Волчий сон
События романа развиваются в мире дикой природы и в мире человека. Честь, свобода, жизнелюбие, романтика и любовь пересекаются с обманом, подлостью, ненавистью и предательством. Где же истина, кто наши братья и есть ли в мире настоящие свобода и любовь?Большинство персонажей книги имеют прототипов, которых я знал лично. Но перед вами художественное произведение: совпадение имен, фамилий, кличек, названий и мест описываемых событий следует считать случайными и не имеющими отношения к реальности. Книга содержит нецензурную брань.
Оглавление
- ПРЕДИСЛОВИЕ
- Глава 1
- Глава 2
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Волчий сон предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 2
Стоя в умывальнике, Николай курил, когда из туалета вышел один из «пришибленных по голове» — Андрей, и прямиком, не вымыв руки, пошел по продолу. По заведенной на усиленном режиме традиции, побывав в туалете, необходимо обязательно вымыть руки, если ты не черт, или не опущенный. Андрей — бывший спецназовец, отсидевший уже больше пяти лет за двойное убийство, страдал какой-то степенью шизофрении, давно похерил многие арестантские законы, понятия и традиции зоны. Ему это сходило с рук до поры до времени, учитывая «мокрую» статью и демонов в голове. Совсем не выспавшийся, Николай бросил вдогонку
— Эй ты, мужик, иди-ка ты руки вымой, не будь чертилой.
— Сам чертила, пошел ты…, — не задумываясь о последствиях, бросил Андрей и пошел дальше.
— Стой. Что ты сказал? — Николай быстрым шагом ринулся к Андрею.
— Я сказал — пошел ты, пока тебя я сам туда не сводил, — Андрей остановился и уперся своими бычьими глазами в Николая. — Иди лучше своему богу молись, пока еще живой…
Николай не выдержал и ударил первым — сразу после поганых слов нечисти. Удар пришелся в челюсть. Андрей лишь мотнул головой, лязгнув зубами. Второй удар он уже предвидел и сумел чуть сдвинуться в сторону, имея серьезное преимущество в росте. Скользящий удар по голове не принес ему ощутимого вреда, зато, используя случай и забывающиеся уже навыки десантника, он молниеносно ударил Николая сверху по голове кулаком, отчего тот не удержался на ногах и отлетел к стене. Вторым ударом Николаю в грудь, казалось, Андрей вышиб из него дух. Однако Николай, пропустив и этот удар, наоборот, сумел сосредоточиться и, отходя по коридору от надвигающегося Андрея, отдышавшись, готовился к защите, понимая, что нужно либо входить в ближний бой, либо отходить до ближайшего каркасика42 или до другого подходящего предмета. Андрей спокойно и уверенно наступал. Зэки никогда не вмешивались, даже если дерущиеся поубивают друг друга. И это было бы для них интересно как бесплатный концерт. Плюс — серьезное огорчение для Николая-бригадира: послать человека на… публично — это в зоне открытый вызов. Проглотить и не заметить нельзя, иначе с тобой перестанут не только пить чай, но и здороваться и просто уважать, а в последующем и вправду можно, по случаю, и «сходить». Нужно отвечать — и серьезно. Или не нарываться, сидеть тихо, как мышка. Таков закон зоны. И тут Николай неожиданно для Андрея сделал резкий выпад вперед. Он ударил не правой рукой, которую караулил Андрей, а левой — в область уха и виска. Ошарашенный и оглушенный Андрей на долю секунды опустил руки и тут же получил удар кулаком ниже челюсти — в кадык. Длинное худое тело, как подкошенное, с глухим стуком рухнуло на бетонный пол. Николай, не мешкая, схватил его за уши и ударил несколько раз коленом в лицо. Андрея как такового для него уже не было. Был враг. Нечисть. У того из носа и рта потекли струйки крови. Опомнившись, зэки схватили Николая за руки, плечи, потом и за ноги — потянули в кубрик хрипящего, брыкающегося. Андрей остался лежать на бетонном полу коридора, плевался кровью, растирая окровавленное лицо огромными кулачищами. Кто-то и его подхватил, потащили в умывальник. На ногах стоять и дышать он не мог, и его, подтащив к умывальнику, сунули головой под струю открытого крана. Захлебываясь от крови и воды, он стал на колени, несколько раз пытался встать на ноги, но это ему пока не удавалось. Мужики, полукольцом окружая Андрея, молча наблюдали за ним, курили, сплевывая прямо тут же на пол. Когда Андрей все же поднялся на ноги, отхаркиваясь и откашливаясь, умыл всю голову, стянул с себя майку, к нему подошел длинный худющий зэк с погонялом Кот. Оскалившись черными от чифиря и гнилыми зубами, Кот презрительно бросил Андрею:
— Как тебя охотник отделал? Я — спецназ! Я ему ребра выдерну! А он тебе чуть душу не выдернул, и чертом, и нечистью окрестил. Андрюха, ты — нечисть? Или ты проглотишь это, или мы будем обращаться к блатным, чтоб тебя отсадили от нашего стола! Черт не может сидеть с мужиком за одним столом.
Андрей только гляну на него — тот быстро отошел к курящей босоте. Пошатываясь, пошел в свой кубрик, кашляя и плюясь на пол кровавой слюной. Дойдя до своего шконаря, Андрей поискал положенные таблетки «от психа», но их не оказалось под рукой в тумбочке, забитой всяким хламом. Его начинало колотить. Нос разбит, губы разбиты, уши горят, горло, словно перетянуто веревкой, дышать тяжело. В голове звон и пустота. А еще дикая злоба. Выйдя из кубрика, увидел насмехающиеся глаза мужиков. Ярость, смешанная с болью, ударили по воспаленному мозгу. Ударом кулака разбил филенчатую дверь библиотеки, посыпались стекла. Выбрав кусок побольше, ринулся в бригаду, где находился Николай. Большинство зэков было в это время на работе. Шконарь Николая находится в дальнем углу кубрика. Ноги несли Андрея к обидчику. Из кулака, сжимавшего кусок стекла, уже текла кровь. Николай, увидев бегущего к нему Андрея, успел вскочить со шконаря и встретить его в узком проходе ударом ноги в пах. По инерции Андрей налетел на него, но удар Николая пришелся ровно в цель, и, хапнув ртом воздуха, с зажатым в руке стеклом, Андрей успел сделать только один шаг и стал сгибаться пополам. Вторым ударом Николай поставил его на колени, одновременно выхватив за руку и выворачивая кисть, с зажатым в ней стеклом. На помощь бросились мужики из соседнего ходка, скрутили Андрея, оттащили Николая, который уже в своих руках держал кусок окровавленного стекла.
— Я убью твою жену и детей, гад, — хрипел Андрей, стоя на коленях с выкрученными мужиками назад руками. — Твой Бог не существует. Это все туфта для слабаков. И ты сам — фуфлогон!
— Отпустите его, — попросил Николай, и как только мужики отпустили руки Андрея и тот попытался встать, держась за стойки шконарей, он со всей силы ударил тому ногой в челюсть. Андрей улетел на несколько шагов назад и, ударившись головой об пол, несколько раз конвульсивно дернулся и затих.
— Атас, мужики, кажись, завалил его охотник, — Севка свистящим шепотом, чтобы слышали все рядом стоящие, вынес вердикт.
Мужики, испуганно пятясь, шарахнулись из кубрика. Остались человек пять, в основном парализованные синевой лица Андрея. Николай взял с тумбочки пластиковую бутылку, наполненную водой, всунул в руки стоявшему рядом Мопсу:
— Полей его. Может, отойдет, — и пошел в умывальник, на ходу подкуривая сигарету. Кубрик опустел. Пройдя мимо лежащего на полу Андрея, даже не взглянул на него. В умывальнике народа не было.
«Ну вот, кажется, теперь точно все, — думал про себя, — но почему мне так спокойно? Не дрожат ни ноги, ни руки, совсем спокойно бьётся сердце, и астма отпустила».
Николай, не отпуская из зубов сигарету, вымыл руки, лицо. Из зеркала на него смотрели его абсолютно спокойные и равнодушные глаза. Выкурив несколько сигарет, вернулся в кубрик. Андрей лежал на чужом шконаре и тяжело дышал. Глаза его были закрыты, лицо в крови, размазанной стекающей водой.
— Живой? — спросил Николай у Мопса.
— Да вроде того. За сердце держится. Что будем говорить, если крякнет?
— Ничего выдумывать не надо. Говорите все, что было. Стекло лежит у меня под шконарем. Там его отпечатки. Он первым бросился и обещал убить мою жену и детей. И Бога моего хулил. Поделом ему, сучаре. Пусть бы выжил. Если сдохнет, то мне век воли не видать. Если не вышак, то ПЗ обеспечат…
Николай посмотрел внимательнее. Лицо Андрея стало розоветь. Взял руку, пощупал пульс. Пульс прощупывался хорошо, и Николай сжалился:
— Будет жить, но ему надо бы к доктору. Скажем, что упал с лестницы во время психического приступа, а там, как карта ляжет. Если заложит — пойду в отказ. Лишь бы не сдох раньше времени. Налейте ему немного воды в хлебало, только чтоб не поперхнулся — гнида.
Николай пошел в локалку, по пути встретив бегущих контролеров, которых кто-то из стукачей уже успел вызвать. Затем прибежал доктор, отрядник43, опер, замполит. Андрея под руки повели в санчасть. Согнувшись, пытаясь то ли глубоко дышать, то ли рычать, и, волоча негнущиеся ноги за телом, он пытался сопротивляться контролерам, но безуспешно.
Через пять минут раздался длинный звонок из канцелярии — так вызывали дневального со смешной для этих мест фамилией Майор.
«Это уже явно за мной», — подумал Николай и оказался прав. Улыбаясь наигранной улыбкой, Майор подошел к нему:
— Иди, зовут.
— А кто там?
— Все. Даже ДПНК.
— Ну ладно. Готовьте малявы. Поеду на кичу пока, а потом будет видно.
Николай пошел в кубрик, осмотрел себя в зеркало, одел клифт44. Завернул в газету и спрятал под тумбочку кусок окровавленного стекла, с которым прибегал десантник, и пошел в канцелярию.
— Осужденный Одинец явился, гражданин начальник.
Громко говорившие между собой офицеры замолчали и уставились на Николая. Он стоял у двери, спокойный, застегнутый на все пуговицы, без фески45. Лысый, как и положено, слегка отекший от драки. Дыхание тяжелое, тяжелый же и взгляд из-под насупленных бровей. Над верхней губой и под левым глазом — хорошо приметные старые шрамы. Плотно сжатые губы. Желваки играют под выдающимися слега скулами. Широко расставленные ноги. Руки за спиной. Слегка выдающийся живот, широкие кряжистые плечи. Толстая шея. Под клифтом угадываются мощные мышцы груди.
— Что будем делать, Коля? — замполит как старший среди присутствующих по званию заговорил первым. — Что молчишь? Есть тебе что-нибудь сказать в свое оправдание?
— Я и не собираюсь оправдываться. Что вы, гражданин подполковник, имеете в виду?
— Я тебя щас введу! Что ты нас разводить собираешься? ПЗ захотел или вышак? Получишь, если сейчас же не оформишь явку с повинной за то, что хотел замочить придурка? Получишь три года «крытки» — и на этом у нас с тобой расход. Устраивает?
— Нет, — Николай не пошевелился, — не за что мне каяться, гражданин начальник. Андрюха оклемается — сам все разгонит. А я пока помолчу лучше. Ничего говорить, а тем более писать или подписывать не буду — не проканает. Лучше сразу ведите на крестины, или напрямую — на кичу.
— Ишь, ты. Сколько ты сидишь, осужденный, что так по фене гонишь? — вмешался в разговор опер.
— А вы в личном деле сосчитайте, гражданин старолей!
— Я вам, Одинец, не старолей. Выбирайте базар.
— Так вы ж сами по фене, гражданин Юрий Иванович. Что про меня говорить-базарить!
Замполит заулыбался, глядя на молодого нервного опера в очочках. Отрядник же не улыбался, молча смотрел на осужденного. Отрядник не уважал зэков, да никто из ментов зэков не уважает, равно, как и они их. Но он с пониманием относился к Николаю, зная хорошо его личное дело, характеристики. Да и после громкого дела о расстреле прокурора и бандита какого-то заодно, он подумал тогда еще, что человек всю жизнь продержавший в руках оружие, неспроста вот так вот взял и разрядил два патрона в головы двух людей. Наверное, были же причины, наверное, так допекли мужика, что устроил приговор без суда и следствия. Да и факт того, что охотовед находится у них в зоне по расстрельной статье, якобы, по беспределу суда, наталкивала на определенные мысли. Но начальник отряда, майор внутренней службы, педагог по образованию, видел в Николае не только убийцу, но и человека. Человека принципиального и честного, хоть и вспыльчивого и взрывного. От этой вспыльчивости и отговаривал его отрядник в своих воспитательных беседах; от этой взрывности отговаривал он его после очередного его кипеша в зоне за справедливость или против беспредела тех же ментов. Отрядник знал, что Николай в принципе прав, но в зоне прав тот, у кого больше прав, впрочем, как и на воле. Только здесь это ощущается яснее и сразу, в отличие от воли, где все завуалировано под понятия «честь и достоинство», под «законность и компетентность». Здесь прямо и открыто правят две власти: сила и хитрость ментов, против силы и хитрости зэков. Закон здесь не при чем. Он и есть как дышло: «куда повернешь — туда и вышло», а куда повернуть — решает хитрость. Вот этот симбиоз силы и хитрости, наверное, со столыпинских времен, а возможно и раньше укоренившийся в местах заключения отверженных обществом людей — и есть исправительно-наказательная система. И в те далекие дни, если вспомнить «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского, и в наше время.
«Что с ним делать? — думал начальник отряда, — только, только человек начал отходить от своей одиночной замкнутости. Только вроде начал смотреть живыми глазами. Посадить его сейчас, значит опять надолго, если не навсегда, закрыть доступ к его характеру и его внутреннему миру. А „сидеть“ ему еще — ого! Натворит он еще делов! Надо бы „разморозить“ его, оттаять. Но как? Да еще эти все набежали. Стукач Погребян позвонил в дежурку, а не сообщил втихаря, как он это делал обычно. Испугался, гад, заложил раньше времени. Ну да ладно, все равно пару пачек придется ему отстегнуть из ментовского общака. Не отстанет, пока не стребует». Отрядник вздохнул.
— Товарищ, подполковник, разрешите провести предварительную беседу с Одинцом, после посещения с ним санчасти. Он тяжело дышит, видите? У него астма. Разрешите, я его свожу к медикам, успокоится, отдышится, тогда, наверное, будет смысл побеседовать. Да, Николай?
— Да, не мешало бы сейчас эуфиллина мне вколоть, гражданин начальник. Можно медиков сюда вызвать. Они подтвердят, да и так они знают, что мне нельзя волноваться, я сразу задыхаюсь и «сажусь на измену»46.
— Ты не дуркуй, Коля. Знаем мы, как ты на коня садишься — влез опер, — Пора снимать тебя с бригадиров — не заслуживаешь! И чему ты можешь мужика научить, если сам ПВР нарушаешь? Да и знаем тоже, что ты на поводу у блатных идешь, братский ход и общее приветствуешь, от блатных и шагаешь по жизни…
Николай скрипнул зубами, взглянул исподлобья на всех и, не говоря ни слова, без разрешения повернулся и пошел из канцелярии.
— Стой. Вернись. Стоять! — понеслось вслед.
Однако он молча прошел в кубрик, завалился на шконарь, подложил руки под голову. Никто не подошел, никто ничем не поинтересовался. Никому, якобы, нет дела, никому неинтересно, что там произошло и чем закончилось. А причиной всему — страх. Причиной всему — обычное безразличие к чужой беде: «Лишь бы не со мной…». Безразличие к близкому, безразличие к чужому, даже безразличие к самому себе. Под этим кажущимся безразличием легче всего спрятать и страх, и лукавство, и немощь, и ехидство, и даже радость от того, сто ближнему твоему плохо. Тишина в кубрике, каждый «занят своим делом», лишь изредка поглядывает в сторону Николая. Захочет — сам расскажет, не захочет — не стоит лезть с расспросами-интересами и нарываться на необходимость помочь или поддержать… Всякая инициатива наказуема исполнением. А человеческие, людские законы и отношения? А где они вообще?
Сегодня, что-то, стоя у окна ночью, вспомнил Наташу. Вспомнилось их знакомство в болоте Дубовок, расстрел магнитофона в дубах. Тогда она заночевала у него дома, а точнее, на сеновале с ним. Они проснулись ночью одновременно, вышли на крышу сарая. Небо было усыпано звездами. Теплая ночь, запахи ягод и созревающих яблок просто пьянил и кружил голову. А может, это яркие мигающие звезды в далеком-далеком ночном небе заставляли терять чувство реальности… Обнявшись, они сидели до самого рассвета. Разговаривали полушепотом, иногда целовались: легонько или до остановки дыхания. И не было у них секретов друг от друга, и не было больно разгоряченным губам от поцелуев. Молодость, симпатия, романтика… Лишь с рассветом, уснув под одеялом, не слышали они, как завелся во дворе мотоцикл — мама и отец уехали на работу. Проснулась Наташа в обед, когда солнце уже палило прямо над головой. Тело с непривычки болело, руки и ноги словно свинцовые. Но светло и радостно было на душе — рядом спал ее «зверобой», как она вчера ласково, но с уважением его окрестила. «Зверобоем» она его и представила вечером своим родителям, которые приняли его настороженно и даже, казалось, с недовольством. Наташа увела маму на кухню, где что-то долго ей объясняла шепотом, иногда прерываясь, уходя в коридор и вновь возвращаясь на кухню. Сквозь приоткрытую дверь своей спальни, куда она завела его после «представления» предкам, Николай не мог расслышать самого разговора, но догадывался, что речь шла о нем, о ней, о вчерашнем дне, а точнее, о вчерашних сутках, которые они провели вместе. Осторожно встав, окинув взглядом спальню, Николай подошел к столу, на котором лежал фотоальбом, оставленный Наташей ему, чтобы не скучал. Пролистав несколько страниц, услышав очередной всплеск шепчущихся эмоций на кухне, бессовестно вынул одну фотографию, закрыл альбом и бесшумно вышел в коридор. Торт стоял в прихожей на кресле возле телефона, рядом лежали гладиолусы с елочками для Наташиной мамы. Сунув ноги в видавшие виды кроссовки, Николай тихонько вышел на площадку, бесшумно прикрыв за собой дверь, и быстро спустился в подъезд по лестнице, не вызывая лифта. И лишь на улице вздохнул с облегчением. Быстро зашагал по двору мимо ватаги молодежи, обосновавшейся на детской площадке, и сразу же, завидев чужого, оборвавшей запев из популярной тогда «Машины времени».
— Вот он. Вот этот лох Наташку привел, — явно с издевкой и вызовом указал пальцем на Колю «переросток» с длинными волосами.
«Ишь, хиппи», — подумал Коля, стараясь не смотреть в их сторону, он независимой походкой пошел к арке, где светился фонарь и сквозь проем были видны огни проезжающих машин.
— Стой, парняга! Есть разговор, — окликнул Николая второй парень с сигаретой во рту и гитарой в руках. — Ты, что ли, нашу Наташу решил закадрить? Говори!
— А что она — ваша? — Николай остановился и понял, что так просто пройти не получится.
Пацаны уже повскакивали с качелей, турников, скамеечек в беседке и с наглым любопытством подступали к нему.
— Да, хороша Наташа — но и не ваша! — Опять пробасил тот, с гитарой, — а ты кто такой, и откуда будешь?
— Из Зеленки я, Коля. А что?
— А то, что Титовских здесь никогда не было и не будет. Ты — первый, ты и последний. Понял?
— Ты что, угрожаешь? — Николай вынул руки из карманов, понял, что драки не избежать, хоть он один против шестерых-семерых…
— Ты, парень, сейчас вали отсюда. Мы первый раз не тронем. Еще раз появишься — уедешь на скорой помощи. А сейчас иди, пока не наваляли тебе по полной программе. И запомни, что тебе сказано. Если хочешь — встретимся в субботу на танцах у фонтана. Меня найдешь, я — Карась, а это, — он показал на «лохматого», — Вован. Наташка ему нравится, и она будет его. Так что ты, парень, в пролете. Ну что, до встречи в субботу. Иди по добру, титовский авторитет, пока мы добрые.
Николай несколько секунд постоял, сунул руки в карманы.
— Зачем ждать субботы? Пошли «раз на раз» с любым здесь. Я готов.
— О, да ты герой, мать твою. Ну что ж, сам напросился. Получай!
Лохматый ударил первым кулаком в грудь. Не успев вынуть руки из карманов, Николай грохнулся на землю. Но только попытался встать, получил несколько ударов ногами с обеих сторон. Уставший, не выспавшийся, он пытался как-то закрывать голову, но удары сыпались один за другим. Местные, обступив его кругом, не давали ему встать, пока он не свернулся на земле, закрыв голову руками. Пнув напоследок еще раз ногой лежащего на земле Николая, ватага вернулась на детскую площадку. Из окон за дракой, а точнее — за избиением, наблюдали несколько пар равнодушных глаз… Кое-как отряхнувшись, сплевывая кровавую слюну, Николай встал и поплелся на освещенную улицу. Надо было успеть на автобус до Титовки.
«Ну что ж, суки. В субботу так в субботу. Быть большой разборке. Надо ребят собирать — одному не управиться. А вот Карася буду бить один на один. При всех — ему не прощу, суке.
Домой Николай приехал на последнем автобусе и, не заходя в дом, полез на сеновал. Здесь все напоминало о вчерашней ночи. Коля достал из нагрудного кармана помятую фотографию, включил фонарик. Так, лежа на пахучем сене, смотрел на фото и через открытую дверь — на ночное звездное небо. Так и уснул. Тогда он еще не знал и не гадал, что судьба связала их с Наташей такими сложными нитями, уготовила им такую неразбериху и путаницу чувств, эмоций, такую путаницу отношений. Но это будет потом. Причем, потом — это почти всю их жизнь. Абсолютно разную и абсолютно не связанную друг с другом, но всю жизнь, периодически сталкивавшую их потом в самых неожиданных ситуациях, обстоятельствах и местах. Но это будет потом, впереди, в жизни…
Дневальный оторвал его от воспоминаний:
— Коляныч, тебе к хозяину. Походу, «крестить» будут. Торпеды готовить?
— Не надо, так что-нибудь загоните. По «дороге» или ногами…
«Торпеды» — это завернутые по двадцать и более штук, завернутые в целлофан и с запаянными зажигалкой швами сигареты, которые проносили зэки в штрафной изолятор в себе, так как в ШИЗО курить не давали — запрещено. «Торпедироваться» Николай не хотел. Лучше бросить курить, чем рвать себе задницу, — думал он, — хоть будет повод бросить курить. В «локалке» уже ждали контролеры. Равнодушно окинув его взглядом, приказали идти на КП. По пути на КП завели в санчасть — на медицинское освидетельствование о пригодности по состоянию здоровья для водворения в штрафной изолятор. Медсестра, пряча глаза, молча выписала «годен и здоров для водворения в штрафной изолятор», хотя знала, что он астматик. Молча, чуть ли не скрипя зубами, с третьей попытки попала в вену, введя двадцать кубиков эуфиллина. Как оправдание за свой не совсем медицинский, поступок наложила на рану от укола большущий кусок ваты, обильно смоченной спиртовым раствором септоцида, и заклеила пластырем. Так и повели на КП на комиссию по наказаниям, а по-местному — на крестины. Начальника колонии пока еще не было, и Николая посадили в «стакан» — камеру из железных решеток размером один метр на один метр. Перед этим обыскали, изъяв сигареты, зажигалку, шнурки с ботинок, ингалятор. Молодой рыжий контролер, поводя носом, внимательно всматривался в глаза Николая, приближая свое конопатое лицо к лицу осужденного. Он учуял знакомый запах спирта, но даже не верил в такую удачу — поймать зэка «под градусом»! Как только ушли контролеры, приведшие Николая из жилой зоны, рыжий контролер, дежуривший на КП, решил, что премия или, как минимум, благодарность у него уже в кармане и приступил к «эксперименту».
— Подойди к решетке, — скомандовал он присевшему в углу стакана Николаю. — Подойди и дыхни!
Николай все понял сразу. Состроив смиренную и жалобную физиономию, он рукавом согнутой в локте руки пытался прикрыть рот от «запаха спирта». Контролер, казалось, стал выше ростом и еще рыжее от нахлынувшей удачи.
— Ты че, гад, еще и браги нажрался? Старый, да ты совсем охренел! Во, дает! Набухался! — контролер заводил сам себя, — а где остатки браги? Все выпил? С кем пил? Кто сахара дал? Кто дрожжи загнал? — Контролер не унимался, а Николай сделал вид, что испуган прозорливостью молодого старшины.
— Слышь, командир, кончай чудить, а? Тебе ж за меня грамоту или медаль не дадут. Зря спалишь старого. Не кипеши, а?! Что тебе стоит?
— Ах ты, гад! Еще будешь здесь хлебало свое открывать? Щас на ласточку раздерем во дворике. Подожди, подожди — вон, хозяин идет. Будет тебе сейчас и грамота, и медаль. Готовься!..
Увидев в окно подходящих офицеров, старшина поправил на себе амуницию, форму и с гордым и радостным видом поспешил навстречу с докладом. О чем и как он докладывал, Николай не слышал, но через короткое время к «стакану» подлетели два контролера, ДПНК, грубо вытянули его из клетки, нацепили наручники за спиной и ввели в дежурку. За пультом сидел начальник колонии, сбоку ещё несколько офицеров, встревоженно и зло глядя на Николая.
— Дежурного врача сюда, — скомандовал полковник, и ДПНК бросился звонить.
— Врача нет, товарищ полковник. Есть только медсестра, — доложил ДПНК, отзвонив в медицинскую часть
— Какого черта а где он? Ладно, потом разберемся. Медсестру сюда и фельдшера. Ну?! — уставившись на Николая, спросил полковник. — Ты! Где ж ты успел харю залить? И драку еще устроить?
Николай молча стоял у порога, глаза его усмехались. ДПНК вплотную подошел:
— Дыхни!
Николай дыхнул. ДПНК недоуменно взглянул на старшину, потом на начальника колонии.
— Еще раз дыхни!
Николай еще раз дыхнул. И, не выдержав, заулыбался. В окно он увидел, как на КП семенит в белом халате медсестра в сопровождении фельдшера.
— Ты чего тащишься? Где пил, с кем пил, что пил, где остатки? Колись. Хуже будет. Сгною тебя на «киче», охотник! — Хозяин терял терпение, черные с проседью усы начинали, казалось, шевелиться.
«Вот, — подумал Николай, — бывший зам. по режимно-оперативной работе, а ныне — начальник колонии. Своими усами и пугал бедолаг зэков, да и своих подчиненных. Говорят, когда у него усы шевелятся, это признак того, что он в бешенстве и что за этим последует, предугадать сложно».
— Гражданин начальник, я не пил ничего запрещенного, честное слово, — Николай специально затягивал время. — Только кисель с утреца, да и то полкругаля. А за что мне наручники одели? Преступник я разве?
— А кто ты, «мокрушник»? Не преступник? Так что ты здесь делаешь? Иди домой, если ты не преступник! — начальник говорил тихо, глаза почернели то ли от злости, то ли от наглости зэка. — Не скажешь, где, с кем и что пил — сутки в карцере будешь сидеть в наручниках. Без еды и воды.
На КП влетела медсестра и фельдшер. Медсестра уставилась немигающими, готовыми расплакаться в любую секунду глазами на хозяина, фельдшер замер у порога.
— Был он у вас на освидетельствовании? Где начмед? — Спросил начальник, не глядя на медсестру.
— Товарищ полковник, Игорь Иванович. Начмеда нет — за зоной. Врач ушел на ШИЗО. Я одна осталась, а тут этого привели. Я сказала контролерам, что у него астма и сердце, что ему нельзя в ШИЗО. Но контролеры сказали, что это приказ опера и вы о нем знаете. Поэтому я и написала, что ему можно в ШИЗО. И он же молчал, не сказал, что ему плохо.
— При чем тут плохо? — заорал начальник, — какое сердце, какая астма? Если он бухой, а вы этого не увидели. Разгоню я ваш курятник к чёртовой матери, — продолжал начальник, — зэк — пьяный, а доктора не видят, не чуют, не знают. Ищите начмеда, ко мне… — он встал и собирался уже уходить, — и этого — тоже ко мне!
— Гражданин начальник, разрешите обратиться, — Николай сделал шаг вперед, — прикажите снять наручники. Я, наверное, знаю, в чем дело и почему кипеш. Здесь нет никого виноватого, кроме вон того рыжего контролера. — Николай головой показал на стоящего поодаль с дубинкой низкорослого щуплого старшину. Тот опять резко покраснел, поправил берет и зло уставился на Николая.
— Что ты хочешь сказать? — начальник остановился у дверей.
— Я не пил ничего спиртного. А запах идет у меня не изо рта, а из другого места — позади, пониже спины. Пусть контролер еще раз понюхает! — Увидев, что смуглый от природы начальник колонии побагровел и усы стали уже почти вертикально, Николай поспешил уточнить, — не из того места, гражданин начальник, что все подумали. У меня спирт в рукаве, а руки за спиной, скованные наручниками…
Первым пришел в себя фельдшер. Он присутствовал, когда делали укол. Медсестра не могла нащупать и попасть в вену. Потому обильно смазывала руку Николая до и после нескольких безуспешных попыток ввести лекарство. Да и большой кусок ваты, прикрепленный к последней ранке липкой лентой, был так смочен, что с него капало. Фельдшер подскочил к Николаю и спешно устроился у него за спиной и стал нюхать:
— Точно, спиртом пахнет, гражданин начальник, — отрапортовал он и не успел закончить.
— Вон отсюда! Вы что, офонарели, что ли? — Заорал начальник. — Он же прикалывается, а вы ему зад нюхаете. Его — в клетку, а все остальные — ко мне. Я сейчас всех напою. И накормлю.
— Товарищ полковник, подождите, я сейчас все объясню, — взмолился фельдшер.
— Пошел вон отсюда, придурок, — прорычал начальник, — сам, наверное, еще не оклемался после вчерашнего: сам бухой! Всех поразгоняю к гребаной матери. ДПНК, где начмед? Замполита ко мне. Этого, — начальник указал на Николая, — на анализ крови. Обшмонать весь второй сектор, брагу найти хоть из-под земли. Все заточки, приемники, чайники — изъять все. Совсем распоясались. Перевернуть все: линолеумы, картинки, сушилки, цветники. Если не найдете брагу — пеняйте на себя…
Николай перестал улыбаться.
— Гражданин начальник, не надо кипеша. Действительно, у меня спиртом смазаны руки, которые за спиной у меня в наручниках. Там же и вата со спиртом. Вот они только что кололи мне эуфиллин в присутствии двух контролеров и фельдшера. Никто ничего не пил, и брагу я не пил и не пью никогда. Прикажите отстегнуть наручники, я прошу уже полчаса, гражданин Игорь Иванович!..
— Отстегните ему наручники. Покажи руки, — растерянно приказал полковник.
Подскочивший контролер непозволительно долго возился с наручниками, красный, вспотевший.
— Да он сам, наверное, с бодуна, этот контролер, гражданин начальник, — с издевкой, но сделав испуганно-удивленные глаза, проговорил Николай, — от него одеколоном несет, как из парикмахерской.
— Молчи, Одинец, — начальник пристально посмотрел на ставшего как свекла старшину, — подойдите сюда. Зачем вы разыграли эту комедию?
— Я ее не разыгрывал, — уже серьезно, сузив глаза, сжав губы и прямо в глаза уставившись на начальника колонии, тихо, но внятно сказал Николай. — Вот из-за таких дуболомов, как этот старшина, и создается авторитет правоохранительных органов и всей вашей системы в целом. Я — простой мужик, но здесь я — особо опасный преступник, как окрестил меня суд от имени государства. Сидеть мне еще до смерти. Чего мне кипешить, кого мне бояться, с какого рожна мне перед кем-то прогибаться? Мне не светит ни УДО, ни мудо. Я не хочу ни с вами, ни с кем «рамсить47». Кто спросил под жилетку — тот и должен получить заказанное. Меня сегодня придурок просто попробовал послать — вот и получил. И по понятиям, и по-мужски — я прав. За что меня в ШИЗО? Это не детский сад. Это зона. Здесь все преступники: и мы, и вы. Мы перед законом, вы перед Богом. За что издеваетесь? За что этот молокосос после вашего ухода меня хотел «на ласточку» растянуть? За что наручники одели? За что медсестра дала заключение, что меня в ШИЗО по состоянию здоровья можно, хотя только что сказала, что знала о том, что нельзя? Это ее контролеры под опером принудили! За что меня в «стакане» продержали, и много-много чего «за что» вот эти подлецы и мутят, гражданин начальник. Спросите у ваших шестерок среди зэков в зоне, я говорить здесь не буду, но и оставлять так этого не хочу. Неудивительно, Игорь Иванович, если этому полупокеру кирпич в секторе с неба на берет упадет или в той шоколадке, что он отшмонал или выклянчил после шмона, стрихнин обнаружат после его смерти. Я не отвечаю за него, так как он, подлец, не спросил, не поинтересовался: как у тебя, старый, сердце, как ты без курева в стакане? А мои сигареты, между прочим, уже у него в кармане. Пусть покажет, что у него в правом кармане брюк! Сами увидите. Я курю красный «Минск», там еще синяя зажигалка. Если он отшмонал у меня при обыске, где должны лежать сигареты — у него в кармане? Я всю жизнь был руководителем, я бы его уже сегодня выгнал из органов, он — мразь и мародер. Кроме того, я же и очевидец! Смотрите, сколько людей в рабочее время заняты тем, что пытаются определить у меня запах, извините, за спиной. Вы-то, Игорь Иванович, должны понимать, сколько бы вы не старались, а из-за таких вот тупоголовых ваших подчиненных — все к чертям. Разве я не прав? — Николай обвел взглядом притихших присутствующих. — Я все сказал, теперь можете и судить, и садить — дальше все равно некуда. А если по беспределу начнете поступать, такого же ответа и ждите…
Николай отступил шаг назад и уставился в окно.
Хозяин молча вышел из КП, пошел к себе наверх, бросив сухо:
— Одинца в сектор. Пока. Там видно будет. Ко мне доктора, замполита и начальника оперативного отдела.
— Сам дойдешь? — спросил ДПНК, не глядя в глаза Николаю.
Тот молча повернулся, подошел к испуганному старшине и бесцеремонно вытянул у изумленного контролера из кармана пачку «Минск», показал ДПНК, что внутри пачки находится синяя зажигалка. Никто, кроме Николая, не знал, как она там оказалась, но ДПНК, глядя на контролера, заскрежетал зубами, отчего тот весь обмяк, съежился и стал поправлять на себе форму. Остальные, кто с осуждением, кто с любопытством, кто со злорадством, а кто с открытой ненавистью смотрели через окно на удаляющуюся фигуру Николая, который, ссутулясь, руки за спину, шел к жилой зоне, еле сдерживая гнев — взрыв гнева и ярости просто душил его. Но он заставил себя постепенно успокоиться. Он должен быть спокойным. Он обязан все пережить и пройти весь срок достойно. Зло и гнев — не советчики и не друзья. Это суть гордыни, но не гордости. Это порок, это — грех. Постепенно душу стали заполнять спокойствие и рассудительность, а чуть позже почему-то предстали в памяти глаза волчицы — откровенно вызывающие, смелые, сильные, но до безумства спокойные. И ее приоткрытый оскал — «не смей».
Волчица, оставив в недоумении своего «пленника», перемахнув через флажки по следам волка и волчонка — их сына, ведущего уже достаточно самостоятельный образ жизни — устремилась в погоню за ними. Опасность осталось позади, однако по запаху на снегу и изредка попадающимся капелькам крови, она понимала, что волк далеко не сможет идти на махах и поэтому, спасаясь от возможной погони, надо уходить за реку. Догнав отдыхающих на окраине большого леса перед поймой реки волков, волчица, не останавливаясь, но уже шагом повела их к реке. Осторожно ступая след в след, проходя под нависшими лапами елей, под согнутыми ветвями ивняка, по высокой траве и камышу, она вывела волков к берегу ровно там, где и планировала перейти по льду реку. На том берегу глубокий ров от паводковой вешней воды уходил от опушки заболоченного леса к реке. Перейдя по льду реку, волки к вечеру были глубоко в лесу и остановились лишь тогда, когда уже совсем стемнело. Погони не было, но и не вернулись, не нашлись остававшиеся в окладе другие волки. Волк и волчица знали, что они уже не вернутся к ним. Молодой волк, у которого там оставались его братья и подруга, с наступлением морозной ночи ушел от матери с отцом, и вскоре они услышали его протяжный высокий вой. Ответа ему не было, а вой становился все выше и выше, едва не переходящий то ли в подвзвизг, то ли в подтявкивание, то ли в плач — настоящий плач молодого волка. Эхо разносило этот плач по морозному, потрескивающему лесу; холодные яркие звезды и сонная луна равнодушно внимали волчьему вою. Дикие лесные звери настороженно водили ушами и бесшумно уходили подальше от траурной песни. Волчонок вернулся лишь под утро и прилег к матери, которая лишь оскалила зубы, но не укусила и не прогнала его, как это делала обычно в последнее время. Она разрешила взрослому сыну прижаться к ней, согреться и уснуть. Чуть поодаль лежал матерый волк. Он спал. Голодный, раненый, измученный и обессиленный, свернувшись, он спал, хотя, чутко водил ушами при приближении волчонка и вздрагивал от щелчков коры дерева на морозе, слегка пригретой еще днем весенним солнышком. Лишь стали меркнуть звезды, волчица поднялась с лежки, толкнула мордой притихшего волчонка. Нужно было идти на охоту. Идти вдвоем по глубокому снегу. Нужно было обязательно найти добычу — силы были на исходе. По пути к месту лежки они несколько раз пересекали кабаньи тропы. Следы были свежими, и волчица отметила, что на одной тропе было достаточно много следов молодых поросят. Их-то и решила попробовать выследить опытная волчица. Она знала, что в эту пору старые и опытные свиноматки бросали свои стада, отгоняя от себя своих уже считавшихся взрослыми чад. Свиноматки готовились к мартовскому опоросу и уходили в глухие безветренные ельники. Покидали до глубокой весны или даже до начала лета своих сородичей. Ведь и секачи, и не погулявшие свиньи, голодные после зимы, могут просто съесть маленьких полосатых поросят, если мамка их куда-то отвлечется или не сможет их отстоять. Да и волки идут за стадами в поисках ослабленных, раненых, изголодавшихся кабанов или поросят. Потому с уходом из стада свиноматок на опорос, стадо оставалось без опытного вожака, коим у кабанов являются всегда старшая, сильная и опытная самка.
Этим и решила воспользоваться волчица. Снег глубокий, бескормица, свиньи-вожаки отделились, бродячие и исхудавшие от недавнего гона секачи уже не столь опасны, поэтому нужно использовать шанс отбить из стада поросенка. А уж расправиться с ним — это не проблема, тем более с таким крепким, хоть и исхудавшим и голодным помощником-сыном. Еще в прошлом году она приносила им на забаву живыми то поросенка, то собаку из деревни, на крайний случай зайца или злого барсука. Так учила она их, своих деток, играясь — выживать, играясь — убивать, чтобы жить. Сейчас один единственный ее сын умел сам находить и добывать себе пищу, но жил в стае с родителями и чужими волками, прибившимися к ним по разным причинам, в основном из-за гибели собратьев от руки человека. Но сегодня день выдался особенный. Истощенным от голода, мороза, снега, ослабленным брачными играми, двум волкам необходимо было добыть серьезную добычу. Не исключалась и погоня за ними людей, не исключалась драка и с другой стаей волков, которые, замыкая свой недельный поход в сотню километров, вот-вот должны были вернуться в свой лес. Волчица инстинктивно знала, что вся ответственность за сохранение остатков их стаи теперь легла на нее. Остановившись у лежащего в снегу спящего волка, она не подошла и не лизнула его. Не пожалела, не подбодрила его. Такова она была с рождения — строгая, неприступная, замкнутая в себе, но сильная и волевая. Постояв немного, уставившись открытым долгим взглядом куда-то вдаль и замерев, словно прислушиваясь к каким-то своим сокровенным мыслям, волчица вдруг взглянула на притихшего волчонка, приглашая его последовать за собой, легко «поплыла по снегу», осторожно и бесшумно ныряя под нависшие лапы елей. Не обращая внимания на свежие следы зайцев, тетеревов, рябчиков, не обращая внимания на изредка попискивающих из-под снега мышей, волчица шла против ветра, ища тропу или место дневки диких кабанов, которую они, судя по всему, уже должны были выбрать. Тогда по месту можно определить и стратегию, и тактику добычи зазевавшейся добычи. Главное — внезапность и быстрота. На волчонка она не надеялась, но его присутствие бодрило, придавало сил и уверенности. А он то и дело отставал, увлекшись выкапыванием мыши или погоней за сорвавшимся зайцем. Тогда, получив серьезный укус за шею, взвизгнул и больше от матери не отставал, идя ровно за ней след в след. И вот наконец-то волчица услышала знакомый до рези в желудке запах стада диких кабанов. Запах разрытой под снегом в поисках корешков земли, запах кабаньей мочи, шерсти, запах дыхания десятков легких. Это было стадо, которое пришло с кормежки на дневку. Сытые кабаны разбрелись по лесу в отсутствие самки-вожака. Каждый, пытаясь показать свою значимость, ложился отдельно, «ухая» и повзвизгивая, прогоняя приближающегося друга или родственника. Два десятка кабанов, среди которых большинство было прошлой весны рождения, расположились на дневку на краю густого ельника, смыкающегося с редколесной низиной — логом. С одной стороны, в густом ельнике было безветренно и тихо. Густой толстый слой иглицы под снегом не замерз, и легко разрывался кабаньим рылом так, что приготовить себе лежку-окоп было легким трудом и приятным занятием. С другой стороны, редкий лог хорошо просматривался, и в случае опасности его можно было быстро преодолеть или наоборот, тихо и скрытно уйти густым ельником по взгорку лога. То, что они не видели друг друга, кабанов не насторожило. Тихонько сопя и изредка хрюкая, они готовили себе место для дневного отдыха там, где было каждому проще и легче. Начинало сереть, мороз крепчал, и кабаны торопились быстрее вырыть себе логово и улечься в мягкую подстилку…
Волчица замерла, потянула воздух. Оглянулась. Волчонок, подрагивая от возбуждения и нетерпения, стоял позади и внимательно следил за матерью. Наступало время охоты, волчонок понимал и знал это. Не раз он участвовал и в облавах, и в засадах, и в загонах. Но в большинстве случаев только в качестве загонщика или специально отвлекающего преследователя, когда более опытные и сильные волки со свежими силами сидели в засаде, ожидая своего часа и главного часа для стаи — непосредственно нападения и добычи убегающего в страхе зверя. Сегодня ему, наверное, ему доведется самому первому впиться в шею поросенку и заставить его упасть и биться в судорогах, почувствовать запах и вкус горячей крови во рту, вперемешку с шерстью. Сегодня он, голодный и ослабленный, докажет матери, что он уже взрослый волк и она на него может положиться. И как хочется ему броситься туда, вперед, откуда слышен хруст ломаемых веток, сопение кабанов, доносится такой терпкий запах стада. Но мать стоит, замерев, а ее нужно слушать, иначе расплата будет и жестокой, и скоропалительной. И он ждал. Волчица, шаг за шагом, непрерывно останавливаясь и прислушиваясь, подходила к стаду из-под ветра. Кабаны ни о чем не подозревали. Многие уже улеглись, некоторые все еще рыли себе лежбище или отошли от стада в болото, пытаясь вырыть в незамерзающем торфянике вкусные корешки или найти россыпь ягод на кочке под снегом, не собранную еще вездесущими рябчиками или глухарями.
Волчица, осторожно, бесшумно подползая по глубокому снегу, увидела стадо. Сейчас, обойдя под ветер все стадо и подойдя к нему вплотную под заснеженными елками, она уже могла различить для себя главное: кто, где и как приспособился к дневке. Броситься напролом в стадо нельзя. Рассвирепевшие кабаны прибегут на помощь погибающему и визжащему поросенку. А вот пугнуть стадо, а затем догнать и задавить зазевавшегося подсвинка — это и есть успех охоты, и только так сейчас можно добиться удачи. Осмотрев внимательно стадо и обнаружив, что несколько подсвинков улеглись отдельной группой чуть поодаль, волчица приняла решение. Она повернулась назад, обошла волчонка и стала позади него. И он понял это как сигнал к атаке. Задрожав, сглотнув слюну, волк, прижав уши, стал подкрадываться к стаду, забыв про мать. А она, словно тень, стала подкрадываться из-под ветра к трем подсвинкам-сеголеткам, лежащим чуть в стороне — на кромке густого ельника. Когда до поросят оставались не более десяти прыжков, волчица уже выбрала себе цель. Молодой подсвинок, весом с волчицу, лежал спиной к ней, глубоко разрыв снег и зарывшись в лесную подстилку. Изредка над снегом показывались его уши и опять исчезали. Уставший, он боролся со сном и вот-вот готов был уснуть. Что творилось вокруг, он не видел: подняв голову, замечал спящих впереди себя других кабанов и не подозревал о грозящей ему с тыла смертельной опасности, так как ветер был как раз в сторону ельника, откуда подкрадывалась волчица.
Молодой волк также выбрал себе цель. Прямо по центру расположившегося на дневку стада стоял и медленно рыл под снегом мох и иглицу дикий кабан побольше, чем рядом лежащие подсвинки. Именно своей независимостью, упитанными боками и грозным сопением привлек к себе внимание волка этот дикий кабан. Да и клыки у кабана были намного меньше тех, что были у взрослого секача, которого они, волки, вначале зимы захватили всей стаей, помучавшись с ним от середины ночи и до рассвета. Тогда изодранный секач своими клыками одному волку вспорол брюхо, и того потом пришлось загрызть насмерть своими же собратьями, чтобы не скулил и не мучился. Второму волку секач тогда откусил лапу, еще одному полоснул клыками ляжку. Но та добыча стоила жертв. Кабана они тогда съели только за три дня. И потом еще неделю лежали на одном месте, не имея никакого желания двигаться в поход или на поиски питания. Этот же кабан был намного меньше предыдущего секача, и волк решил сразу наброситься на него сбоку, вцепиться ему в шею под ухом, прокусить клыками кожу и добраться до артерии, по которой струится кровь. Так он душил поросят, так он загрыз несколько собак, так он убивал молодых косуль. Так в прошлый раз его отец-вожак стаи убил того секача, которого мать держала сзади за пах, а двое других волков, сумев вцепиться, за голову: один за лыч, второй за щеку и глаз. Тогда отец бросился сбоку, вцепился в лохматую щетинистую шею, насел на упавшего кабана и так сжимал свои челюсти до тех пор, пока волчица не выдрала кусок жира с кожей из живота кабана и тут же стала вырывать внутренности. А все остальные волки рвали и кромсали бока, спину и голову бьющегося в агонии секача. И вот сейчас молодой волк, гонимый голодом и охотничьим азартом, бросился на намеченную цель, огромными прыжками преодолевая расстояние, вздымая фонтаны брызг из снега. Кабан, конечно же, заметил его, громко фыркнул и приготовился к бою. Другие кабаны, услышав сигнал тревоги, повскакивали с мест лежек и стали нервно сопеть, грозно рыча, ухая и озираясь по сторонам. Заметив несущегося волка, кабаны бросились кто врассыпную, кто на волка. Не обращая внимания на мечущихся по сторонам кабанов, волк прыжками приближался к изготовившемуся кабану…
Волчица тем временем успела подползти к подсвинкам. Когда в стаде произошел переполох и лежащий к ней спиной подсвинок вскочил и прыгнул в спасательный для него, ельник, там его уже ждала волчица. Пропустив его, она тут же вцепилась ему в ляжку повыше коленного сустава и повисла, сжимая челюсти. Шкура, мышцы и сухожилия были быстро разорваны мощными клыками. Поросенок заверещал, но никто ему не бросился на помощь — матери не было рядом, а другие кабаны спасались сами в панике от волков. Поросенок приостановился, пытаясь с разворота укусить волчицу. Но, ловкая и верткая, она сумела отпустить прокушенную ногу, отпрыгнуть в сторону и, совершив новый прыжок, уцепиться оскалившемуся поросенку за рыло. Сжимая челюсти, она чувствовала, как дробятся его кости и, почувствовав вкус крови, вновь отпустила его. Сделав круг вокруг сидящего в снегу поросенка, она неожиданно бросилась на него сбоку. Сбив его на бок и вцепившись ему в горло, она все глубже вонзала клыки и все сильнее сжимала челюсти. Несколько ударов копытами по животу и бокам она пропустила. Но, не смотря на сильную боль, продолжала сжимать челюсти до тех пор, пока задыхающийся поросенок не затих. И тут она услышала недалеко отчаянный визг своего волчонка. Он со страхом и болью звал ее, свою мать, и она поняла, что случилась беда. Бросив бьющегося в агонии поросенка, волчица помчалась на помощь. Трое взрослых кабанов «взяли в круг» волчонка, который был уже ранен и, оскалившись, пытался прорваться сквозь кольцо. Но, как только он, припадая на переднюю лапу, делал рывок в сторону, путь ему преграждали ощетинившиеся, с выпученными глазами и грозно открытыми пастями, наполненными пеной и слюной, разъяренные и взбешенные дикие кабаны. Глубокий снег не позволял волку сманеврировать, и он отскакивал назад, где на него набрасывался очередной кабан. Положение его было критическим. Еще несколько мгновений и, если один из кабанов сумеет ухватить его зубами за шкуру, то два других непременно разорвут его на куски. Шарахаясь из стороны в сторону и назад, волк, раненый и избитый, еле уворачивался от нападавших на него секачей. Но вырваться не мог, опасаясь быть схваченным длиннорылыми мордами с острыми клыками за бок, что означало бы неминуемую и молниеносную смерть. Волчица сходу набросилась на ничего не подозревающего ближайшего к ней дикого кабана, моментально разрезав и разорвав клыками тому сухожилие задней ноги, и потом уже запрыгнув ему, осевшему в снег, на спину и уцепившись в холку. Ошарашенные в первый миг кабаны, ухнув, не стали рисковать и защищать своего собрата, а бросились прятаться в густой ельник. Волчонок, оказавшись вне опасности, напал, не раздумывая, на дикого кабана, волочащего на спине мать, и уцепился ему, как учили старые волки, в уже поврежденное сухожилие задней ноги. Секач сразу же осел, пытаясь с разворота зацепить клыками волчонка, но тот успел отскочить назад и начал кружить вокруг рычащего и клацающего клыками дикого кабана для очередного нападения. В разыгравшейся в заснеженном утреннем лесу драме действительно шла борьба за жизнь. В это время волчица, уцепившись в хребет кабана, была для него недосягаема. Своими мощными и острыми, как ножи, клыками она добралась до позвоночника, перекусывая его верхние отростки, нанося неимоверную боль взбешенному кабану. Пытаясь сбить волчицу, кабан упал на бок, но волчонок тут же уцепился ему в пах, вырывая куски кожи с шерстью. Кровь брызнула на месте вырванных лоскутов. Кабан, сбросив волчицу и волоча совсем уже не слушающуюся заднюю ногу с перекушенным сухожилием, пытался уйти от гибели, от острых зубов и мощных челюстей, но волчица бросилась ему наперерез, намертво уцепившись зубами в лыч и все сильнее сжимая челюсти. Кабан вертел головой, размахивая уцепившейся волчицей, а волчонок, опьяненный присутствием матери, запахом крови, вновь уцепился в живот и, наконец, вырвал большой кусок кожи вместе с жиром. Кровь фонтаном рванула из раны, кабан опять вынуждено присел, а волчица не дала ему возможности отогнать волчонка. И волчонок воспользовался моментом, бросился на загривок кабану, где сочилась кровь от укусов матери и, вцепившись зубами, начал рвать мясо и шкуру на загривке до тех пор, пока не вырвал плоть почти до самого позвоночника. Кабан вырывался, ревел и хрипел, но волчица не разжимала зубов и из последних сил держала кабана за голову, давая волчонку возможность до конца довести начатое им. И вот, наконец, они разом отпрыгнули от кабана. Тот, шатаясь, сделал несколько шагов и повалился на снег, пытаясь приподняться и идти дальше, уходить от смерти. Об его атаке на волков уже не могли быть и речи: раздробленный лыч, изорванный живот, из которого вот-вот выпадут внутренности, поврежденный позвоночник, и по сторонам двое волков, тяжело дышащих, с высунутыми в крови языками — это был конец. Сделав несколько пугающих движений окровавленным лычем, дико выпучив глаза, кабан пытался безуспешно встать и спастись бегством. Но лишь он встал на ноги, как волки тут же с двух сторон бросались на него, молча и сосредоточенно вонзая свои зубы ему в бока, в шею, в ляжки, хватая за хвост и уши. Отпора кабан дать уже не мог — силы оставили его, а острая боль сковала тело. Волки перестали атаковать, ходили вокруг и ждали, когда кабан рухнет, истекший кровью. И, лишь когда кабан упал на бок, оба волка набросились на него и, не обращая внимания на судорожные удары копыт, вспороли ему живот и стали наслаждаться горячими и парящими на морозе внутренностями. Рыча друг на друга от не остывшего еще боевого азарта, они большими кусками отрывали жир, органы и, торопясь и давясь, проглатывали окровавленные, с шерстью куски, не замечая тихо подошедшего хромого волка. Он остановился в нескольких шагах и негромко зарычал. Волчица и волчонок, поджав хвосты, бросились в стороны, а волк медленно подошел к кабану и лег прямо на кровавый снег, облизывая свежую кровь с оголившихся ребер нутра. Это была и его добыча, все это знали, послушно и терпеливо глядя на раненого вожака. Съев большими кусками печень и оторвав большой кусок жира, волк ползком отодвинулся от туши, приглашая свою семью продолжить пир. Через несколько минут над кровавым местом уже кружили вороны, а к обеду полкабана было съедено прямо со шкуркой и ребрами. Спинная часть закопана в снег непомерно растолстевшей волчицей. Поросенка, добытого волчицей, пришлось тоже затащить под елочку, хотя и там его доставали вездесущие падальщики — вороны. Волки уже не обращали на них внимание. Волк и волчонок спали в свежей кабаньей лежке, прижавшись спинами друг к другу, волчица лежала на снегу, положив морду на передние лапы. Немигающие глаза ее смотрели спокойно и даже задумчиво куда-то вдаль. О чем она думала и спала ли она в это время с открытыми глазами — не знает никто. И никогда не узнает.
Ближе к вечеру Николая вызвали в медчасть. Смерив артериальное давление, взяв кровь из пальца, послушав дыхание, определили диагноз: обострение заболевания: необходимо срочно ехать в Республиканскую больницу для осужденных или ложиться в стационар медицинской части здесь. Другого варианта не было. Николай догадался, что его «прячут» до выяснения обстоятельств и не стал отказываться, тем более что здоровье действительно подводило — уже больше двух недель он практически не спал. Переодевшись в пижаму, пошел в указанную палату, забрался на свободное в углу место на втором ярусе, улегся, осматривая больных. Внизу отдыхал цыган Петруха, рядом с ним лежал повар из столовой Леха и храпел, не реагируя на толчки в плечо и удары по кровати — суровая доза снотворного лекарства после какого-то ЧП, о чем еще толком никто не знал, определила ему сон, как минимум, до завтрашнего утра. Дальше лежали, сидели, отдыхали знакомые наглядно зэки из зоны.
— Чего Леху-то накачали? — спросил Николай у цыгана.
Тот хитро сощурился:
— Да не знаю. Вроде, бакланил48 в столовой.
— Да ну нафиг! Че, совсем обурел баландер49 — место нашел для выяснения отношений? Не может такого быть!
— Да вроде как кум или кантрики его там и спалили50.
Леха спал, поинтересоваться у него не было возможности. Да и время было уже позднее.
— Пошли, Петруха, курнем, — предложил цыгану.
— Да не время, Коляныч, здесь по расписанию курить надо!
— Да ну, что, опять режим?
— Да я пробовал что-то сделать — бесполезно, только себе давление поднял. Суки санитары тут же начмеду стучат.
Николай встал, слез со шконаря, взял пачку «Минска» и пошел на выход. Дверь была заперта на ключ, через стекло с другой стороны смотрел и улыбался дневальный-санитар.
— Открой, курить иду.
— Еще пять минут. Не положено.
— Открой, сволочь, ты что, ментовское здесь навязываешь, гнида, — прорычал Николай.
— А ты не указывай. Мое дело открывать по расписанию. И я не собираюсь слушать таких, как ты, — неуверенно огрызнулся санитар.
— У-у-у, мразь. Че творишь? Как жить будешь, гад? Пять минут — это что, срок? Открывай двери, гадина, — заорал Николай.
Дневальный быстро испарился и через несколько минут примчались контролеры, за ними следом медсестра и начмед.
— Ты чего опять буянишь? В ШИЗО захотел? Сейчас акт составлю, — скривился один из контролеров.
— Пошли, Николай. Тебе нужно нервы успокоить. Укол получишь — до завтра проспишь, а потом будем разбираться, — начмед вышел вперед и спокойным голосом продолжал увещевать, — укол неболючий, а тебе — от греха подальше и на пользу пойдет. Не выделывайся, говорю тебе как врач — так будет лучше.
Николай постоял немного, посмотрел офицера. Двери закрыты, контролеры наготове, стукач санитар прячется позади, медсестра уже держит шприц.
— А, мать его за ногу. Колите, может, и вправду децл покрепит, протащит. Только кольните еще чего от сердца, а то и крякну, не ровен час.
— Не беспокойся, все будет в норме, — заверил начмед.
Дверь открыл своим ключом. Первыми вошли контролеры, за ними — начальник медицинской части и медсестра. Вогнала иголку наполненного заранее шприца в приготовленную для этой цели ягодицу. Вернувшись в палату, покурив предварительно в туалете, Николай почувствовал, что ноги подгибаются, лица окружающих стали однообразными, тусклыми. Едва расстелив свое одеяло и вскарабкавшись на второй ярус, он провалился в глубокий, тяжелый, аминазиновый, а, может, и галоперидоловый сон — кто их знает, что они колют. Проснулся только к обеду следующего дня. Голова болит, тело ломит, во рту сухота, жажда нестерпимая. Кое-как поднялся со шконаря — штормило, продол качало под ногами, слабость во всем теле.
— Пацаны, сколько я проспал? — язык не слушался.
— Нормально, Коляныч. Почти сутки. Тебя ночью ингалятором прыскали, ты задохнуться уже, вроде, хотел.
— Ладно. От души, спасибо, — пробурчал Николай.
— Не отделаешься. Наливай. Да ладно, — увидев, что Николай растерянно глянул на свою тумбочку, мужики заулыбались, — чиф готов. Делай, Коляныч. С пробуждением. Ишь, как тебя крепит, — протянули кругаль горячего яда-чифа.
Степенно пуская по кругу кругаль, распили с конфеткой чай, молча, покрякивая от удовольствия.
— Ну что, Леха, так за что тебя? — спросил Николай у поваренка.
— Да так, менты хотят на мороз поставить, — Леха скривился. — Я не виноват.
Леха отсидел уже семь лет с малолетки51 за соучастие в убийстве. Николай вспомнил как, находясь на судебно-психиатрической экспертизе, пересекался с его подельником, который уже пять лет доказывал, что убийство совершил в состоянии аффекта…
Больше года назад следователь генпрокуратуры объявил Николаю, что его отправляют в республиканскую психиатрическую клинику на экспертизу с целью получения ответа на вопрос: был ли он в состоянии аффекта и вменяем на момент совершения преступления. Адвоката, как всегда, не было, и Николай, особо не задумываясь, дал согласие и подписал нужные документы. И в два часа ночи, как было принято в тюрьме, его подняли. А точнее, лязгнули засовы тормозов52, и один из трех конвоиров громко крикнул: «Одинец, на выход. С вещами». Мужики-сокамерники не спали, по очереди пожали руку молча, отводя в сторону глаза. Николай подобрал уже скрученную вату-тюфяк, кешар53 — в другую руку и перешагнул порог. Начинался этап. В подвале тюрьмы, в отстойнике, уже было набито полно народу. Дым сигарет был настолько густым, что скрывал даже лица этапируемых. Кто-то ехал на суд, кто-то в другую тюрьму, кто в зону, кто-то, как Николай, на больничку. Ближе к утру вызвали на шмон — полный обыск. В отдельной камере нужно наголо раздеться, пройти через створки металлоискателя, показать открытый рот, высунутый язык, и, повернувшись голым задом к конвоиру, вытянув руки вперед, присесть три раза: если есть спрятанные «торпеды», они должны при этом выскочить естественным путем. Вся одежда прощупывалась, включая грязные носки, трусы. Из подошв ботинок безжалостно выдергивались супинаторы, если они у кого чудом сохранились. Все личные вещи из сумок-кешаров тщательно осматривались, включая конфеты, с которых срывались обертки, сигареты, которые вытаскивались из пачек и складывались россыпью в пакет, чай пересыпался из стандартных пачек в полиэтиленовые пакеты, хлеб разламывали или тоже тыкали шилом, изымалось все режущее и колющее, за исключением одноразовых станков. К вещам подводили собаку — искать наркотики. После шмона, непрерывно и злобно подгоняемые охраной, арестанты спешно одевались, часто надевая шиворот навыворот свои майки, трусы, носки; вещи в беспорядке засовывались в сумки, а самих этапируемых переводили в другой бокс — отстойник. Перед погрузкой в автофургон для спецконтингента, автозак, всех опять вывели на продол. Откуда, сначала назвав фамилию и услышав от арестанта в ответ его имя и отчество, адрес последнего проживания, статью (и если есть — срок), выводили бегом и загружали в стоящие на площадке автозаки, окруженные охраной с автоматами и злобно рвущимися с поводков собаками. Но перед самой погрузкой в автозаки проводится еще один строгий инструктаж — о том, что «спецконтингент» поступает в распоряжение конвоя и при любой попытке угрозы или провокации, будет применено оружие «на поражение», так же, как и при шаге вправо или шаге влево от указанного конвоем маршрута продвижения. В автозаки загоняли вдвое больше людей, чем положено было для имеющихся там клеток. Забив до отказа одну машину, запирали клетки снаружи металлических дверей-решеток, в машину заходили три человека охраны и закрывали ее изнутри. Через час, когда погрузка была завершена, автозаки двинулись на вокзал. Духота стоит невыносимая, теснота. Пот капает, от сигаретного дыма слезятся глаза. Окошек и люков, конечно же, нет. На вокзале — почти час стоянки с закрытыми дверями, только слышен лязг проезжающих мимо вагонов, лай милицейских собак на перроне и голос дежурного о прибытии и убытии пассажирских поездов: «за бортом» шла мирная «вольная» жизнь железнодорожного вокзала. Арестанты, замерев, слушали эти голоса, и невыносимая тоска проявлялась у каждого в глазах. Каждый что-то представлял или молча вспоминал свое личное, связанное, как правило, с вокзалом и чем-то хорошим или дорогим. И вот, наконец, слышно, как остановился, лязгнув буферами, состав возле самой машины. Громкие вскрики—команды конвоиров, и началась погрузка в «столыпин» — так до сих пор среди зэков называется спецвагон для этапа. Открывается замок на клетке, за ним — засов, звучит команда: «Первый пошел!». Ближний к двери арестант хватает сумку, согнувшись, просовывается в дверной проем выхода из машины. Сразу со ступенек — в вагон, подгоняемый криками, пинками или дубинкой. Сбоку от ступенек стоят конвоиры с подготовленным к стрельбе оружием. Позади — собаки без намордников, хоть и на поводках. В вагоне вместо купе — опять клетки с решетчатыми дверями. В купе-клетках обустроены деревянные полки: снизу две, сверху раскладывающиеся с боков от стенок три полки, еще выше, под самым потолком, опять две полки. В такое «купе» загоняют двадцать арестантов, двери захлопываются, закрывается засов, навешивается замок. Далее заполняется следующее «купе». Заполнение вагона занимает не более десяти минут, и поезд, обыкновенный пассажирский поезд, но со спецвагоном в хвосте, трогается. Конвоиры с документами в руках проводят еще одну перекличку, и на этом первая часть этапа заканчивается. Вагон мирно, размеренно стучит колесами, зэки размещаются, кто как устроится. Николаю повезло — успел вскочить на среднюю полку, быстро разулся и улегся по центру. Слева и справа улеглись еще по два зэка. Через решетку дверей и полуоткрытое окошко через коридорчик вагона видны проплывающие мимо луга, лес, деревушки, дачи. На остановках конвоиры окна задраивают, а в пути через открытую щель свежий воздух устремляется в прокуренный вагон. Обычные разговоры попутчиков: кто откуда родом, кто кого знает; какие новости в зонах, в тюрьмах; кто, где, за чем смотрит; и вообще за жизнь, за режим, за все. Кроме женщин. Не принято среди зэков говорить о бабах. А уж если и говорится, то в негативных красках, пошлых тонах и потребительских качествах. Но они, женщины, есть и в этом вагоне. Как непривычно, как дико смотрятся красивые напуганные девушки и женщины за решеткой «купе» столыпина. Они пытаются подавить в себе страх: кто-то курит, кто-то матерится, кто-то пытается установить связь между камерами-купе. Но все равно, женщины и грубый, страшный, удушливый, злой, и вонючий, прокуренный этап арестантов — это нонсенс, это должно быть чуждо цивилизованному человеческому обществу, даже если эта женщина совершила преступление. Но это только должно быть, а на самом деле — и не чуждо, и обыденно, и тоскливо, и привычно. Женщины преступницы едут по этапу. Кто-то из них украл, кто-то наркотики продавал, кто-то алименты не платит, кто-то пьяного мужа зарезал, кто-то прозевал в магазине огромную недостачу: и они все виновны, и все они едут в тюрьму, в колонию, в суд — с настоящими преступниками в одном вагоне. Это не дай бог кому увидеть такое: красивые, стройные и не очень, молодые совсем и не очень, с распущенными волосами или с модной стрижкой, с большими сумками или вообще без ничего. Но сколько тоски и страха, боли и горя, отчаяния и вызова в их размалёванных красивых глазах. Сколько обиды и страха везут они в своих трепещущих сердечках. Те, кто должен любить, те, кто должны украшать мир, те, кто дарит любовь и рожает детей, но те, кто совершил любое, порой еще и недоказанное преступление — все они сейчас равны пред Системой. Все они унижены. Все морально убиты. Что от них, женщин, останется после всего этого, не трудно догадаться и представить. А мужики скалятся, просятся в туалет, только чтобы, проходя мимо, взглянуть на них, вдохнуть резких запах духов, только чтобы уловить взгляд, услышать хоть какое, хоть матерное слово от женщины. И это не зоопарк — это жизнь.
Николай в этих «попутных» базарах обычно участия не принимал ни на воле, ни в тюрьме, ни, тем более, на этапе. Глядя на проплывающие ландшафты, Николай думал о доме, о родных. Вспоминал. Почти три часа стоит отцепленный вагон на промежуточной станции. Конвоиры разносят в железной лейке, из которой хозяйки поливают грядки, кипяток. Арестанты подставляют под решетку кружки, миски, одноразовые стаканчики. Кто-то заваривает чиф, кто-то кашку быстрого приготовления, кто-то просто пьет кипяток с хлебом. Объединившись по понятиям, по срокам и режимам в команды, в группки по интересам, достают из кешаров у кого что есть съестного — сало, конфеты, хлеб, лук. Вагон наполняется запахами съестного вперемешку с сигаретным дымом. Конвоиры бегают по узкому коридору, стучат дубинками по решеткам дверей, чтоб не курили, пугают, что не будут водить в туалет, если не прекратят курить. Однако их никто не слушает и, наоборот, из некоторых клеток-купе доносится то злобные, то смешливые реплики конвоируемых. Конвоиры же — солдаты-контрактники, жирные отъевшиеся морды — пытаются пугать актами, но сидящие в отдельном купе «крытчики»54, злобно оскалившись и ухмыляясь, особенно яростно и обидно песочат вертухаев. Этап. Крытчиков уважают. Это особая категория, каста, сословие, это особый образ человеческой жизни, если ее можно назвать человеческой. Эти люди сами себя загнали сначала в тюрьму, оттуда в зону, а оттуда в тюрьму зоновскую — тюрьму в тюрьме. И ни на месяц, ни на два, а на годы. Они «в отказе», они «вне закона», они авторитеты, они страдальцы за других зэков. Это они «ломают режим», чтобы отвлечь на себя силы и нервы ментов, а поэтому и мужикам легче в зоне, и мужики греют кичи, БУР, мужики греют крытку, мужики греют карантин, мужики греют больничку. Мужики должны, мужики могут, мужики — на то и мужики. Они работают, они сидят, они уходят на УДО-мудо, они не сидят «до звонка». За них есть кому «порамсить», за них есть кому заступиться перед ментами, за них есть кому решать, есть кому думать. Для них выносятся постановы, за них идут на кичу блатные, и их же проблемы решает братва. Их дело — сидеть и работать. И делиться. По возможности, по совести. Никто силой не берет в общее. Сами несут. Потому что — мужики. Не несут только нечисти, черти. Нет у них возможности, нет у них права внести свою лепту в общее. А у мужиков есть. Потому что они — мужики.
Вот подцепили к составу вагон — и снова в путь. В столицу прибыли на рассвете. Снова слышен злобный лай на перроне, сонный и какой-то злобный голос из репродукторов, опять команда конвоя: «Первый пошел!». Арестантов выгоняют из вагона и усаживают у путей на землю, руки за голову. Инвалид ли, пожилой ли, без ног, слепой, больной, хромой — никого не волнует. Мелькает резиновая дубинка, хрипят пеной из-за тесного ошейника злобные псы. Конвоируемые неровным строем сидят на корточках на мокрой траве, руки за головой, сумки-кешары перед собой. Идет перекличка. Подъезжают автозаки. Справа, по одному подхватываясь с земли по команде, они вновь бегут в открытые пасти фургонов по круглым скользким ступенькам, спотыкаясь, падая и поднимаясь под ударами дубинок, кося глазом на чуть не достающих зубами собак, они собираются в машину до тех пор, пока не прозвучит команда «Двери закрыть». Уже в набитой машине рассовывают под скамейки в темноте свои сумки, шарят руками, подсвечивают зажигалками, ругаясь и матерясь, примостятся все, кто как сможет. На ухабах люди ударяются боками, головами о стены, перегородки, друг о друга, матерятся незлобно. Скоро конец этапа, кажется им. Но это еще не конец.
«Володарка» начала нулевых — столичная и республиканская тюрьма. Подвал и первый этаж — пересылка. В «отстойниках» — грязь, холод, вонь, крысы. Народом камеры забиты до отказа. Разговоры-базары, злобный смех, шушуканье. Кто-то спит, свернувшись «на сцене» на газетах, кто-то корячится к электропроводке у лампочки, чтобы накинуть тоненькие проводки, вытянутые из шнура кипятильника: нужен ток — будет! Не будет тока — разломают «сцену», из щепок сложат костер, но кипяток будет при любом раскладе. И так в те времена — каждый день, каждую неделю, каждый год, и из года в год. Это клоака человеческого общества, которое согнало сюда неугодных ему своих собратьев. Как они там живут, чем они там живут — этому обществу безразлично. Главное, что они там, в клоаке, главное, что их там почти нет, их нет рядом, их как бы нет вообще. Общество освободило и оградило себя от точно таких же, как они сами. Общество не думает, что это плохо. Общество знает, что чем хуже им там, тем лучше ему, обществу, здесь. Общество уверено, что оно право, общество говорит о гуманности. Общество говорит об искоренение преступности. Это говорит преступное общество и верит само себе. Общество не считает себя преступным. Общество отдыхает, живет и радуется, живет и переживает, живет, но не умирает, постоянно перерождаясь. Общество сажает своих членов за решетку, общество унижает, убивает, лишает, сжигает — ради того, чтобы не убивали, не мешали, не унижали. Днями, годами, веками. Общество удовлетворенно рапортует об успехах, а тюрьмы все больше и больше наполняются. Люди продолжают воровать, убивать, лишать, унижать. А общество считает, что оно живет праведной жизнью, отрывая от себя куски и органы целиком, само же их пожирая, само их разлагая, само их затем выбрасывая в свою жизнь в виде «исправленных отходов» и затем пожирает эти же отходы вновь. Общество право и не терпит критики, не терпит вмешательства, не терпит другой, иной жизни или понятий о жизни. Общество создало тюрьму для себя же и открыто обманывает себя же, что — это есть необходимость: пожирать свои органы, пожирать свою плоть. Нет в обществе Бога — есть в обществе Сатана. Он правит, он направляет, он доволен. А общество считает, что это оно правит, развивается, укрепляется, что оно справедливое, непреклонное и правильное. Не слышит общество голос разума, не видит общество свет Истины, не знает общество Закона правильного, Закона праведного, Божьего, не хочет знать: так угодно ему, обществу, так угодно Сатане. Но его, Сатаны, труд, его успехи и победы общество признает своими успехами. Видят, но не знают, слышат, но не разумеют. Так выгодно им жить одним днем, одним мигом, радоваться сиюминутным наслаждениям до рвоты, до умопомрачения; им забыто все то, что дал человеку Создатель. Общество приняло законы, которые считает своими, но затуманенный ум не хочет понимать истины, не хочет думать о будущем. Люди-грешники грешат, люди-грешники судят, люди-грешники милуют. Навязчивая, гнусная идея общественной справедливости, равенства душит и убивает свободу мысли, свободу духовного процветания и развития. Индивидуумы, личности, таланты равны почему-то с ублюдками, жадными и похотливыми членами такого «равного» и равноправного общества.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- ПРЕДИСЛОВИЕ
- Глава 1
- Глава 2
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Волчий сон предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
