Под небом Аустерлица

Наташа Влащенко, 2018

Самой большой ошибкой было бы думать, что этот роман – произведение «на злобу дня», художественная реконструкция реальных событий. На самом деле, это попытка передать историю человека, которого идеализм подвел практически к краху. Единственное препятствие на пути к катастрофе – профессия, дело, которое любит героиня. История Марьяны Морозовой – это инсталляция накаленной, тревожной атмосферы последних лет в Украине. Этот роман не о политиках и их окружении. «Под небом Аустерлица» – роман о том, как трудно выбирать свободу. Потому что если и стоит нам с вами что-либо хранить, то только наш идеализм – единственную монету, за которую покупается свобода.

Глава 5

Cчастья не будет

Майдан, 2014, январь

…На Майдан Марьяна поехала с температурой.

Тимофей ночевал у Ромы. Марьяне не нравилась его новая жена — промытая, как и его машина, высокая блондинка без груди, скорее напоминающая транссексуала, чем бабу. Но теперь у них так модно: пиджак, белая рубаха, хвост, прозрачные, ничего не выражающие глаза, безукоризненная машина и безукоризненная вежливость. Такие женщины спокойно раздеваются, если пазл «движения вперед» не косячит, никогда не напиваются, не рыдают, не хотят детей, равнодушны к прошлому. Она работала в каком-то «реанимационном пакете реформ», и Марьяна все пыталась представить человека, который придумал эту ху…ту — «реанимационный пакет». Как эти люди, в принципе, могут называть себя журналистами? Но бывшему мужу она не говорила ни слова. В конце концов, он заслужил свое счастье… Ну, или представление о нем.

Белобрысый отмытый транссексуал на «ленд-крузере». Черные очки. Размер груди — минус один.

Прав был Чехов: любовь не преображает, она срывает маски. И женщина или мужчина, которых ты полюбил, всегда есть отражение твоего внутреннего мира, твоих запросов. Впрочем, возможно, ему просто нужна была эта стерильность и понятность, эта «борьба за гендерное равенство».

Интересно, он орет ей в минуты гнева, что она — сука? Маловероятно. А как они трахаются? Каков Роман, она знает, а девица в сексе наверняка сосредоточенна и серьезна, словно на презентации для потенциального донора.

Не то чтобы она ревновала, но все это казалось каким-то ненастоящим, опереточным, словно Роман не жил, а участвовал в очередном проекте. И если принять это как исходное, то происходящее — всего лишь пародия, кавер-версия настоящей жизни, где люди рыдают по ночам, посылают друг другу сумасшедшие смс-ки вроде «Будь ты проклят, пидорас!» и «Верни мне через Стаса мою зеленую кожаную куртку, я больше порог этой квартиры не переступлю».

Позже, через несколько лет после Евромайдана, Марьяна познакомится с вордовским файлом нового романа Виктора Пелевина «iPHuck10», в котором этот родоначальник «новой искренности» элегантно подъе…т писателя Акунина, сделав своим героем некоего Порфирия Петровича — «полицейско-литературного робота», который расследует преступления и пишет отчеты о них в форме популярных детективов. Как известно, Акунин и сам не прочь поэксплуатировать жанр сомнительный из-за бесконечных компиляций, а тут еще Пелевин с его пересмешками. Получилась такая пародия на пародию. Как Ромина любовь к транссексуалу в черных очках. Ну и, конечно, этот самый iPHuck10 — самый дорогой любовный гаджет конца ХХІ века, разрешенный тренажер для виртуальных занятий сексом. Транссексуал бы от такого не отказалась. Не потому что любит секс, просто престижно.

…Да, Марьяна пошла на Майдан с температурой, но никакого подвига в этом не было, хотя и звучало пафосно — жила она прямо на площади Независимости, над старым отелем, где всегда крутились чиновники, командировочные и подозрительные чеченцы.

Просто у нее была температура, она горела и боялась смерти. Никто не знал, что время от времени на нее накатывала волна липкого ужаса, и она боялась, что однажды с ней что-то случится и Тима будет никому не нужен, особенно этому транссексуалу с прозрачными глазами.

В такие дни Марьяна не очень ладила с жизнью, только делала вид, что ладит. И все пыталась представить, каковы они, последние минуты ухода человека, когда очень рано, но все равно неизбежно.

Вырвавшаяся десять лет назад из родительского дома, она так и не смогла до конца принять новую жизнь. Когда ее спрашивали, чем она занимается, говорила о журналистике нехотя, словно сидела на чемоданах и собиралась в дорогу, известную ей одной.

Однажды на очередном пресс-пати Марьяна встретила Кумира. Он узнал ее мгновенно, очень удивился теперешнему ее положению и нерешительно спросил, что она делает сегодня вечером. Марьяна не стала усложнять его жизнь согласием. Она знала о комфортном браке с дочерью не то министра, не то зама, о карьере, идущей в гору, и отлично понимала, что во всем этом ей места нет. А он не тянул на героя короткого приключения: быстрый секс с рано облысевшим, стремительно полнеющим завсегдатаем рок-н-ролльной тусовки ей был ни к чему.

Но в последнее время ее не отпускало чувство надвигающейся беды, сосущее предчувствие, и в такие дни она искала опору, сравнивая свое состояние с вечными снами, где она падала с верхнего этажа многоэтажки в маргинальном районе, в плотной метели, больше всего на свете желая, чтобы невидимые руки подхватили ее в снежном водовороте, удержали и спасли… Но никакого спасения в этих снах не было. Только метель и чувство неотвратимости, которое растянулось на целую жизнь.

Бывший муж предлагал ей своего психотерапевта. (О боги! Оказывается, они с транссексуалом ходят к психотерапевту!) Марьяна отказалась. Сама мысль, что ей придется рассказывать чужому человеку о своих взаимоотношениях с матерью или ее бойфрендами, о своих липких снах, угрюмом просмотре порно или слезах о прекрасной осени в девятом классе, была ей невыносима. Рассказывать кому-то о том, что ты прячешь даже от себя…

По вечерам она смотрела старые фильмы Антониони, читала незамысловатые саги Кейт Аткинсон и листала Фейсбук, где была зарегистрирована под дурацким именем Марьяша Ниочем. Ей и вправду иногда казалось, что она совсем ни о чем.

Между тем, это было не совсем так. Марьяна за эти десять лет сделала громкую журналистскую карьеру и уверенно вошла в пятерку лучших. С ее мнением считались, часто цитировали и даже приглашали в эфиры больших каналов. Конечно, аутичность, закрытость и нежелание примкнуть к какой-либо части журналистского сообщества не шли ей на пользу. Ее не любили, сторонились, считали выскочкой и почти фриком. Даже красота ее раздражала мужчин, потому что очевидно диссонировала с повадками: нежелание воспользоваться таким очевидным ресурсом окружающие считали снобизмом и высокомерием. И только Мурик обожал ее без всяких «но» и экивоков. Мурик был для нее почти подружкой, так как никогда не посягал ни на тело, ни на мысли. Ему достаточно было своего практически ежедневного медийного улова. О боги, боги мои, Мурик и вправду был полон тщеславия. Больше славы его интересовали только деньги. Неудачный и весьма короткий брак только укрепил его в мысли, что женщины — не его гаджет.

…Все началось с Нового года. Она ездила к матери в Конотоп. Не надо было ехать. Но перспектива встретить праздник вдвоем с сыном в гулкой пустой огромной квартире пугала. Хотелось тепла, защищенности, подарков. Она вспоминала зиму 2007-го и не могла понять, как выжила в те холодные, подсасывающие голодной тоской месяцы, как после развода едва удержалась от желания броситься в беспамятный, злой загул. Просто был ребенок, надо было привыкать быть одной, зарабатывать и выключать ночник у холодной постели.

Конечно, знала: позови она Романа — вернется. Но звать было так же смерти подобно, как подобен смерти утренний предрассветный холод, когда на работу к 9.00 и «кторебенкапотащитвсад».

Рома предложил нанять няню. Она отказалась. Марьяна понимала, что согласие на все его предложения делает это расставание фиктивным, а ей хотелось разрыва. Она не любила эту «дружбу» после расставания, эту безупречность в стиле «мы же нормальные люди». Она знала, что она — не нормальная, и не хотела включаться в эти тягостные игры.

Новый год в Конотопе был суперидиотской идеей. С какой стати она решила, что мандарины, родители и «Ирония судьбы» — это «так мило»? В полпервого было все съедено, тошнило от «Киевского торта» и бессмысленных разговоров о «киевских сволочах».

Тима уснул, и она, пробормотав что-то о встрече с подругой, метнулась в метель, в пустые улицы с редкими пьяными компаниями, в вой петард и алчные глазницы трех местных ресторанов, распахнутых настежь. Кому-то звонила, с кем-то встречалась: в городе оставалось какое-то количество одноклассников, умственная отсталость которых не позволила им свалить хотя бы на чешские стройки или заняться заменой памперсов итальянским пенсионерам.

Очнулась утром в родительском доме (о, этот материнский инстинкт!), с размазанной под глазами тушью, черными мешками и затравленным взглядом в зеркале. Ах, как давно она не видела этот свой собственный взгляд — предвестник страха, депрессии, ненависти к прошлому и растерянности перед будущим. Через несколько часов, сделав вид, что позвонили из редакции, наспех собрала Тиму, села в машину и уехала, попрощавшись с натянутой улыбкой и обещанием «приезжать почаще».

— Нет, уж лучше вы к нам… — пробормотала сквозь зубы, тихонько включив какой-то джаз, чтобы не разбудить сына. Попустило только, когда увидела указатель «Киев».

Но, конечно, заболела. Температура подскочила до 38, пришлось звонить Роману, чтобы забрал сына. Просто не хотелось вылезать из-под одеяла, не то что ходить в магазин или готовить. Роман приехал мгновенно, собрал сына в своей арийской манере, оставил на кухне пакет с икрой, апельсинами и ее любимым Бородинским хлебом. Тимка был счастлив и отчалил в папину оболонскую квартиру с тремя компьютерами и Евой Браун за одним из них (второй — Ромкин, третий — гостевой).

Две недели Марьяна сражалась не столько с гриппом, сколько с чем-то страшным и липким внутри себя. То ей казалось, что кто-то скребется среди ночи в дверь, то чудились ночные звонки, то становилось не по себе от мыслей о будущем. Вдруг стало понятно, что жизнь она проиграла.

Конечно, ее знали как крепкого профессионала из той породы стерв, которым совсем не нужно в глубоком декольте бегать по Парламенту, заглядывая в каждый рыбий взгляд в поисках признания или неожиданной удачи. Вне всяких сомнений, она вполне в состоянии заработать себе на жизнь, особенно не унижаясь и не выпрашивая, отлично зная, где именно лежат в журналистике деньги. Разумеется, вокруг много мужчин, и до самой старости их будет столько, сколько она пожелает.

Но ужас был в том, что ничего этого она не хотела — ни профессии, ни денег, ни мужчин. Она не хотела подруг, путешествий, СПА-салонов, летучек на канале, смс-ок от випов, уютных ресторанов, интересных книг, музыки в машине, снега в свете фонарей, луны, солнца, поющего Ивана Дорна, Савика Шустера, икры, перспектив и обещаний. Как там у Дмитрия Львовича Быкова?

Депрессия — это отсутствие связи.

За окнами поезда снега — как грязи.

И грязи — как снега зимой.

Только мысль о Тиме заставляла ее сердце биться чаще, но именно эта мысль делала ее страх перед будущим ощутимым и плотным, как авария на пустой дороге.

…Она брела между палатками по Крещатику, слабо радуясь тому факту, что «кругом люди» и можно передохнуть от заходящегося стука собственного сердца, от теней по углам квартиры, от мыслей о бессмысленности тьмы, которая обступала ее со всех сторон. Из палатки выглянул симпатичный кудрявый дядька в камуфляже:

— Девушка, заходите, погреемся. У нас чай и бублики!

Марьяна скривилась в «благодарственной» улыбке, почти прошептала: «Спасибо, я спешу», — и поволоклась дальше в снежную пыль.

Вспомнила, как однажды, в такую же снежную пыль, на третьем курсе, познакомилась с тремя очень симпатичными парнями в уютном сумском кафе, где играл джаз и хорошо одетые люди неспешно беседовали о чем-то за столиками. В те годы у нее едва хватало денег на чашку кофе, но Марьяна приходила сюда читать и греться, оттягивая возвращение в общежитие. Тогда один из ребят, в красном свитере, с голубыми девичьими очами и почти застенчивой улыбкой, битый час развлекал Марьяну рассказами о своей учебе в Лондоне. Он был явно лидер в этой компании и постоянно цыкал на своего друга, победнее одетого, пытающегося сойти за своего при помощи бородатых анекдотов и шуток уровня спальных районов. Третий — долговязый, в черной володазке и пиджаке — не проронил ни слова. Казалось, ему скучна вся эта возня вокруг Марьяны, и один бог знает, почему он не покидал это странное сборище.

Наконец красавчик в красном свитере пригласил их к себе — как обычно, когда вечер заканчивается, а расходиться неохота. Все трое казались Марьяне настолько неопасными, что она согласилась. Красный свет не включился. И когда мачо через 10 минут после первого же бокала красного позвал ее на разговор в соседнюю комнату и начал бесцеремонно раздевать, Марьяна уперлась в свое «не хочу», не сомневаясь в праве на это. Пощечина, короткая, но жестокая борьба и наконец грязные оскорбления и проклятия.

Долговязый возник в дверях комнаты, как привидение. Мрачно уставился на девушку в разорванной кофте с разбитой губой.

— Что тут происходит, Красавчик?

— Да вот эта сучка делает вид, что не понимает, зачем мужчины приглашают баб на хату! — с ненавистью проговорил Красавчик, проводя ладонью по расцарапанной щеке.

— Но, кажется, дама не очень хочет. А желание дамы — закон. Нежелание, кстати, тоже…

Посмотрел на Марьяну равнодушно, снял пиджак, накинул на плечи.

— Быстро надела обувь — и вон отсюда! Пиджак дарю.

— Данила, я ее поил целый вечер! Какого хрена?!

Долговязый не удостоил друга ответом и молча вытолкнул Марьяну в ночь. В такую же пургу, которая потом будет часто сниться ей по ночам. И которая, словно амок, гнала ее по улице в этот вечер.

…Горло горело, не давая ни глотать, ни дышать. Но она почти физически ощущала невозможность вернуться в теплую квартиру. Что-то гнало ее все дальше от дома. Она буквально задыхалась от ненависти к толпе и желания броситься на шею первому встречному, крича: «Помогите, помогите!»

На углу Владимирской и Богдана Хмельницкого волновалась толпа человек в сто.

«Господи, да они его убили!» — орал какой-то пацан, рыдая и ежесекундно вытирая слезы собственной шапкой. Рядом стояло такси с распахнутыми дверцами, за рулем неподвижно каменел водитель с сигаретой в скрюченных пальцах. Толпа гомонила, пересказывая подробности: люди в масках, «коктейли Молотова», биты, оружие, выстрелы по машине. Рядом с машиной лежал парень лет двадцати пяти с пулевым ранением в грудь. Тяжело дыша, он удивительно кротко смотрел перед собой, словно разглядывал облака. Господи, что, что ей это напоминало с такой смертельной очевидностью?!

И тут она вспомнила. Да, она вдруг вспомнила с пугающей ясностью эту бессмертную сцену из «Войны и мира»: «В эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнение с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками».

Конец ознакомительного фрагмента.