Граница с Польшей. I часть

Оксана Колобова

«Я пил пиво и думал, что она бы не обрадовалась, узнав, что я вспоминал ее под музыку, которая не нравилась ей больше всего на свете. А может, дело было не в музыке, а во мне. Может, просто я ей не шибко нравился, а потому и все то, что приходилось мне по душе, ведь ее душа была далека от моей. Я ей не нравился, потому что был привычкой. Привычкой, неспособной дать нечто большее…»

V Джаз

Я прикурил первую сигарету, наконец поднялся с постели и начал свой привычный обход квартиры. Сперва я избавлял окна от штор и раскладывал вещи по своим местам. Я это очень любил. Наверное, за неимением того, что я не мог прибраться в самом себе. Следом зачем-то касался стен и проходя мимо проигрывателя, обязательно ставил себе какую-нибудь пластинку, как правило, что-то из Чарли Паркера или Джона Колтрейна. Старый-добрый джаз помогал привести мозг в состояние желе и переносить домашние дела с большим энтузиазмом, нежели с тем, который был мне присущ. Джаз всегда был рядом со мной за исключением тех часов или минут, когда Марка оставалась дома или еще не успевала собраться на работу, ползая по квартире в поисках второго чулка или шпильки. Тогда в нашем доме играла попса. Джаз вводил Марку в состояние апатии, а я в свою очередь не мог слушать Питера Аллена или Джима Стэффорда дольше, чем того требовала ситуация. Когда Марка оставалась дома, в девяти случаях из десяти мы сидели в полной тишине. Так нам без особого труда удавалось переварить друг друга.

В этот раз я тоже решил обойтись без музыки — все-таки, мне предстояло кое-что переварить. Зажав сигарету зубами, я привычно прошелся до ее портрета, висящего над камином, и с минутку под ним постоял, вглядываясь в ее черты не так, чтобы долго, но достаточно, чтобы не счесть этот взгляд случайным, или, что называется, вскользь. Ее глаза, отведенные в сторону, были слишком похожи на реальность — она бы никогда не вынесла на себе столь долгого взгляда. На белых бликах в ее глазах лежал неплотный слой пыли. Коснувшись его рукой, как когда-то — непросохшей картины Николаши, я ощутил примерно то же самое чувство, за исключением одного — след от полосочек на моем пальце не останется на этом портрете. Наверное, это было все-таки справедливо. Я перетер пыль между пальцев и заметил, как блики в ее глазах засияли и тогда взгляд стал совсем как живой. Невольно улыбнувшись, я продолжал курить и крутить в голове всевозможные строки, ищущие из меня выход.

Где-то за окном бултыхалось несвежее утро. От него пахло увяданием, прелостью, потом и спермой — судя по всему, так могло пахнуть и в моем парнике. Я на скорую руку побрился, охладив стопы на плитке в ванной комнате, следом сварил себе кофе и обжег им себе икру. Утро. Выбираясь на веранду, я поймал себя на мысли для книги. Я всегда писал ни о чем и обо всем сразу. Когда кто-нибудь узнавал обо мне, а следом тут же и о моем писательском мире, то сразу же спрашивал о чем мои книги. Я никогда не отвечал, пытаясь увернуться от вопроса как мог, к примеру — «слишком болит голова», «я спешу, поговорим об этом в следующий раз» или самое любимое и действенное — «в двух словах не опишешь». Писателю всегда верят просто потому, что он писатель. Если бы ему не верили, никто бы в жизни не стал читать его книжки. В общем и целом, я и сам толком не знал о чем я пишу. Мои книги существовали для меня только в значении слова «исповедь» — так, прикрываясь профессией, я мог часами писать о себе и своих грехах, перекладывая камень со своей спины на чью-то другую — того, кто прочтет. Я рос эгоистом. Я считал, что всем нужно расти эгоистами. Если каждый будет думать о ближнем, о ком-нибудь точно забудут подумать.

В общем-то, крепко усевшись на стул — забавно, что оно и моя задница сочетались примерно так же, как сочетались бы пазлы или детали часов, короче говоря, тютельку в тютельку — я сразу подумал о том, что пара людей была как пара чулок. Они не были колготками и в сущности были предметами самостоятельными и отдаленными друг от друга — а иногда даже на большие расстояния, чем это было можно себе представить. Они беспрестанно друг от друга сбегали, играя в прятки с рукой, которая так и норовит соединить их на своих двух ногах. Каждый раз они выбирали — быть им вместе или раздельно. Они могли лежать всегда подле друг друга, а могли выиграть друг у друга в прятки и никогда не найтись. Рука — лишь видимость отсутствия выбора. При ходьбе ноги все равно не встречаются, если только человеку не захочется сесть и их нарочно скрестить. Факт — чулки Марки терялись и находились лишь по собственной воле. Все в человеке — по собственной воле, даже отсутствие воли как таковой.

Решительно взявшись за карандаш, я вытянул длинную линию, разграничивающую предыдущие записи. Покосившись на соседский дом, я остановил карандаш на бумаге, оставив на ней жирную точку. Сквозь головы голубой и розовой гортензии вынырнула кучерявая башка стариковской внучки. Она катила ржавенький велосипедик к кусочку асфальта, идущего от их калитки до выезда на основную дорогу. Дед всегда смотрел на нее из окна. Я знал — он запрещал ей заезжать дальше перекрестка и девчонка часами наматывала круги по этому крохотному отрезку асфальта, длиной не более чем в десять жалких метров. И сев на свой велосипед, она разгонялась и жутко широко раскрывала рот, напевая себе под нос какие-то попсовые песни. Двое страховочных колес бились о кривой асфальт с громким железным лязгом и всегда сбивали меня с нужных мыслей. Смотря на нее, я всегда думал о себе — примерно так же я сам кручусь на одном и том же месте. Неосознанно я закружил карандашом по бумаге и получил жирную кляксу, похожую на клочок волос с расчески.

Не написав ни строки, я сделал глоток кофе и прижал к лицу головку гортензии. Та девчонка продолжала кататься и мотать головой из стороны в сторону. Как я уже писал где-то выше, я не любил детей. Может быть от того, что в глубине души я сам бы хотел быть ребенком. Я бы хотел кататься на велосипеде и не думать о том, о чем думают все взрослые люди. Во всяком случае, наверное, я и не был взрослым мужчиной. Наверное, я был взрослым больным ребенком. Но на велосипеде я прокатиться не мог и перестать думать о всякой чуши тоже. Что-то внутри меня ставило это под запрет, хоть я и не мог понять почему. В конце-то концов, что мне мешало купить ящик конфет и сжевать их за пару минут? Что мне мешало сконструировать шалаш из стульев, подушек и простыни, а потом залезть внутрь и читать с фонариком книги? Что мне мешало страдать ерундой и только потом думать о счетах и прочем, что сопровождалось нежеланием? Наверное, всему было свое время. Мое время незаметно от меня уходило, беря в охапку шалаши, конфеты и стулья, а следом — формочки и лопатки для куличей и песочных замков.

Я еле поднялся с кресла и закурил сигарету, предварительно покачав головой — для второй сигареты было еще не время. Коридор манил танцующей занавеской, прохладой и запахом кофе. Несмотря на внешнюю зелень, внутри дома всегда был налет голубого и серого. Если я долго там находился, незаметно для себя начинал тосковать. Навстречу мне выбежала Маркина псинка. Ее порода «русская борзая» отличалась громоздким, но худощавым телосложением и заметно непропорциональной маленькой головой. Ноги у них были фантастически длинные, словно цирковые ходули. Шерсть густая и взбитая, как лежалый свитер или скатанный клочок шерсти из детского набора для валяния. Нос вытянут конусом далеко вперед. Глаза маленькие, как будто блошиные тушки, и всегда какие-то виноватые. Внешне Плюш чем-то наводил меня на ассоциацию с шатром или шкафом. Марка его обожала. Я же относился к нему ровно и скорей с равнодушием, но всегда кормил и не обижал.

Я потрепал собаку за ухом и направился в кухню. Плюш хвостом увязался следом, ритмично стуча по паркету когтями. Я насыпал полную миску сухого корма и наполнил вторую миску водой из графина. Ни разу на меня не оглянувшись, собака набросилась на еду. От этого мне из раза в раз становилось грустно. Человек был нужен животному только тогда, когда у того было пустое пузо. В общем-то, между людьми была похожая взаимозависимость — человек был нужен человеку только тогда, когда у одного из них, а то и у обоих, было разбитое сердце. Я продолжал курить и обхаживать квартиру, пока Плюш громко работал челюстями на кухне. Проходя мимо телефона, я остановился и подошел ближе. Телефонная книжка была открыта на пустом развороте, в правом углу которого были мелко записаны цифры. Взяв телефон, я приложил его к уху, откашлялся и затянулся. Дым от сигареты пошел вверх, сделав пространство вокруг меня еще более серым и размытым, как если бы я смотрел на него сквозь старые поцарапанные очки. Набрав номер, я прислушался. Собака больше не издавала ни звука — похоже, улеглась на ковре в прихожей. В остальном, за исключением прерывистых гудков, было слышно лишь гудение холодильника, периодический звук слива бачка и урчание моего живота. Этим утром я так и не позавтракал. Пока я думал о том, что было бы неплохо сварить себе два яйца, на том конце провода кто-то задышал в трубку.

— Да.

— Здравствуйте.

— Добрый день

Голос собеседника был чуть суховат, чем нужно, но это было не так страшно — все же, голос не хлеб. При мысли о хлебе мой желудок напрягся и простонал. Я прижался лбом к холодной стене и губами поймал сигарету. На том конце кто-то вздохнул и я тут же зажмурился. Переговоры по телефону давались мне нелегко.

— Вы по какому поводу?

— Я сосед. Если помните, вы связывались с моей женой на днях.

— Вчера?

— Ну да… То есть, вчера.

Молчание прерывали лишь посторонние шорохи, доносящиеся из трубки. Я смял в руке сигарету и положил рядом с телефонным справочником. Пока длилось молчание, я уже успел пожалеть о том, что затеял.

— Так что, вы готовы присматривать за моим отцом?

— Когда это нужно будет делать?

— Понимаете, дело вот в чем… Мой отец болен, как вы… Простите, как ваше имя?

— Александр.

— Как вы, Александр, уже могли заметить. Раз вы соседи.

Признаться честно, я ничего не замечал. Может быть, лишь по той причине, что мой взгляд всегда был направлен вовнутрь, а не вовне.

— Случай необычный. Не волнуйтесь, много времени вы там проводить не будете.

— Необычный?

— Так вот, я бы хотел, чтобы вы следили за его состоянием.

Я молчал, ожидая от него продолжения.

— И чтобы вы говорили с ним.

— И только?

— И еще. Чтобы вы сообщали мне обо всем, о чем он вам расскажет. Иногда я буду звонить вам. Этот телефон действующий, если я верно вас понял?

Я покосился на себя в отражении лакированной тумбочки и увидел, что мои брови снова были напряжены. Я проделал над собой усилие, чтобы снова расслабить их.

— А в чем, собственно говоря, дело? Вы интересуетесь его здоровьем или все-таки чем-то иным?

— Чем-то иным?

Собеседник откашлялся, после чего вдруг встрепенулся и продолжил уже быстро и сбивчиво, словно пытался запутать сам себя.

— А впрочем, это вас все равно не касается. Так или иначе, я нуждаюсь именно в незаинтересованном человеке. А вы мне таким показались. За все время, что вы живете в своем доме, вы ни разу не проявили человеческого интереса к соседу и его внучке, так? Так. Ваша задача — приходить в любое удобное для вас время, сидеть со стариком и слушать его. За девочкой следить не требуется. Она следит за собой лучше, чем многие взрослые люди. Более мне от вас ничего не нужно. Денег буду давать столько, сколько потребуется. У меня хороший доход.

— Почему вы сами не можете этого сделать?

Мужчина на проводе замолчал. Вместе с ним замолчали все посторонние звуки. И в том числе, мой голодный желудок, сжавшийся до размеров зернышка.

— Почему вы сами не можете следить за отцом?

— У меня много работы, да и вы сами понимаете… Живу с семьей в городе, денег на бензин много уходит.

Звуки снова возобновились. Я слышал, как маленькая девчонка круто тормозила на поворотах. В некоторых моментах, видимо тогда, когда ветер дул в сторону моего дома, я слышал обрывки ее звонкого голоса. Внезапно у меня потемнело в глазах, а его голос продолжал доноситься до моих ушей. Он опускался внутрь легко и беспрепятственно, однако спустя время его вес увеличивался, ощущаясь внутри чем-то немыслимым.

— Мы договорились?

— Да, вроде того.

— Хорошо. Дайте знать, когда приступите к своей работе.

— Постойте.

Держась за голову, я ударил по стене распростертой ладонью. Плюш поднял уши и тихонько на меня рявкнул.

— Слушаю вас.

— А зачем это нужно делать?

— Я же вам уже объяснил. Мне нужно контролировать его состояние.

— Чем он болен?

— Эм… ну, знаете, старческое. Слабоумие или же наоборот, избыток ума. В целом… что-то около того.

— Почему за ним не могут следить врачи?

Я помолчал, чувствуя, как тот вытягивает губами улыбку.

— До свидания.

Он положил трубку. Эти прерывистые гудки казались мне ненастоящими, словно он записал их на диктофон и включил запись, а сам в это время прислушивался к каждому моему вздоху. Я повесил трубку и ушел думать. Внутри было тяжелое чувство, которое тяжело с чем-то сравнить. Стоя рядом с плетеным стулом, я не решался в него сесть, и это было забавно — видеть его со стороны, а не чувствовать его своим телом. С одной стороны, все было в порядке. Я позвонил человеку по поводу делового соглашения, тот разъяснил мне детали работы, и в общем то, в том не было ничего сложного. Однако, что-то все-таки было не так, и это что-то пыталось обратить на себя мое внимание. Я сел в кресло и перечеркнул страницу. Шел третий день без вдохновения. Я не боялся пустого листа, я боялся, что моя жизнь в него превратиться — все же, кроме как писать свои книжки, и судя по всему, быть сиделкой для странного старика с исключительным случаем, я бы ничем заниматься не мог. Да и не стал бы пытаться.

Я видел, как девчонка сделала завершающий круг и слезла с велосипеда, покатив его уже рядом с собой. У нее были смуглые руки и лицо на пару тонов светлее. Крохотная собачка выбежала из-за поворота, обогнула велосипед и побежала уже следом за ним. Взойдя на крылец, они оба исчезли за широкой дубовой дверью. Велосипед же остался снаружи. Я схватился за перила веранды и чуть не обжег себе руки — время, должно быть, было уже за двенадцать, раз солнце пекло с такой силой — после чего принялся разглядывать их дом за забором. Он, выгоревший в цвет ранних облаков, что-то между светло-розовым и светло-желтым, каким был пушок у новорожденных цыплят, казался мне теплым как изнутри, так и снаружи. В нем я мог бы согреть свои вечно холодные ступни. Наши с соседом дома стояли в метрах десяти друг от друга. Между ними шла полуразрушенная дорожка асфальта. Ближе к горизонту, там, где к небу тянулись горы, виднелась река. В своих книгах я часто величал ее ловушкой солнца. Солнце с разбегу падало на воду и исчезало где-то глубоко в ней, пронзая глубину стрелами света. Когда я опускался на глубину, меня обступала черная как нефть вода и эту черноту будто бы иглами искалывал падающий сверху солнечный свет. Коряга лежала на прежнем месте. Когда я вспоминал про нее, я часто проверял, там она еще или не там. Я часто садился на нее после купания. На ней же обычно покоилось мое мокрое полотенце и черновые записи, которые обязательно намокали от моего тела.

Я вышел с веранды в дом и принялся варить себе яйца, после чего решил поставить альбом Чарли Паркера «Jam Session». Первую композицию я не любил, а вторую «What is this thing called love?» я каждый раз слушал с превеликим удовольствием. Время шло к двум часам пополудни. Когда я находился в прострации, или что называется, сам в себе, стрелки часов летели со скоростью света. Однако же яйца варились удивительно долго. Я настрогал себе простенький салат из помидоров черри, латука, моцареллы и лука, а потом приправил все это дело оливковым маслом и петрушкой. При виде нее в моей голове тут же материализовалось лицо Николаши, его неизменные раздражения и мешки под глазами — все же, не сказать, что его образ жизни шел ему на пользу.

Я вспомнил детали нашего разговора и опять погрузился в мысли. Мысль, которая караулила меня и вдруг накрывала собой с головой, каждый раз была одна и та же: «Что же со мной было не так?» И в этот раз она посетила меня снова. В конце концов, только самые пропащие нарциссы и эгоисты имеют самые жестокие провалы в личности, и как итог, наиужаснейшие отношения с самим собой. Как я всегда полагал, все во мне находилось в необычайной дисгармонии, как если бы мои ноги и руки принадлежали четырем разным людям и отличались друг от друга по разным параметрам — толщине, длине и форме ногтей. Я сварил яйца и залил турку холодной водой, чтобы их остудить. Я был уверен в том, что те не дошли до кондиции и внутри были ближе к сырым, чем к полностью приготовленным. Но это меня мало когда останавливало. Я варил себе яйца практически каждый божий день на протяжении тридцати лет, но так и не научился выдерживать их время готовки. Я прислушался к музыке. Весь альбом длился ровно час и одну минуту. Пришло время для второй композиции. Я слил воду и стал чистить скорлупу. Она же отходила с трудом, и чтобы не счищать большую часть яйца вместе с ней, я делал это медленно и с особым усердием, стараясь снимать каждый осколочек вместе с пленкой. Это не всегда получалось — суетливая мелодия избавляла от мыслей, но вместо этого обязательно хотелось подвигаться, желательно «катать дьявола», как я всегда это называл, или туда-сюда качать головой. Пианино гремело, саксофон жужжал, как прибитая муха, и я сам раскачивался как заведенный… Джаз был моим спасением. Когда пластинка заканчивалась, я переставал двигаться. Тогда начинали раскачиваться уже мои мысли. «Что мне с собой делать?» — думал я, отбивая пальцем по разделочной доске. «Куда дальше будет вести меня моя жизнь? Да, я немощный… я ничего не могу сам. Все вокруг кажется мне сложным и тяжелым, как будто бы я ребенок у гигантской витрины с игрушками и с копейкой в кармане. Я не хочу упрощать. Мне нравится все таким, каким оно передо мной предстает — сложное и раздутое до размеров моего эго, темное, чужое, стоящее в стороне и принадлежащее кому угодно, но только не мне. Это был парадокс моей личности. Хочу, но не хочу. Нравится, но не буду. И в конце концов, кем же я был? Что по-настоящему было мне нужно? Неужели все во мне укладывалось лишь в два берега — Яя и Нея, между которыми я лавировал, пытаясь не заплывать так далеко, чтобы ни с того ни с сего не обнаружить и третий берег? А может статься, тех берегов была целая сотня? Может, мне нужно было их всех найти, чтобы понять, что ни один из них по-настоящему не был мной?»