Тьма над Петроградом

Наталья Александрова, 2009

Париж… Город, где тысячи и тысячи русских эмигрантов наконец нашли пристанище… Но во Франции никому нет дела до их судьбы. Здесь графы и князья вынуждены служить шоферами и официантами, а их сестры и дочери – петь в ночных кабаках или искать богатых покровителей… Среди других несчастных, бежавших от ужасов «красной России», оказался и Борис Ордынцев. Жизнь его утратила смысл, да и деньги кончились, – и тут полковник Горецкий делает новое заманчивое предложение. Борису предстоит рискнуть – тайно проникнуть на бывшую Родину и вывезти оттуда юную родственницу Великого князя Сашеньку. Разумеется, в случае удачи ему хорошо заплатят… На сей раз он будет работать не один, а вместе с командой высококлассных профессионалов, многие из которых находятся в непростых отношениях с законом. Казалось бы, предусмотрено все. Но с самого приезда Ордынцева в Петроград события принимают совершенно неожиданный оборот…

Глава 3

Эх, яблочко!

Куда котишься,

В Губчека попадешь —

Не воротишься…

Из песни

— Тут са мной прямо ходи, каспадин, — проговорил пожилой чухонец, повернувшись к Борису и опираясь на длинную слегу. — Тут в правая, левая сторона ступишь — и конес, с колофой в болото…

— С головой? — опасливо переспросил Борис, который и так шел за чухонцем след в след.

— Известное дело! — подал голос Саенко, не отстававший от Ордынцева. — Болото, оно и есть болото! Вот, помню, еще до мировой войны был у нас в селе кузнец, Василием звали…

— Вы бы помолчали, господин пролетарий! — оборвала его Мари, замыкающая группу. — Накличете чекистов…

— Как знаете, — обиженно пробормотал Саенко и тут же зашептал, чтобы его слышал только Борис: — Непременно этот чухонец в самую топь нас заведет! Как Сусанин поляков! Ох и подлый же народ эти чухонцы!

— Где ж это ты с чухонцами-то успел познакомиться? — усмехнувшись, спросил Борис. — Ты ведь вроде все больше по южным губерниям странствовал…

— Это вы точно заметить изволите — странствовать мне много пришлось, и кого я только не повидал! И с чухонцами тоже случалось, так что скажу вам…

— Тсс! — зашипел проводник, повернувшись в сторону.

Все замерли, прислушиваясь.

Действительно, слева от тропы раздались негромкие чавкающие шаги. Борис вытянул из голенища нож. Мари пригнулась, вглядываясь в кусты, подняла пистолет. Тут из-за чахлых кустов показалась лосиха, худая и голенастая, как девочка-подросток, удивленно уставилась на людей лиловыми испуганными глазами и, повернувшись, припустила прочь.

— Ишь, кто кого больше испугался! — проговорил Саенко, провожая лосиху взглядом.

Они на рассвете вышли из пограничного эстонского села, в тумане на околице их уже поджидал немногословный проводник — чухонец.

До этого пришлось ночевать в старом доме на окраине села. Дом зарос такими густыми кустами, что будь Борис на месте властей, он обязательно бы проверил, что в этом доме происходит. Однако никто их не побеспокоил, и после завтрака, состоявшего из куска домашнего хлеба и кружки парного молока, хозяйка принесла одежду.

Борису достались малоношеное коричневое полупальто и фуражка, в каких ходят железнодорожники. Из обуви нашлись только сапоги, чему сейчас Борис был несказанно рад. Саенко обрядился в ладный полушубок из овчины и чувствовал себя в нем, как всегда, уверенно — пар костей не ломит. Мари была одета в длинный жакет, весьма прилично перешитый из военного френча, длинную юбку и белую блузку с высоким воротником. В свое время Серж объяснил Борису, что именно так ходят советские пишбарышни. На ногах у Мари были высокие шнурованные ботинки. Черные гладкие волосы она зачесала со лба и заколола простой старушечьей гребенкой, так что из элегантной парижской прически получилось черт знает что.

Пригибаясь, пересекли поляну, залитую, как молоком, клубами густого тумана, углубились в сырой полусонный лес и с тех пор брели за неутомимым молчаливым проводником. После полудня проводник остановился, выбрал каждому по длинной слеге и предупредил, что дальше начнется глубокое болото, так что нужно идти за ним, никуда не сворачивая. Борис уже здорово выдохся, а чухонец все шел и шел впереди, не сбавляя темпа.

— Этта хорошая дорога… — проговорил проводник, выбравшись на высокую кочку. — Красный здесь не ходить, думать — болото, нет дорога… а здесь есть дорога, только не все ее знать…

— Далеко еще идти по этой хорошей дороге? — проговорил Борис, переведя дыхание.

— Не-ет, не далеко-о! — протянул чухонец и снова зашагал вперед как заведенный.

— Точно он в трясину нас заведет, леший! — зашептал Саенко, догнав Бориса и поравнявшись с ним. — Ох, чует мое сердце, заведет!

— Что-то ты, Пантелей Григорьич, нервный стал! — усмехнулся Борис. — Раньше тебя, насколько я помню, предчувствия не посещали! Не иначе как от паштетов мадам Иветт воображение разыгралось!

— Не знаю ни про какое обряжение, — недовольно пробурчал Саенко. — А только сердцем чую — будет что-то недоброе…

Ордынцев не успел ему ответить, потому что они вышли на опушку леса. Впереди лежало просторное поле, за ним виднелись сараи и приземистые домишки городской окраины.

— Все, каспада, дальше я не ходить! — вполголоса проговорил чухонец. — Этта есть город Энск. Пажалуйте деньги!

Мари передала проводнику сверток, и он исчез в зарослях.

— Ишь, как ходит, шельма! — проговорил вслед проводнику Саенко. — Веточка не треснет! Ох и подлый же народ…

— Повторяешься, Саенко! — оборвал его Борис. — Пошли дальше, тут задерживаться не след!

Путники торопливо пересекли поле, поравнялись с первыми городскими строениями. Из-за дощатого сарая доносился стук топора.

— Пробираемся к станции! — скомандовала Мари. — Там, среди людей, легче затеряться, здесь мы слишком на виду!

— Оно верно, — одобрил Саенко. — Среди людей завсегда сподручнее. Только где людей больше, там и патрули шляются.

— Не рассуждать! — резко оборвала его Мари. — В отсутствие Сержа я здесь командую!

Все трое цепочкой пробрались между сараями, миновали пустые, не вскопанные еще огороды и вскоре оказались возле пакгаузов, протянувшихся вдоль железнодорожных путей. Здесь действительно было людно — брели запуганные крестьяне с тощими мешками, бежал растрепанный пассажир с чайником, опоздавший на свой поезд, крутились какие-то подозрительные личности.

— Подождите меня здесь! — распорядилась Мари. — Я узнаю насчет поезда на Петроград.

Она скрылась в здании вокзала.

Ордынцев огляделся.

За время его отсутствия Россия чрезвычайно сильно изменилась. Впрочем, он помнил ее не только дореволюционной — нарядной, хлебосольной, праздничной, в колокольном звоне и радостном сиянии пасхальных свечей.

Помнил он и страшный восемнадцатый год, голод и холод, стрельбу на улицах Петрограда, пьяных матросов, колотящих прикладами в двери профессорских квартир. Помнил кровавую разруху Гражданской войны, махновские тачанки и звериные лица дезертиров…

Но даже тогда в этих злых разбойничьих лицах было что-то человеческое — было в них опьянение свободой, вседозволенностью, жуткое опьянение русского бунта — хоть день, да наш! Кто был ничем, тот станет всем!

Сейчас все было не такое.

На всех лицах, которые видел Борис, читались неуверенность и боязнь, как будто люди сомневались, дозволяется ли им жить на этом свете, можно ли дышать сырым тифозным воздухом и ходить по волглой глинистой земле, более подходящей для рытья могил, чем для пахоты. Неуверенность читалась на лицах крестьян, мечтающих попасть на поезд и продать или обменять хлеб на соль или мануфактуру. Неуверенность — на лицах горожан, которым нужно куда-то ехать по своим незначительным делам. Но такая же неуверенность была и на лице красноармейца, который курил самокрутку возле двери вокзала, и на лице вертлявого типчика, явно норовящего что-нибудь спереть…

— Дядя, дай копеечку! — раздался рядом с Борисом тонкий детский голос.

Рядом с ним крутился чумазый мальчишка-беспризорник. Стрельнув по сторонам цепким вороватым взглядом, он повторил, на этот раз наглым хрипловатым голосом:

— Дядя, дай лимон!

— Какой еще лимон? — удивленно переспросил Ордынцев. — Зачем тебе лимон?

— Известно зачем — на курево! — Мальчишка искоса посмотрел на Бориса, прищурив левый глаз.

— Лимон — на курево?

— Лимон не знаешь? Мильон рублей! — И мальчишка, кривляясь, запел: — «Ах, лимончики, мои червончики! Где вы растете и в каком саду?!»

Борис понял, что допустил непростительную ошибку: забыл, что в России лимонами называют миллионы обесценившихся рублей…

— Барин, дай лимон! — повторил беспризорник, понизив голос и глядя на Бориса с угрозой.

— Какой я тебе барин? — отозвался Борис, тоже невольно понизив голос.

— Известно какой! — процедил мальчишка, оттопырив губу. — Барин — белая кость, голубая задница! Ух, сколько мы таких в девятнадцатом порезали! Уж попили вы нашей кровушки, теперь нам очередь пришла! Дай лимон, а то заору!

— Что ты врешь? — зашипел Борис, пригнувшись и попытавшись схватить мальчишку за ухо. — Никакой я не барин, а командированный служащий!

— Это ты в чеке расскажешь, какой ты командированный! — выкрикнул мальчишка, ловко уворачиваясь. — А только я вижу, что ты есть барин и шпиён! Вон у тебя какие руки чистые, разве ж у пролетария такие бывают? Последний раз тебе говорю — дай лимон, а то патруля крикну!

— Патруля, говоришь? — спросил появившийся рядом Саенко, ухватив беспризорника за вихор и рванув на себя. — Я щас сам тебя, паразита, патрулям сдам! По тебе, гаденышу, детприемник давно плачет! Небось только что из колонии сбежал? Щас тебя быстро обратно оприходуем! Будешь знать, как к ответственному товарищу цепляться!

— Ой, дяденька, отпусти! — заверещал мальчишка прежним тоненьким, жалобным голоском. — Я больше не буду! Тамбовские мы, у нас там голодуха, папка на Гражданской голову сложил, мамка с голоду померла, вот и ищу, где бы хлебца перехватить!

В ту же секунду беспризорник рванулся, оставив в руке Саенко клок волос, поднырнул и скрылся в вокзальной толпе.

— Осторожненько надо, Борис Андреич! — опасливо пробормотал Саенко, переглянувшись с Борисом. — Ох и подлый же народ эти беспризорники! Просто житья от них нет! Как бы шкет этот неприятностей не накликал…

Саенко словно в воду глядел.

Не успел улепетнуть беспризорник, как на плечо Бориса легла тяжелая рука.

— Попрошу документы! — раздался за спиной у него суровый окрик.

Борис обернулся и увидел на перроне невысокого тщедушного мужичка с бесцветными пронзительными глазами, облаченного в потертую кожаную куртку. Позади него маячили два красноармейца с винтовками.

— В чем дело, товарищ? — отозвался Борис, стараясь сохранять хладнокровие.

— Это мы посмотрим, кто здесь товарищ, а кто чуждый элемент! — процедил человек в кожанке, цепко оглядывая Ордынцева. — Сказано — предъяви документы!

— Да это пожалуйста, это в любой момент. — Борис, стараясь не суетиться и держать себя в руках, достал командировочное удостоверение. — Вот, гражданин, можете ознакомиться…

— Это уж как водится… — Чекист развернул бумагу и медленно, с явным затруднением прочел: — «Центрснабстатупр…» Эка завернули! Сразу видать, серьезное учреждение!

В голосе его зазвучало невольное уважение, и он, покосившись на Ордынцева с другим выражением лица, продолжил вслух читать документ:

— «…удостоверяет, что податель сего… Пров Васильевич… по служебной надобности… оказывать содействие…» Извиняюсь, товарищ! — Чекист вернул Ордынцеву бумагу. — Со всем моим уважением, и ежели какое содействие — только скажите! А мы тут идем, слышим — шум, беспризорник верещит, ну и подумали — мало ли какая контра затесалась… а тут вижу — все в порядке… вижу — ответственный работник со всеми полными правами…

Борис облегченно перевел дыхание и проговорил солидным, начальственным голосом:

— Ничего, товарищ, все правильно! Ты свой революционный долг правильно понимаешь! Бдительность, товарищ, — это первое дело, без этого никуда… вокруг столько контры, что страшное дело… если бы я, товарищ, тебя, к примеру, увидел, находясь при исполнении, тоже бы документ потребовал, потому как бдительность первое дело…

— Верно, товарищ! — оживился чекист. — Контры вокруг — это просто смерть сколько! Изо всех щелей прут, ровно тараканы! Житья от этой контры никакого…

— Ты с кем это, товарищ Евдокимов, агитацию разводишь? — раздался вдруг новый голос, и из толпы пассажиров и примкнувшей к ним мелкой вокзальной шушеры выдвинулся человек в аккуратном френче. Человек этот был сутул и бледен, с нездоровым изможденным лицом и лихорадочно горящими глазами.

— Так вот, товарищ из центра… — рапортовал чекист, показав на Ордынцева. — По служебной надобности… приказано оказывать полное содействие…

Сердце Бориса остановилось на мгновение, после чего стремительно ухнуло вниз. Такого страха он не испытывал даже в восемнадцатом году, когда пьяный матрос в упор наставил на него заряженный «маузер». Он не испугался махновцев, грабящих поезд, едущий по степям Украины, потому что находился в полубреду от высокой температуры. Он не боялся, когда остался один на конно-горной артиллерийской батарее и конница красных неслась на него, сметая все на своем пути. Тогда просто некогда было бояться. Он не боялся, когда их с Алымовым в числе других захваченных в плен офицеров красные собрались топить в Новороссийской бухте. Тогда все чувства заменила глубокая всепоглощающая ненависть. Ненависть помогла ему выжить. Ненависть и его потрясающее везение.

Теперь, похоже, везение покинуло его, потому что Борис узнал человека во френче. Узнал умом, но душа его бурно протестовала, она никак не хотела примириться с неизбежным. По всему выходило, что экспедиция Бориса закончилась. Закончилась прямо здесь, в небольшом провинциальном городке, на этом грязном вонючем вокзале.

— Тебе, Евдокимов, изменило твое революционное чутье! — холодно и резко проговорил человек во френче. — Придется поставить вопрос ребром!

Борис в глубине души был согласен с такой постановкой вопроса. Потому что перед ним стоял сильно похудевший и постаревший Сергей Черкиз — его личный враг, человек, с которым они обоюдно и сильно ненавидели друг друга несколько лет, с тех пор как судьба столкнула их в девятнадцатом году в таком же провинциальном городе на юге России^[6].

Черкиз был убежденный большевик, хотя благородного происхождения, из дворян. Борис считал, что такие люди опаснее и хуже всего. Революция и Гражданская война выявили во многих людях множество неожиданных и неприятных, можно даже сказать, отвратительных черт характера. Мало кто мог в то смутное и страшное время жить честно и по совести. За время своих скитаний Борис видел многое, и в эмиграции рассказывали разное.

Молодой человек из очень известной аристократической семьи стал агентом ЧК, выдавал своих бывших друзей и даже родственников. Причем совершенно мирных, ни в чем не повинных людей, которые вовсе не мечтали бороться с большевиками, а просто пытались выжить, скрывая свое происхождение. Отвратительно, конечно, но все понятно: так испугался на первом допросе за свою жизнь, что усиленно пытался заработать помилование.

Молодая девушка, едва успев снять передник гимназистки, влюбилась в большевика, бросила дом, родителей и ушла с ним. Тоже понятно, случаи в истории известны: в древнем Карфагене принцесса Саламбо полюбила дикого варвара, что и в те времена было делом неслыханным. Правда, комиссарша после смерти своего любовника стала сумасшедшей наркоманкой-садисткой, лично мучила пленных на допросах, особенно доставалось от нее почему-то женщинам.

Справные работящие крестьяне, честные и непьющие, заманивали путников, ехавших менять вещи на еду, убивали их, чтобы отобрать драгоценности и одежду. И тоже причины душегубства вполне понятны: жажда наживы. Ну, за эти преступления каждый будет держать ответ на том свете лично.

Но вот чего Борис совершенно не мог понять, так это позиции таких людей, как Черкиз. Он пришел в революцию сам, по доброй воле и свято следовал своим принципам. Он искренне считал, что революция имеет право взять у человека все — семью, дом, работу, даже жизнь. Мало того, тот, кто принял революцию всерьез, должен сам с радостью отдать все это. Или отобрать у других. Разумеется, во имя всемирной революции и торжества диктатуры пролетариата.

Они с Черкизом встретились совершенно случайно. Встретились как враги, находясь по разную сторону баррикад. Но было у них тогда одно общее чувство: они оба любили Варвару. Борис долго искал сестру и нашел ее наконец во время своего допроса в ЧК. Варя почти год жила с Черкизом, думая, что потеряла Бориса навсегда.

Бедная девочка, как она пыталась его спасти! Как умоляла своего мужа, этого кристального большевика, отпустить ее единственного брата! Отпустить случайно схваченного, просто подозрительного человека… Ради нее, ради всего хорошего, что между ними было. Борис знает, что сестра до сих пор не может вспомнить о том случае без содрогания. Потому что принципиальный Черкиз не только не отпустил Бориса, но и не дал ему отсидеть положенные пять дней в депо смертников. Сам подписал приказ о расстреле…

И ведь любил же Варвару, сволочь! И как бы он собирался жить с ней дальше? Да никак, потому что за год достаточно ее изучил. Да и какая нормальная женщина осталась бы с человеком, который собственноручно отдал приказ о расстреле ее единственного брата!

Вот кого Борис ненавидел! Такие, как Черкиз, прикрывали творимые ими ужасы и убийства идеологией. Дескать, революция требует… Что такое революция? Только слово, призрак, фантом… Самое отвратительное, что Черкиз был искренен. И принципиален до конца.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

См. роман Н. Александровой «Волчья сотня»