Год беспощадного солнца. Роман-триллер

Николай Волынский

«Жизнь удалась!» – утверждает о себе Дмитрий Евграфович Мышкин, заведующий патанатомическим отделением онкологической клиники. Но все рушится, когда он взламывает сайт Европейского антиракового фонда и узнает то, чего ему не следовало знать. Неожиданный арест, обвинение в убийствах… Мышкину грозит пожизненная тюрьма.Кроме напряженного, динамичного сюжета читатель найдет в книге жесткий анализ современной действительности России, в том числе последних событий в Крыму и на Украине.

4. Глубинный смысл пьянства по Литваку

С тех пор Литвака не видели трезвым вообще. Никто и никогда.

Через пару месяцев, набравшись духу, Мышкин сказал, вкладывая в слова весь запас доброты и сочувствия:

— Жень, нельзя же так. Я сам алкоголик с дореволюционным стажем. И то не могу смотреть на твое самоистребление. Сделай перерыв… хоть на пару недель. Даже на одну. Должен ведь быть предел какой-нибудь! А?

— Это верно, — с неожиданной легкостью согласился Литвак. — Безусловно, должен.

— Ну, вот, ты все прекрасно сознаешь… — с облегчением сказал Мышкин. — Если даже Барсук тебя не выбросит за ворота, то все равно: не в вытрезвитель опять, так элементарно под трамвай попадешь. Или под поезд метро. Разрежет рельсовый транспорт тебя на куски, и на шашлык не сгодишься. Собирай тебя потом в кучу… Но это еще не так страшно. Ты о нас подумай. Пришлют на твое место варяга. И будь он хоть сто раз трезвенником… Зачем нам это нужно? Зачем нам тут, можно сказать, в родном доме, посторонний, совсем чужой человек?

— Ты еще никогда не высказывался более точно! — одобрил Литвак.

— Так когда пьянку остановишь?

— Когда?.. — задумался Литвак и внимательно посмотрел в потолок.

Он долго мял в кулаке свою раввинскую бороду, отливающую синевой, как ствол карабина «сайга». Наконец произнес решительно — как гвоздь забил в гроб с одного удара:

— Никогда!

— Идиот! — рявкнул Мышкин. — Издеваешься? Над кем? Над своими друзьями, которые почти родственники тебе, глумишься! Ни стыда, ни совести — все пропил.

Литвак покачал головой и сказал с печалью:

— Нет, не издеваюсь. Тут, брат, совсем другое.

— Что еще?

— Мне бросать пьянку никак нельзя, — грустно вздохнул Литвак.

— Абстиненция? Всего делов-то! — махнул рукой Мышкин. — Попринимай пару недель транквилизаторы, и никакого синдрома. Не хуже меня знаешь. А там и выпить можно. Раз в неделю. Или два. Но понемногу.

— Нет, не то говоришь, — с еще большей печалью произнес Литвак. — Не в похмелюге дело. Все намного глубже. И сложнее.

Он открыл ящик своего стола, вытащил плоскую бутылку на триста граммов и сделал несколько медленных крупных глотков неразбавленного. «Далеко зашел, — безрадостно отметил Мышкин. — Как нарзан, спиртягу хлещет».

— Мне бросать мою системную и хорошо отлаженную алкоголизацию нельзя потому… — произнес Литвак и сделал еще два глотка, очень громких. — Мне нельзя бросать пьянку потому… Потому, что… Потому, что может случиться непоправимое.

— Ну, не пугай, не пугай… — запротестовал Мышкин.

— Если я протрезвею, то повешусь или утоплюсь. В тот же день. Поверь, я серьезно.

— От стыда, что ли? — криво усмехнулся Мышкин.

— Именно. От стыда. Мне очень стыдно будет осознавать, среди каких ничтожеств и бездарностей я вынужден находиться каждый день. И тратить на общение с ними свою драгоценную жизнь. А ведь она у меня одна и, главное, последняя. Я не тебя с Клюкиным имею в виду, — великодушно уточнил он. — А всё и всех, — Литвак повел рукой вокруг, — всю эту толпу, всю эту страну, всю эту Эрэфию ублюдочную — и ее мертвецов, и тех, кто только разогнался на пути к могиле. Я нормальный человек, Дмитрий. И не смогу трезвым жить в вашем идиотском, гнусном, лживом, вонючем обществе, в вашей дохлой, гнилой стране, которую вы якобы построили — за четверть столетия! Да за это время десять Советских Союзов или пять Америк можно было построить! Но вы ее сначала раздербанили. И назвали это «возрождением России». Заменили одни слова другими и, скажу со свойственной мне прямотой и искренностью: стали все поголовно врать самим себе. С восторгом. «Я русский — какой восторг!» — это Суворов, да? Но у него хоть были основания такое переживать. А у тебя? А у остальных ста сорока миллионов таких же, как ты, потребителей телевизионной каши, не раз уже съеденной тобой же?

— Я телевизор совсем не смотрю! — обиделся Мышкин.

— Тем хуже для тебя! Даже не знаешь, на какого червя вас всех ловят. А смотрел бы, может, и разобрался. Думаешь, достаточно пройти на 9 мая с портретом деда, солдата той войны, чтобы примазаться к восторгу Суворова? Да Суворов в гробу переворачивается, глядя на ваше строительство «новой русской нации»! Уж лучше добить эту бездарную суку!..

— Какую? — удивился Мышкин.

— Суку по кличке «Россия»! — отпечатал Литвак. — Чтоб не мучилась больше. Совершить такой вот акт человеколюбия.

Мышкин сначала онемел, потом подпрыгнул чуть ли не до потолка.

— Что? Что ты несешь, болван! — закричал он. — Мы построили? Добить? «Какой восторг», значит? А не твои ли соплеменники украли все бабки под видом перестройки и демократии, украли заводы и фабрики, землю, леса и воровать продолжают, и сейчас по сто миллиардов баксов вывозят в оффшоры каждый год?!

Литвак усмехнулся с нескрываемым презрением.

— С вашего позволения, герр Мышкин, или как вас там… товарищ Дима. Мои соплеменники воровали — да! Ровно столько воровали, сколько им предлагали и даже навязывали твои соплеменники, мой дорогой. И воровали они вместе. По общему согласию. И по общей любви. По любви к деньгам. Крали они все организованно — по квотам и под контролем КГБ. Моих соплеменников и сегодня здесь мелкий процент, а твоих — сто сорок миллионов. И Ельцина настоящая фамилия была не Рабинович, и Путина зовут, кажется, не Веня из Бердичева, а Вова из Питера.

— Ну, Путина ты уж того… — нехотя отступил Мышкин. — Хоть я в политике ни ухо, ни рыло, но даже мне видно, что он меняется… Вернул Крым — что может быть нагляднее. Не дал бандере Донбасс уничтожить. В Сирии исламистов бомбит. Значит, есть чем летать и бомбить. При Ельцине не было чем.

— Ха! И ты со своей клешней туда же — куда конь с копытом, — плюнув на пол, Литвак отхлебнул из бутылки. Посмотрел сквозь нее на свет, покачал озабоченно головой и вытер губы. — Если ты не полный идиот, — заявил он, — а идиот наполовину, то должен был заметить: Крым сам свалился ему в руки. Все сделали местные. Я многих там знаю, с детства. Десять лет они готовились к нападению со стороны Бандерляндии. И дождались момента. Опередили бандеру на каких-то два дня, когда те своего бывшего Януковича ловили, чтоб прирезать на волне «украинского патриотизма», который всегда был, есть и будет всего лишь восторгом прирожденного карателя. Тогда Володимиру оставалось только принять подарок и бантик сбоку привязать. А подарочек-то весит много! Такой еще удержать надо. Силу для таких подарков иметь надо… экономику, науку, армию… Но у него ничего, кроме дружков-олигархов. И бестолковых шестерок в коммерческой организации под названием «правительство РФ». И целый зрительный зал бесплатных клакеров и фанатов…

— Не должен был возвращать Крым? Отдать бандере на растерзание? — с вызовом спросил Мышкин.

— Почему? — добродушно отозвался Литвак. — Должен. Еще десять лет назад. Ты знаешь, я в Крыму родился. Мой отец был не ювелиром или подпольным цеховиком, а морским офицером. Подводником. Капитан второго ранга Моисей Соломонович Литвак! А? Звучит?

— Звучит… — легко согласился Мышкин. — Почти как адмирал Корнилов… — лицемерно добавил он.

— Адмиральские лампасы папаше не светили, — возразил Литвак. — Сам понимаешь, пятая группа инвалидности⁶. Но все равно, боевой офицер. И умер он не от ран, а от огорчения, когда Ельцин отдал Крым бандерлогам. ЕБН и флот хотел отдать, как старую куртку, но хорошо, что такие, как адмирал Катасонов и мой папаша, не допустили… Но Крым все эти годы плохо лежал. Не Путин, так Обама взял бы. И не почесался бы. И плевал на всех хотел Барак Хусейнович.

— Значит, справедливо сделал Путин?

— Хвилософ из морга, ещё один Хома Брут, — едко заметил Литвак. — Запомни: справедливости требует только слабый! И только слабый к ней взывает. А сильный молча делает свое дело. И заставляет всех признать свои дела справедливыми. Так было при Юлии Цезаре, при Сталине, при Рейгане — так осталось и сейчас и в человеческом, и животном мире. И в растительном…

— И все ж таки, перемены обещал Вован… Модернизацию объявил. Импортозамещение… — застенчиво напомнил Мышкин.

— Вот-вот! — подхватил Литвак. — Ты только что сам подтвердил, что я, как всегда, прав… Ты, Дима, конституциональное воплощение типичной русской простоты! Которая хуже еврейского воровства. «Обещал»… «Объявил»… А вот если я сейчас, сию минуту здесь, в родном нашем морге, объявлю своему наивному коллеге и старому другу, тебе, то есть, объявлю, что я не Литвак, твой начальник еще вчера и системный алкоголик сегодня, а на самом деле марсианин? И пообещаю тебе — по дружбе! — мешок сладких марсианских пряников в плане импортозамещения. Ты мне поверишь?

— Конечно, поверю, — ухмыльнулся Мышкин. — Ты же друг мне. Врать не станешь.

— Не буду врать, — решительно подтвердил Литвак. — Не буду врать также, утверждая, что тебя можно чему-либо научить. Напрасное это дело.

— И снова я тебе верю — безоговорочно, — подтвердил Мышкин, но уже не так жизнерадостно. — Оброни еще одну жемчужину мудрости. Или две, — попросил он.

Литвак уже был пьян и хлопал глазами, как сова на солнце. Однако сарказм Мышкина до него дошел. И Литвак стал медленно и злобно трезветь.

— Хоть ты, Дима, и тупица, причем, безнадежный, но так уж и быть: из одной чистой жалости к тебе сообщу несколько пустяков, с помощью которых даже такой сибирский валенок, как ты, может определить, на каком свете он находится. Повальный маниакально-депрессивный психоз, который я назвал «crymus vulgaris», пройдет, и в сухом остатке смотри на несколько вещей. Первое: если в государстве стратегические отрасли в руках частника, а тем более, иностранца, то это не государство, а конюшня без ворот и без сторожа. Объективно. А субъективно — проститутка в последней стадии прогрессивного паралича. Ты знаешь, что энергомашиностроение и производство электричества — у немцев, что у них контрольный пакет?

— Не знаю, — промямлил Мышкин, совсем сбитый с толку. — Не врешь?

— Я же твой друг, ты сам сказал, значит, врать тебе не буду, — заверил Литвак. — Могу привести еще десятка два примеров. Только времени жаль. И без тебя сокращаю свою жизнь. Второе: ты политэкономию капитализма в институте учил?

— Как и ты, — обиделся Мышкин.

— Ну, я-то учил, — заявил Литвак. — И запомнил кое-что. Насчет финансов.

— Еще бы: исторически любимая для еврея тема, — уколол Мышкин.

— Потому и соображать умею — не в пример таким, как ты, — отпарировал Литвак. — Так вот учти: если учетная банковская ставка по кредитам в стране выше трех процентов, то развитие экономики становится невозможным в принципе. В любой стране, в любую эпоху, при любом строе — хоть при Нероне, хоть при Путине. А почем кредиты в Руссиянии?

— Честно говоря, не знаю.

— Плохо, что не знаешь. Я алкаш, почетный клиент вытрезвителя, еврей пархатый — знаю. А ты, мой начальник, не знаешь.

— Деньги, Женя, меня так остро не волнуют. Хотя я их тоже люблю.

— Я не про деньги, — возразил Литвак. — Деньги — это то, что у тебя в кармане. Финансы — нечто большее, это кровь экономики, это как кислород для нас. А твое патриотическое правительство установило для экономики собственной страны кредит в пятнадцать-двадцать процентов, коммерческие банки дерут и выше. Это смерть. Как если бы тебе предложили дышать воздухом, в котором не двадцать процентов кислорода, а два. Когда издохнешь?

— Быстро, — признался Мышкин. — Так ведь санкции… Из-за Крыма.

— Несчастный ты остолоп, — вздохнул Литвак. — Вот представь себе: я на тебя разозлился и решил наказать тебя санкциями. И предлагаю тебе, чтобы ты — добровольно! — каждое утро вместо яичницы с колбасой жрал собачье дерьмо с тротуара. Будешь жрать?

— Повременю, — твердо сказал Мышкин. — Но скорей всего не буду.

— Правильно. Ты себе хозяин. И сам выбираешь, яичницу жрать или собачье дерьмо. А кто заставил Центробанк, государственную контору, так задрать кредит? Обама? Значит, он, на самом деле, управляет руссияньским государством? Нет, твои кремлевские патриоты сами обескровили экономику. Самостоятельно и добровольно. Тогда зачем нам кремлевские «галерники» в руководителях? Без них одного Обаму прокормить дешевле выйдет. Все вы молитесь на Владимира Крымского, а он вам за это — наркотик марки «патриотизьм»! Бесплатный и каждый день. Включил телевизор, получил дозу и забылся — весь счастливый. И наконец, еще более важное: страна, где высшее образование платное, а отраслевая наука только что на наших глазах, под видом реформы Академии Наук, уничтожена «патриотическим» правительством, — такая страна не имеет будущего. Никакого. Даже виртуального.

Мышкин покрутил головой и тяжело вздохнул.

— Лучше бы ты молчал. Весь оптимизм мне ломаешь.

— Сколько он стоит, твой оптимизм? Я за него и гроша не дам.

— И вообще, — продолжил Мышкин., испытывая внутреннюю потребность отодвинуть от себя подальше то, что на него безжалостно свалил Литвак. — В чем-то ты, может, и прав, но не верю я в эти теории заговора…

— И правильно делаешь, — похвалил Литвак. — Поддержу тебя аргументом из жизни… Ведут на бойню овец. А вернее, они сами бегут, добровольно. И шустро так, спешат за своим президентом, роль которого выполняет на мясокомбинате специально выдрессированный козел-провокатор. Его дело — спокойно привести своих временных поданных, на площадку, где стадо оглушают электроразрядом. Так вот, наш козел бесстрашно идет — электричество для него выключено. И овцы за ним, потому что доверяют. Тут одна овца кричит: «А ведь нас убивать ведут!» Остальные на нее набросились: «Дура! Вечно ты со своими теориями заговора!» Усвоил?

Но Мышкин не ответил: на душе стало еще паскуднее.

Литвак снова посмотрел на свою бутылку, недоверчиво потряс ее.

— Странное дело! Куда он подевался?

— Это заговор против тебя, Моисеич… — напомнил Мышкин.

— Точно, он. Дай-ка мне ключ от фляги.

— Так ведь и часу дня еще нет, — попытался слабо сопротивляться Мышкин. — Это я тебе как начальник сообщаю.

— А я, гражданин начальник, не спрашиваю у тебя, который час. Я прошу дать ключ от спирта. И побыстрее.

— Может, не стоит? Хотя бы до вечера.

— Гражданин Дима, я опять-таки, не спрашиваю тебя, кому, сколько и когда надо пить, — с нажимом сказал Литвак. — Дай ключ. Я тебе только что интересную и важную лекцию прочел, умнее тебя сделал, хоть и не уверен. Мне положен гонорар. Бесплатно я не работаю.

Тяжко вздохнув, Мышкин принялся старательно рыться во всех карманах.

— И куда я его девал?.. — бормотал он. — Где-то посеял, наверное… Да, пропал ключ! Потом поищу.

— Я тебе помогу, — решительно заявил Литвак.

Запустил пальцы в нагрудный карман халата Мышкина и, как фокусник, извлек ключ от фляги со спиртом.

— Готов тебе и дальше помогать в поисках. Ты только скажи, — предложил Литвак.

— Скажу, — уныло пообещал Мышкин.

— Тогда добавлю еще кое-что — сверх гонорара. Учти: за Крым сейчас расплачивается не Кремль, не мы с тобой. Расплачивается Донбасс. Кровью. Только детей там убито за год больше тысячи. Почему так вышло? Да потому что на Юго-Востоке русские люди, которых на всей Украине живет 87 процентов⁷, поверили обещанию Владимира Крымского, что он их защитит. Как же — на весь мир пообещал… И теперь предлагает бандеровскому убийце и его жертве помириться. Один убил у другого ребенка, а теперь они будут дружить.

— Здесь я с тобой, Женя, не соглашусь, — решительно заявил Мышкин. — Нельзя было войска туда вводить. И сейчас нельзя.

— Наконец ты сказал хоть что-то разумное! — похвалил Литвак. — Верно, только дурак стал бы кидать на Донбасс регулярную армию. Но и без нее тьма способов загнать бандеру на пять метров в землю. Крымскому было достаточно сказать киевской хунте максимально серьезным тоном: «Будете убивать людей на Донбассе, Россия сегодня же официально признает Донецкую и Луганскую республики». И все! Ни одного выстрела. И бежала бы эта бандера за Львов! Думаешь, бандерлоги пришли на Донбасс за великую Украину воевать, убивать русских изменников-«колорадов»? Ничего подобного. Им командиры-начальники пообещали автомобиль каждому, десять гектаров земли и по два-три раба из местных шахтеров. Или казаков. Ты думаешь, почему бандерлоги на груди носят бейджи с надписью «Рабовладелец»? Не знаешь…

— А если бы не испугались слов Путина?

— Испугались бы, еще как! Сто лет известно: воевать укро-нацистская сволочь не способна. Они могут только убивать безоружных, истреблять гражданское население. Или служить вертухаями в концлагерях. Так что нормальный правитель России подарил бы Новороссии двух или трех «Черных аллигаторов»⁸. И войне конец. И дети Донбасса остались бы живы. И взрослые. Вот почему я говорю: помойка, а не страна твоя Руссияния…

— Так почему же ты, страдалец, до сих по сидишь в помойке, а не свалил на родину предков?! — рявкнул Мышкин.

Литвак затих и сосредоточенно зачесал пятерней бороду.

— Почему сижу? Время не наступило. Но если все здесь будет и дальше так, оно наступит очень быстро, — заверил Литвак. — Как говорил товарищ Ленин, объективная реальность, данная нам в ощущениях, сильнее наших представлений о ней. Хотя жаль… Хоть и помойка, и стервятники нас с тобой живых расклевывают, но все равно: она мне тоже родина, хотя тебе, нееврею, этого не понять.

И Мышкин с изумлением увидел, как коровьи глаза Литвака повлажнели… Нет, показалось.

— Наверное, не понять, — согласился он. — Как может еврей жалеть Россию, если существует Израиль?

— Вот именно. Для тебя — полукацапа, полухохла — все проще. У тебя Израиля нет. У тебя одна Россия от Белого до Черного моря и от Карпат до Камчатки. Вполне достаточно. А вот привязали бы тебя к двум наклоненным деревьям и отпустили бы, очень я тогда хотел бы послушать твои вопли, когда тебя надвое начнет разрывать…

— Всё! Прекращай трёп! — не выдержал Мышкин. — Взял ключ — уходи! Иначе передумаю.

Литвак ухмыльнулся, завертел на пальце веревочку с ключом, замурлыкал песенку и двинул в кладовую.

Мышкин вытащил из стола наброски статьи, которую надо было сдать в «Вестник патологоанатомии» еще месяц назад, и попытался сосредоточиться. Ничего не получалось. Проклятый Литвак словно мозги отключил.

«Гуманист чертов, эксперт, в политики записался… Когда был начальником, очень любил новую власть. А теперь душа мести требует… Осмелел! Еврей — русский патриот, вечный анекдот. А, может, и не врет. Или дурочку изображает?»

Он вдруг спохватился и посмотрел на часы. Оказывается, он уже час сидит над чистым листом, а Литвака все нет. И ключа нет.

Встревожившись, Мышкин порысил в кладовую. Уже издалека увидел: дверь открыта, Литвак лежит на полу, обнимает алюминиевую флягу и храпит. Крышка фляги открыта, ключ Литвак зажал в кулаке. Мышкин попытался отобрать ключ. Бесполезно. Хватка у Литвака всегда была стальная.

— Да отдай же ключ, скотина! — рявкнул Мышкин.

Заглянул Клюкин.

— Что-то рановато он, — заметил озабоченно.

— Пользуется, сволочь, привилегиями подчиненного! — пожаловался Мышкин. — Ведь теперь не он за себя, а я за него, гада, отвечаю.

Он снова попытался разжать Литваку кулак.

— А если молотком? — предложил Клюкин. — Один удар по пальцам — и ключ наш.

— Сначала на себе попробуй. Нам же вместо него потом работать.

— Тоже верно… — согласился Клюкин. — Что же тогда?

— В морг, — приказал Мышкин.

Они оттащили Литвака в морг.

— Принеси бинт, Толя.

— Стерильный? Все-таки руку будешь ему рубить? Или только пальцы? — поинтересовался Клюкин.

— Прежде на тебе попробую! — хмуро пообещал Мышкин.

— Добровольно не дамся.

— Тащи бинт, я сказал!

Мышкин плотно забинтовал Литваку обе кисти — плотнее, чем бинтует себе боксер перед рингом.

— Вот так, — удовлетворенно заявил Мышкин, поднимаясь с пола.

— Гениально! — заявил Клюкин. — Надежнее места для ключа не найти. Главное, разбинтовать не сможет.

— Учись, сынок, как надо с подчиненными обращаться, — сказал Мышкин. — Где еще найдешь такую заботу?

— Не ценим, — согласился Клюкин.

На следующий день Мышкин объявил собрание трудового коллектива — впервые за все существование отделения.

— По праву, данному мне сильными мира сего, — объявил Мышкин, — выбираю себя председателем собрания.

На удивленное мычание коллектива ответил жестко:

— Я здесь диктатор! И никакой демократии. Несогласных спишу на берег немедленно.

Коллектив удивился еще больше, но теперь молча.

— Хорошо. Ваше молчаливое согласие принимаю. Итак, подчеркну еще раз: ничего в регламенте жизни и работы не меняю. Все будет, как при бабушке⁹. Точнее, как при дедушке, — он кивнул в сторону Литвака. — Но есть поправка. Одна, но принципиальная. В этом помещении отныне — ни слова о политике. Ни единого. Жизнь слишком коротка, чтобы ее еще и на эту мерзость тратить. Все эти «Крымнаш» или «Россия поднимается с коленно-локтевой позы» запрещаю. Возражения есть? Нет возражений.

— Есть уточнение, — неожиданно осмелилась Большая Берта.

— У тебя, что ли? — удивился Мышкин. — Ну, — с сомнением сказал он, — давай свои уточнения. Что-нибудь насчет использования тампаксов?

Но если Большая Берта на что-то решилась, никакой издёвкой сбить ее с толку невозможно.

— Чисто теоретическое уточнение. Вот вы сказали: жизнь коротка и на политику ее жалко. Но в реальности наша сегодняшняя жизнь — сплошная политика. Так уж устроено: если убегаешь от политики, она сама тебя найдет, причем, в самый неподходящий момент.

— Женщина! — Мышкин стукнул кулаком по столу так, что его любимая настольная лампа, древняя, с зеленым стеклянным абажуром, подпрыгнула и свалилась. Чудом Клюкин успел поймать лампу в сантиметре от кафельного пола. — Ты хоть знаешь, что наши правители-охранители могут сегодня любому припаять «дестабилизацию политической обстановки», как писателю Юрию Мухину. А ты, Литвак, первый кандидат в дестабилизаторы, в момент за решеткой окажешься. Вытрезвитель тебе раем покажется, с пятью звездами.

Неожиданно влез Клюкин:

— А обрушить рубль — не дестабилизация? Одним махом снова обворовать людей — не расшатывание политической обстановки?

— Толя… — примирительно начал Мышкин.

— Нет, ты, начальник, мне рот не затыкай, мы не в Госдуме! Вот у меня вчера на сберкнижке было сто двадцать тысяч, хотел с девушкой на теплые моря слетать. Это вчера, а сегодня реально — это уже семьдесят. Половину украл Центробанк.

— Толя, — проникновенно сказал Мышкин. — Я-то здесь при чем? И твои коллеги? Не там ответ ищешь.

— А где искать?

— Нигде! — отрубил Мышкин. — Нигде! Понял? Не забывай, ты живешь в свободной демократической стране. Будешь пищать направо-налево, отправишься вслед за Литваком. А то и в Кресты¹⁰ или в столичную Матросскую тишину — тоже замечательный острог для правдолюбцев всех времен и эпох.

— А если… — не унимался Клюкин.

— Напоминаю: демократию и политику я только что запретил. Всё — разбегаемся по рабочим местам.

И Мышкин объявил собрание закрытым.

Примечания

6

В советских анкетах для отдела кадров пятым пунктом значилась «национальность».

7

См. данные института Гэллапа: http://www.gallup.com/poll/109228/Russian-Language-Enjoying-Boost-PostSoviet-States.aspx (ред.)

8

Многоцелевой, чрезвычайно эффективный вертолет КА-52.

9

Фраза Александра Первого после убийства отца — Павла Первого.

10

Главная тюрьма в Петербурге