Граница с Польшей. I часть

Оксана Колобова

«Я пил пиво и думал, что она бы не обрадовалась, узнав, что я вспоминал ее под музыку, которая не нравилась ей больше всего на свете. А может, дело было не в музыке, а во мне. Может, просто я ей не шибко нравился, а потому и все то, что приходилось мне по душе, ведь ее душа была далека от моей. Я ей не нравился, потому что был привычкой. Привычкой, неспособной дать нечто большее…»

IV Белый шум

В гостиной прямо напротив домашнего телефона у нас висела единственная картина Николаши. Ее он создал и притащил мне в подарок по случаю моего дня рождения. Как сейчас помню, лак на ней в тот день еще даже не высох, и когда я по неосторожности коснулся своего подарка пальцем, то сразу же смазал его крошечный фрагмент в самом низу, где-то поблизости от автографа. Этот дефект остался с картиной навсегда. Иногда я признавался, что она нравилась мне исключительно поэтому. Но это было неправдой. Тогда, после вечеринки, мы с ним сидели бок о бок на матрасе и курили под горящими лампочками. Их раскаленные головы качались туда-сюда и наводили в мыслях порядок. Мы вчетверо руки просверлили дыру в стене и повесили картину туда, где она висела и по сей день. Тогда, куря и думая о чем-то далеком, он единственный раз за вечер задал мне вопрос не по теме.

— Что чувствуешь?

— Не знаю. Черт ногу сломит.

— Я о картине.

— Я тоже.

— Это значит, тебе понравилось?

— Определенно.

— Я так и подумал.

— Правда?

— Да. Я знал, что тебе понравится.

На картине был изображен обнаженный человек в снегу. Раскинув по нему свое тело, он выглядел так, будто готовился к распятию. Его блаженное лицо, поза и неуловимый характер самой картины отсылали к чему-то, что можно лишь ощущать, но ни в коем разе не постигнуть умственно. Как мне казалось, и как я это всегда называл, на картине лежала печать чего-то нечеловеческого и беспредельного. Я питал неописуемую страсть к таким вещам. Это было похоже на то, что ты касаешься и знакомишься с тем, что для тебя или любого другого человека было запретно. Именно в смысле духовной границы дозволенного. В конце концов, что же все-таки было дозволено, и кто эти границы для всех рисовал? В тот день рождения я осознал для себя кое-какую важную вещь. Смотря на Николашу, а потом на его картину, я понял, что мои границы уже были очерчены. В тот день он оказал мне большую услугу. Своей же рукой он обозначил мои внутренние пределы, запечатленные и закрепленные напротив нашего домашнего телефона. Холст Николаши стал для меня чем-то сродни приговору. Я догадался об этом тут же, стоило мне получить от него этот подарок. Он же, напротив, ничего об этом не знал.

Спустя пару лет, когда мы с ним оказались на том же матрасе, лампочки над нашими головами раскачивались в том же ритме. Настроение в наших сердцах и сама ситуация была эквивалентна тому дню, выпавшему на мой день рождения. В тот самый день мне самому захотелось задать ему вопрос, что появлялся в моей голове каждый раз, стоило мне взглянуть на полотно.

— Почему ты больше не пишешь такие картины?

Николаша рассеянно курил и в упор смотрел на картину. Он всегда смотрел на нее, как мне казалось, скрипя сердцем и душой. В его взгляде появлялось что-то зловещее и пронизывающее. То, чего мне никогда не доводилось в нем рассмотреть. Возможно, это были признаки проявляющейся болезни, которые он прятал от себя самого.

— Не могу.

— Почему?

— Не получается.

— Исписался?

— Я думаю, у меня был только один шанс создать что-то такое.

— Думаешь, ты не способен на большее?

— Этой картиной я сказал все, что мог. Мне больше не о чем писать.

— Ты теперь как… художник одной картины?

— Называй как хочешь.

— Ответь мне только на один вопрос.

Я помню, когда он повернулся ко мне, матрас под его задницей издал странный звук, похожий на звук намыленной мочалки, которую кто-то сжимает и разжимает в руке.

— Почему ты не продал ее? Еще и мне подарил… Ты бы мог срубить кучу денег. Не каждый же день пишут такие картины.

— Мне хочется, чтобы она была как можно дальше от меня.

— Но почему? Зачем ты ее писал, если тебе она так не нравится?

— Она просилась из меня выйти.

— Почему ты подарил ее мне, если так хотел ее больше никогда не увидеть?

— Не знаю. Подумал, что у тебя в квартире ей будет самое место.

— На этих голых оштукатуренных стенах?

— Да.

— Странный ты человек. Очень странный.

— Какой есть.

Его картина висела так какое-то время, пока у Марки не начались ночные кошмары. Тогда было принято решение на какое-то время накрыть картину старой простыней. Но простыню мы так и не сняли, а Николаше с Маркой так становилось только спокойнее. Полотно я мог рассматривать даже с этим белым привидением сверху. Странно, но моя память вслепую воссоздавала каждую написанную деталь, будто никакой простыни и в помине не существовало.

— Помнишь, ты просил дать ей имя?

— Помню.

— И что, ты подумал над моей просьбой?

— Подумал.

Он курил и ждал, пока я скажу хотя бы слово. Воздух становился легким. Я думал о Марке и о белом призраке в лице простыни.

— Почему ты сам не мог дать ей название?

— Она родилась отдельно от меня. Как я могу дать имя чему, чего я не понимаю?

— Ты думаешь, я понимаю?

— Понимаешь. Для этого она у тебя и висит.

— Для понимания?

— Ну вроде того.

— И ты хотел, чтобы я это что-то тебе пересказал, так?

— Так.

Он молча курил в потолок. В моменты, когда мы говорили о его картине, я ощущал, будто на месте моего собеседника появлялся кто-то другой. Этого Николашу, или стало быть, какую-то часть его существа, я не знал. Возможно, он сам не хотел, чтобы о ней кто-то узнал, а может, эта перемена происходила в нем как бы без его ведома.

— Так что там, с именем?

— Почему ты говоришь имя, а не название?

— А что?

— Не знаю, режет слух.

— Почему у человека именно имя, а не название, ты когда-нибудь думал?

— Хочешь сказать, что приравниваешь картину и человека?

Он закрыл глаза в жесте согласия и затянулся.

— Почему человек заслуживает имени, а картина только названия? Картина, какой бы неидеальной она ни была — это в любом случае искусство. Человек не имеет к искусству ровно никакого отношения, кроме того, что он прикладывает к нему руку. Ты можешь спросить меня, зачем человеку искусство? Только затем, чтобы восполнять свой комплекс неполноценности. Человек искусственно воссоздает то, чего нет в нем и его жизни.

— Но он же творит искусство. Из чего следует, что он сам является искусством.

— Не всегда так. Все же я предпочитаю придерживаться мнения, что во всем, что касается искусства, человек выступает как посредник. Не похоже, чтобы такой несовершенный субъект выступал как создатель совершенного творения. Как я сказал, он не создает, а лишь прикладывает к нему руку. Поэтому, я хочу узнать у тебя имя моей картины. Ты мне его скажешь?

Когда интонация его речи становилась бесцветной, а из его тела будто бы пропадала сама жизнь, я старался на него не смотреть — наверное, боялся, что увижу в его образе что-то такое, что навсегда поменяет мое представление о нем как о человеке.

— Молитва.

Я почувствовал, что он посмотрел на меня.

— Это имя твоей картины.

— Хорошо.

— Тебе нравится?

— Это не имеет значения.

— Оно ей подходит?

— Это тебе решать.

Я смотрел на эту картину сейчас. Накрытое сверху белым призраком, оно оживляло воспоминание о его лице — непривычном и обеспокоенном, будто что-то могло быть не так. Я вспоминал, как морщины на его лбу становились отчетливее, а красные точки на побритых местах — краснее и воспаленнее. Думая о том, что нам обоим была нужна стена, этой стены я впоследствии испугался. Все же, наверное, в нашей дружбе местами все-таки были слепые зоны. В моменты, когда эти зоны вдруг становились видимыми, но уж точно не преодолимыми, я ощущал внутри нечто подобное белому шуму. Он шел изнутри и распространялся по всему телу как ядовитая смесь, ощущаясь так, как могут ощущаться отлежанные или затекшие руки, ноги и шея. Когда я пытался объяснить это чувство самому себе, я не нашел ничего лучше, как представить свое тело изъеденной жуками старой корягой, которую я каждый день наблюдал из окна. Эти жуки бегали по червоточинам и копошились друг в друге и в дереве, старательно выедая в нем полость. Так в моих ногах, руках и шее копошились всяческие сомнения и недомолвки с собой и окружающим миром.