошем университете, потом — обеспеченная зрелость в кругу приличных людей, ну и, как водится — старость со всеми ее причудами, щедро оплачиваемыми из бездонного кармана.

Эти люди под красными крышами могли позволить себе все. Единственное, чего они остерегались — походы туда, за Лелльскую стену. За ней лежал иной мир, и все в нем было чуждо и неприятно.

В этом мире крыши были синие, зеленые, серые и черные. В этом мире с утра приходилось бежать на работу — не на ту, какую выбрал, а на ту, что выбрала тебя. Потому что деньги не передаются из поколения в поколение, дети получают от родителей лишь дырки в карманах, а кормиться все еще надо. В этом мире каждый был сам себе механик, кузнец, доктор, ткач и спасатель. В этом мире жили люди, которых обитатели первой части города не могли понять без переводчика — хотя говорили на одном с ними языке.

В доме с сине-серой крышей жил мясник Вергильм с женой и сыном. И если бы не он — не было бы этой истории.

Брунельдо Вергильм был хорошим и честным мясником. Больше того — он был даже хорошим и честным человеком, что и вовсе ни в какие ворота не лезет. Часть мяса из его лавки раз в неделю забирали туда, за стену, и мясник втайне этим очень гордился. На доход его, правда, это не сильно влияло — как мы помним, он был хорошим и честным. Это не является грехом, но всегда позволяет хитрым покупателям с краснокрышной стороны забрать товар за смешные деньги — чтобы после продать аристократам втридорога.

Так или иначе, Вергильм трудился, потому что желал обеспечить жену и маленького сына. А вот жена его,видимо, желала чего-то другого.

Не успело Орфеусу Вергильму исполниться трех лет, как Девина Вергильм со скандалом покинула Руфенсбург. Таковы, впрочем,были правила — без скандала покидать город запрещалось. Девина клялась, что однажды откроет глаза всем слепцам под крышами всех мастей. Но ее мужа волновало лишь одно: кто воспитает ребенка и станет его верной помощницей в осуществлении его планов.

Да,планы у него уже были — именно это, видимо, и подтолкнуло Девину к такому сумасшествию. Но — обо всем по порядку.

Через полгода Вергильм женился на Чарите из дома Уардов. Двадцати лет отроду она решилась взять на себя чужого ребенка и несчастного мужчину, не верящего женщинам ни на грош.

Ей пришлось самой поверить ему и его идеям. К счастью, в двадцать лет сделать это еще несложно, и Чарита приняла Бруна Вергильма не только своим мужем, но и наставником.

Время шло, семья наладила быт, все работало плавно и неспешно, как не новый, но хорошо смазанный механизм. Ребенок рос, а Чарита все больше забывала, что она ему не родная мать. Вергильмы не бедствовали, но смутное чувство недовольства поднималось в душе Бруна с каждым днем все выше, рискуя вылиться на спокойный берег реальности жутким цунами.

Он смотрел на своего сына и понимал, что не хочет для него такой жизни. Нет, их жизнь не была плохой. Но разве можешь ты считаться человеком, когда не желаешь вечно большего?

Брун желал, но не понимал, что нужно делать. Поэтому он просто продавал мясо.

Он точно знал только одно. Если у твоего дома будет красная крыша — все переменится.

По сути, старейшины, когда-то писавшие законы Руфенсбурга, были математиками и философами — иначе нельзя объяснить формулировку законов, предполагавшую отсутствие изменения результата при перемене мест слагаемых. Так что не только знать могла жить в доме с красной крышей, но и сама красная крыша давала своему хозяину привилегии. Вопрос был только в том, как на законных основаниях получить право этой крышей обладать.

Много лет Вергильм не давал этим размышлениям ходу. Но один день все перевернул на уши.

Чарита ходила беременная. Ей оставалось немного до родов. Год был нелегкий, урожай был небогат, и большая часть его свозилась за стену. Поэтому всем приходилось работать втрое больше. Чарита тоже трудилась, не жалея себя.

Был праздник Июньской Зари. Чарита вместе с другими женщинами готовила Большой Обед, потом помогала всем убирать со столов. По окончании обеда все разошлись — кто-то отправился на реку, кто-то пошел домой отдыхать, — чтобы вечером вновь встретиться на танцевальной площади.

Чарита зашла в дом и села на стул. В последнее время она с каждым днем все сильнее чувствовала,как она ужасно устала. Вряд ли она могла кому-то пожаловаться — никому не было легко. Она прислонилась к спинке и задремала с открытыми глазами.

Из полусна ее выдернула резкая боль. Вскрикнув от неожиданности, Чарита, не очень ясно соображая, что происходит, удивленно уставилась на свой круглый живот. Он отозвался новым приступом боли.

Животный страх толкнул ее изнутри, дал голосовым связкам силы кричать. Чарита беспомощно смотрела на свое светлое платье. Внизу на подоле расползалось зловещее кровавое пятно.

Брун и Орф бросились искать врача, но оказалось, что все врачи теперь за стеной — ночью нехорошо стало господину мэру, и всех срочно собрали и отвезли дежурить у постели больного. Найти извозчика, чтоб поехать за доктором, оказалось еще труднее — кое-кто был уже хорошенько пьян, другие продолжали праздновать на реке. Оставалось бежать к стене — там всегда были ребята, желавшие подзаработать.

Но именно в этом их желании и оказалась проблема — никто не соглашался ехать в дом с сине-серой крышей, потому что много на таких поездках заработать было нельзя. А в праздник всегда есть шанс оказаться востребованным для краснокрышников — и обеспечить себе несколько дней спокойной жизни. Упрекнуть в таких рассуждениях извозчиков было трудно — всем хотелось не то чтобы хорошо жить, а хотя бы просто жить.

Но в тот момент Бруну Вергильму было наплевать на свою жизнь и жизни ленивых парней с повозками. У него было кое-что посерьезней, что-то, что не терпит отлагательств — жизнь его еще не родившегося ребенка.

Тринадцатилетний Орф, задыхаясь, бегал между равнодушными извозчиками. Он просил, он умолял, он пытался вызвать в них чувства. У вас есть дети? У вас есть братья и сестры? У меня может быть, мы должны спасти мою сестру или моего брата, немедленно, сейчас, слышите!

Но в ответ ему только разводили руками.

Окончательно утратив надежду, Орф сел на землю — и заплакал, обессиленный. Заплакал даже не от жалости к Чарите и ее ребенку, не от страха, не от обиды за отца — а, скорее, из-за жуткого осознания того, какими бывают люди. Он не знал такого раньше — и был бы рад не знать никогда.

И вдруг чье-то мягкое сердце откликнулось на его слезу.

— Эй, парень, — послышалось откуда-то сверху, — ищешь повозку?

— Да, да, очень, — вскакивая и утирая слезы, живо отвечал Орф, — нужно быстро ехать в красные крыши, женщине нехорошо, ей нужен врач!

— Поехали, — коротко ответил извозчик.

Они ехали до дома — молча, потом обратно, уже с Чаритой, в сторону красных крыш — так же молча. В ослепительном богатом квартале Орф растерялся — слишком умиротворенно здесь было, слишком ясно. Неужели так бывает, спрашивал он себя, когда у кого-то происходит страшное? Неужели?

С трудом они нашли доктора. Рискуя — буквально — своей свободой, они чуть ли не ворвались в дом мэра, требуя им помочь. Один из врачей согласился выйти к ним, смутно чувствуя, что делать этого нельзя. Так или иначе, он остался с Чаритой.

Брун и Орф настолько увлеклись всем этим предприятием, что забыли даже поинтересоваться самой Чаритой. А может быть, дело было в том, что они боялись узнать правду.

Но правда была неумолима: ребенок Чариты был уже мертв. Удивительно, как сама она не истекла кровью. Может, если бы они были чуть быстрее, все бы закончилось хорошо.

— Вы должны радоваться, что мать жива, — говорил врач с несчастным лицом.

Он произносил «вы должны», но делал это таким извиняющимся тоном, что его самого становилось жаль.

— Ей нужен отдых… Держитесь. У вас, пожалуй, будут еще дети…

Но детей у Вергильмов больше не было.

С той поры, как семья в абсолютном молчании, прерываемом лишь скорбным всхлипыванием расшатанных колес, вернулась в свой дом с сине-серой крышей, речи о втором ребенке не заходило ни разу.

Вергильм молчал почти неделю. Ненависть, утихшая было в нем, усыпленная приятным домашним бытом, поднялась вновь, сделав его желчным, угрюмым и больным. То была ненависть к самому себе — как к человеку, не сумевшему дать необходимое своей семье.

Чарита продолжала работать и никогда не упоминала о своей дочери — а она была уверена, что у нее будет девочка. И только по ночам она плакала и просила у своей Кристании прощения. Ей она и пообещала, что больше не родит детей. Для Чариты все было просто: зачем приводить детей в этот мир, который никогда не оценит их? Зачем показывать им жизнь, в которой никто не хочет помочь? Сделать такое — значит, быть жестоким. А разве можно быть жестоким к собственному дитя?

Орф просто хотел все забыть. Все забыть — и опять верить людям.

Брун Вергильм с тех пор стал одержим одной идеей: он любой ценой должен был добыть себе красную крышу.

Он принялся изучать законы Руфенсбурга, вчитываясь в каждую букву, в каждую запятую. Выяснилось, что путей у него несколько.

Закон номер тридцать шесть.

Горожанин незнатного происхождения может получить дом с красной крышей и прилагающиеся к ней права и свободы, если в течение года заработает тридцать шесть тысяч ребристыми монетами и предоставит документ о том властям Руфенсбурга.

Вергильм крепко задумался.

Ребристые монеты были монетами особой чеканки, и каждая ребристая монета стоила три обычных. Да и не у всех горожан такие монеты были. Можно было заработать и в простых монетах, а потом поехать в банк и обменять, с тем чтобы получить после документ о заработке,но банк при обмене монет требовал комиссию. Так или иначе, работать нужно было не то чтобы не покладая рук — требовалось, по всей вероятности, практически перестать спать и есть.

Брун Вергильм принял трудное для себя решение: пора было договориться с совестью и стать жестче в торговле с покупателями с краснокрышной стороны. Мясо у него было отменное, поэтому позволить себе такую неслыханную по его меркам наглость он мог.

Больше всего честного Бруна удивило то, что при повышении цены послов с краснокрышной стороны не убавилось, а, напротив, стало чуть ли не вдвое больше. Но одно это не могло обеспечить необходимой суммы. Бруну пришлось ездить за стену и подрабатывать по ночам где придется.

По истечении адского года Вергильм подсчитал финансы — и чуть не заплакал. По итогу у него выходило десять тысяч ребристыми монетами и семьдесят пять тысяч обыкновенными. Простая арифметика безжалостно щелкнула Бруна по носу: этого было недостаточно, а при обмене простых монет на ребристые с учетом комиссии и вовсе выходила одна тоска.

Вергильм понял, что этим он ничего не добьется, больше того — еще один такой год может оставить его не только без красной крыши, но и без собственной, которая попросту съедет от такой жизни.

Тогда он перешел к следующему варианту.

Закон номер девяносто четыре.

Служение при Государственной Башне в течение трех лет дает право на получение дома с красной крышей и прилагающихся к ней прав и свобод, если по истечении срока службы горожанин выпускается в чине Майора Третьего Уровня.

Служение в башне было, прямо скажем, не самым приятным из занятий. Раньше она была тюрьмой, еще раньше — сторожевым постом. Теперь она носила, скорее, характер архитектурного памятника,но некоторых преступников все-таки держали в отдельных ее камерах. При этом сюда же водили экскурсии, поэтому служителям башни надлежало следить, чтобы туристы не набрели на какого-нибудь грустного растратчика или веселого маньяка. Обстановка там была жутковатая — темно, сыро, привидения и весьма холодно по ночам.

Всего в башне было девять этажей — их звали уровнями. Начиная службу с первого уровня, набирая баллы за хорошую работу, служители поднимались вверх по уровням. Казалось бы, за три года добраться с первого уровня до третьего не составляет труда. Однако несение службы предполагало бессчетное количество нюансов, и нарушение любой мелочи каралось понижением в звании и в уровне.

На верхних уровнях и вовсе работали только потомственные служители башни. Там и климат был получше, и зарплата куда достойнее.

Как бы там ни было, Вергильм выпрямил спину и отправился в башню наниматься на работу.

Первые пару недель в чине Сержанта Первого Уровня прошли без инцидентов. Но работать снова приходилось практически без сна. На третьей неделе Вергильм уснул стоя, что заметил его начальник Лейтенант Первого Уровня Уиллеас Ротвик. За такой проступок Вергильм был понижен — в прямом смысле — до сержанта нулевого уровня.

На нулевом уровне было еще холоднее и темнее, а воздух был такой влажный, что его можно было пить. Вергильм понял, что долго тут не протянет, и запретил себе проявлять вообще какие-либо человеческие слабости. За это его поощрили возвращением на первый уровень, и начались бесконечные качели его повышений и понижений.

Дослужившись до Лейтенанта Второго Уровня, Вергильм забыл застегнуть пуговицу на рукаве мундира, за что был понижен до Прапорщика Первого Уровня.

Пуговиц он с тех пор практически не расстегивал, и вообще, при виде них у него и по сей день случается нервный тик.

Взяв себя в руки, неунывающий Брун Вергильм поднялся до Старшего Лейтенанта Второго Уровня, но в один злополучный день осмелился чихнуть при проверке мэра и был возвращен на первый уровень снова в звании сержанта. Тогда Вергильм и научился чихать в себя и с открытыми глазами.

Конец ознакомительного фрагмента.