Закон подлецов

Олег Александрович Якубов (2023)

…Перед внутренним взором за мгновение промелькнули все эти страшные годы, тюрьма, допросы, оскорбления, унизительный домашний арест и ложь, беспрестанная ложь и клевета, которыми ее опутывали.Новый роман Олега Якубова — это остросюжетное произведение, рассказывающее о том, как ни в чем не повинную женщину, мать троих малолетних детей, заточили в тюрьму. Беспощадная коррупционная машина, пышно именующая себя правоохранительной системой, сводя счеты с процветающим бизнесменом, выбрала мишенью для своего кощунственного замысла, его дочь…

Глава вторая

Существует расхожее мнение, что подлецами люди не рождаются, они ими становятся. Возможно, это и так. В таком случае Пелагея Ганибалова является нетипичным исключением из этого правила. С самого раннего детства ей доставляло истинное удовольствие раздавить букашку или червячка; бабочек она ловила сачком исключительно для того, чтобы оторвать им крылышки. И не было для маленькой Поли, как называла ее мама, большего удовольствия, чем наблюдать, как отрубают голову курице, а та, уже обезглавленная, вся в крови, еще несколько мгновений дергается в конвульсиях.

Позже она сама усмехалась над своими детскими пристрастиями. Унижение людей, тайная власть над ними — вот в чем было истинное наслаждение.

Отца своего Пелагея никогда не видела. Наградив ее звучной фамилией и несуразным для нынешних времен именем, в честь какой-то своей прабабки, Андрей Ганибалов бесследно исчез из их с матерью жизни. Мамка, впрочем, горевала недолго, может, и вовсе не горевала. Была она по молодости привлекательной курносенькой пышечкой, глупенькой, беззаботной и покладистой. В их поселке, где на окраине строили какой-то то ли завод, то ли комбинат, отбоя от ухажеров не было. Приходящие к мамке дяди приносили пухленькой девочке конфеты, реже — игрушки, она в «благодарность» насыпала им в карманы толченого стекла, подкладывала дохлую лягушку, а если повезет, то и мышь, извлеченную из мышеловки.

В школе одноклассники Пелагею невзлюбили. Да и за что им было любить эту маленькую мерзкую пакостницу? В младших классах она по привычке пробавлялась испытанными детскими проказами. Жучки-паучки, дохлые лягушки и мышки, подложенные в портфели сверстников, — весь свой «арсенал» пустила она в дело. Но особо ей нравилось пробраться незаметно в класс на переменке, перед уроком физкультуры, вытащить из нескольких, сколько успевала, портфелей спортивную форму, подрезать на трусах резинки, а потом наблюдать, как весь класс хохочет над оконфузившимися.

Но эти развлечения ей вскоре наскучили. Пелагея, несмотря на детский еще возраст, превратилась в записную интриганку. Причем ей неинтересно было стравливать между собой ребят. Вовсе нет! Умело и продуманно «стучала» она на одноклассников учителям. Уткнув взгляд в тетрадку или учебник и ничем не выдавая своего торжества, малолетняя интриганка наслаждалась, когда учительница с нескрываемым раздражением отчитывала свою вчерашнюю любимицу, а та, совершенно не понимая, чем вызвала гнев, размазывала по щекам слезы. Случалось, козни ее были разоблачены, и тогда, подловив Ганибалову на заднем дворе, поколачивали ее девчонки изрядно.

Классе в шестом появилось у нее довольно обидное прозвище. Главный всезнайка и пересмешник их класса Лазик Данович, держа в руках книжку «Мифы Древней Греции», насмешливо заметил:

— Сочетание имени и фамилии «Пелагея Ганибалова» звучит примерно как «Афродита Титькина», к тому же и с этим у нашей Титькиной все нормально, — и недвусмысленно уставился на школьную блузку Пелагеи, уже весьма рельефно оттопырившуюся на груди.

Всякий раз, когда окликали ее обидным прозвищем, Пелагея сжимала зубы от злости, но виду старалась не подавать. Во-первых, не хотела радости доставлять своим обидчикам, а во-вторых, и это главное, уверена была, что поквитаться сумеет — тайно, но куда больнее, чем просто словесная насмешка.

***

Ей было чуть больше тринадцати, когда в их доме появился дядя Митя. Высокий, кудрявый, душа любой компании со своей неразлучной гитарой, работал он фотографом. Звали Митю на все официальные, как тогда говорили, мероприятия: на свадьбы, юбилеи и прочие семейные торжества, в школы и детские сады, так что работой Дмитрий Рябов был обеспечен. Деньги он приносил домой в больших желтых конвертах от фотобумаги и непременно запихивал под подушку постели «ненаглядной Зоечки» — только так, и никак иначе, называл он мать Пелагеи. Женихом Рябов, в глазах соседских кумушек-сплетниц, считался завидным — всегда при деньгах, да к тому же владелец не нового, но вполне еще крепкого «жигуленка».

Пил Митя, по меркам односельчан, умеренно. Вот только «удар» он держал плохо — хмелел быстро, «болел» потом долго, и потому крепким напиткам предпочитал крепленое вино «Агдам»; в получку до свинского состояния не напивался и бабу свою «не гонял». В доме Ганибаловых он прижился, через год они с Зоей оформили в загсе свои отношения, Пелагею стал звать дочкой.

Новоявленного отчима Дмитрия Рябова и выбрала Пелагея первой серьезной своей жертвой. Операцию под кодовым названием «изнасилование несовершеннолетней» готовила, тщательно обдумывая все самые мельчайшие детали. Уже зная достаточно о женской физиологии от матери и старших соседских девчонок, выбрала для осуществления своего гадкого плана именно такие дни, когда беременность ей не грозила. О самом процессе соития она практически не думала, факт возможной и даже вероятной дефлорации ее не занимал и не тревожил ни в малейшей степени — поставленная цель была много важнее.

В этот день Митя работал дома, до самого вечера печатал фотографии. Мать была на работе, ушла дежурить на сутки. Когда Митя сел в кухне поужинать, Пелагея поставила перед ним бутылку портвейна, две рюмки и попросила: «Научи меня вино пить».

— Совсем сбрендила?! — поразился Дмитрий.

— А что такого? Мне уже четырнадцать. Девчонки в нашем классе давно все вино пьют и курят. Я, конечно, не курю, терпеть этого не могу, но совсем уж белой вороной тоже выглядеть неохота, — и Пелагея потерлась о Митино плечо грудью. — Ну пожалуйста, не к маме же мне с этой просьбой обращаться. Отец ты мне или кто?

Одета она была в этот день продуманно, в строгом соответствии с заранее разработанным планом: расстегнутая блузка, коротенькая юбочка. Из тех, в которых даже легкий наклон не рекомендуется. Нижнего белья на ней не было.

…Когда Митя проснулся и увидел простынь со следами, не оставляющими сомнений в их происхождении, он протрезвел в мгновение ока. Пелагея, уже переодевшись в домашний скромный халатик, что-то негромко напевая, хлопотала на кухне. «Иди умойся, — окликнула она Митю. — А я пока постель поменяю, скоро мамка с работы вернется». Простынь с характерными следами «преступления» малолетняя дрянь не выкинула, а, тщательно упаковав, упрятала в укромном месте, о чем не преминула незадачливому «насильнику» сообщить.

Жизнь Дмитрия Рябова с той поры превратилась в сущий ад. Дня не проходило, чтобы падчерица, так или иначе, не напоминала ему о том, что между ними произошло. При этом Пелагея практически ничего у Мити не просила, ну разве что сущую мелочь — деньги на новые колготки, зимнюю куртку. Ни материальных благ ради все это она затеяла. Чуть ни ежедневно напоминала отчиму о том, что он изнасиловал ее, несовершеннолетнюю, и какое уголовное наказание ему за это полагается. Не поленилась даже специально съездить в райцентр и там в книжном магазине приобрести Уголовный кодекс России, а заодно ярко-красный фломастер, коим с особым удовольствием подчеркнула соответствующую статью, дабы отчиму ее наглядно демонстрировать. Дмитрий, что называется, заводился с пол-оборота.

— Это не я тебя изнасиловал, а ты — меня! — чуть не плача, надрывно кричал он.

— Да кто же тебе, глупенький, поверит? — спокойно и даже снисходительно возражала падчерица.

Она теперь взяла манеру по-особому глумиться над Митькой, как про себя называла его. Когда матери не было дома, нарочито переодевалась при нем, снимая с себя даже нижнее белье, а потом еще долго маячила перед глазами взрослого мужика в трусиках-стрингах и в лифчике, посмеиваясь, вопрошала:

— А что, папочка, может, мамочке обо всем расскажем. Она поймет тебя и простит. И будем мы спать вместе, в одной постельке — мама, папа и дочка…

Так прошел год. Как-то летом Митя предложил жене и падчерице провести выходной на водохранилище строящейся в тридцати километрах от их поселка плотины. Мать наготовила всякой снеди, поутру отправились. Приехали на место, нашли на берегу приятную лужайку в тени развесистого дерева, позавтракали. Митя взял фотоаппарат и сказал, что пройдется вдоль берега, поснимает, как он высказался, «не для кармана, а для души». Ушел в одних плавках. Зоя и Пелагея прождали его до вечера, когда уже смеркалось, отправились на поиски. На противоположном берегу встретили хмельного соседа. Тот протянул им фотоаппарат:

— Вот, Митька дал постеречь, а сам купаться пошел, — сказал сосед. — Мы с мужиками пиво пили, как раз бочку привезли, а Митька так за фотиком своим и не пришел. Отдайте ему, мне чужого не надо.

Поиски Дмитрия Рябова ничего не дали, тело водолазы не нашли. Может, и впрямь утонул человек, а может, и удалось ему придумать, как исчезнуть навсегда из жизни коварной падчерицы.

Пелагея горевала, а вернее злилась, вполне искренне — совсем не такое развитие событий она планировала.

***

Когда ей исполнилось шестнадцать, она написала заявление в паспортный стол отдела милиции с просьбой изменить ей имя «Пелагея» на имя «Полина». Получив паспорт, утром следующего дня продемонстрировала его всему классу, заявив грозно: «Я теперь никакая не Пелагея, а Полина. Полина Андреевна Ганибалова. Запомните — раз и навсегда! И пусть кто-нибудь попробует меня теперь назвать иначе…» Но одноклассники и без ее угроз уже знали, что с Афродитой Титькиной лучше не связываться. Недаром на выпускном вечере сказал ей, уже без всякого юмора, все тот же Лазик Данович:

–Уж лучше бы ты не имя, а фамилию изменила. И всего-то одну букву надо было поменять — «г» на «к». И стала бы не Ганибалова, а Канибалова; тебе это в самый раз, ты же людей жрешь поедом.

Всякие чудеса случаются на свете. Много лет спустя произнесенная когда-то в далеком российском поселке десятиклассником Дановичем фраза неведомым образом докатилась до Москвы. И где бы ни приходилось работать следователю Ганибаловой, никто ее за глаза не иначе, как Канибалова, не называл. Но, скорее всего, никакого чуда вовсе и не произошло. Просто кличка эта, ассоциированная с каннибализмом, напрашивалась сама собой. Ибо вся жизнь и деятельность Полины Андреевны превращена была ею в осознанное, истовое и даже вдохновенное стремление беспрестанно унижать людей, корежить их судьбы, растаптывать морально и психологически. И чем жестче обращалась она с подследственными, тем, как ей казалось, обаятельнее она им улыбалась на допросах. Впрочем, она ошибалась. Ее фальшивая презрительная улыбка никого обмануть не могла и мало от кого могла замаскировать истинную сущность следователя Ганибаловой.

Внешне Полина Андреевна выглядела совершенно здоровым человеком — у нее не дрожали руки, она не билась в конвульсиях, не срывалась в неудержимые истерики, падая с пеной у рта на пол. Нет-нет, ничего подобного не было и в помине. Но опытный психиатр вне всяких сомнений обнаружил бы у Ганибаловой весьма редкий синдром Аспергера. Выражаясь языком сугубо медицинским, синдром Аспергера — это один из мало распространенных синдромов аутизма, который приводит к полному отсутствию присущей любому нормальному человеку ЭМПАТИИ — то есть чувству сопереживания. Именно чувства сопереживания людям де-факто аутист с редким синдромом человеконенавистничества, а де-юре старший следователь Полина Андреевна Ганибалова была лишена начисто.

Никому не ведомо, какая встреча и за каким поворотом ждет нас через десятилетие, через год, а может, в следующее мгновение. Так и Саше Лисиной не дано было знать, и в те первые дни своего несчастья не могла она понимать, что на горестном изгибе судьбы уготована ей встреча не просто с тупым и равнодушным исполнителем воли начальства, а исчадием зла, сознательно посвятившим себя подлости и сделавшим горе, причиненное людям, не только смыслом собственной жизни, но и наслаждением.