Лина Костенко

Олег Кудрин, 2020

Лина Костенко (1930) – выдающийся украинский писатель, лауреат многих премий и наград, представитель поколения «шестидесятников». Вопреки всем трудностям и запретам ее произведения нашли путь к читателю, навсегда поселились в его сердце и стали классикой украинской литературы. Несмотря на то, что поэзия и проза Лины Костенко переведены на многие языки и известны далеко за пределами Украины, о самом писателе известно немного, ведь она отдает предпочтение более уединенному образу жизни. Эта книга – попытка глубже познать жизнь поэта – ребенка, студентки, жены и мамы, гражданина и патриота своей страны, просто Человека со своими мыслями, волнениями, радостью и болью. Это – попытка постичь ее путь, чтобы лучше понять глубокую суть шедевров, созданных Линой Костенко.

Мама, папа, бабушка и киевская Венеция

Лина родилась в учительской семье. Отец ее, Василий Григорьевич, несмотря на молодость, был директором школы № 55 в Киеве на Шулявке. Но его по разнарядке отправили директорствовать на Луганщину, в Каменный Брод (ныне — Каменнобродский район Луганска). Он преподавал там историю и математику (какие разные предметы!), жена его преподавала там же. Жили они в комнатке при школе.

Первый раз на отца донесли в 1930 году. После сворачивания политики украинизации, начавшейся в 1929 году, национальная интеллигенция была под особым подозрением. Человек начитанный, знающий много языков, острый на язык, он как-то играл в шахматы с одним знакомым. Поигрывая, и о жизни говорил, наговорив по тем временам лишнего. После чего к отцу пришли с обыском и допросом. При обыске энкавэдэшники искали, где подозреваемый «хранит оружие». «Ось моя зброя!» — сказал Василь, показав на колыбельку с семимесячной дочкой. (Как, однако, провидчески получилось — просто по Лесе Украинке: «Вигострю, виточу зброю іскристу, / Скільки достане снаги мені й хисту». Именно таким оружием, отточенно-острым, стала со временем поэзия Лины Костенко.) «Вы издеваетесь над нами», — сказали чекисты. «Це ви знущаєтесь наді мною», — ответил Василь. «Его забрали. В год моего рождения, мне было месяцев семь. Считается, что 37-й был годом арестов, на самом деле аресты начались значительно раньше»^[28], — грустно резюмирует поэтесса.

Через тринадцать месяцев Василя отпустили. Он, как уже помеченный властью, с трудом смог найти работу. В 1937 году из-за своей «неблагонадежности» вновь ее потерял. После этого, к счастью, ему удалось устроиться плановиком-экономистом в Облнаробразование, где его за любовь к шахматам прозвали Ботвинником. Лина вспоминала, что в те времена близким приятелем отца был Олекса Повстенко (1902–1973), архитектор, историк, искусствовед. Он приходил к ним домой на Труханов остров играть в шахматы. (Повстенко известен тем, что в 1941 году спас от разрушения Софию Киевскую. Когда советские минеры приехали, чтобы заложить взрывчатку под святыню, он, руководивший тогда этим объектом, сказал, что под храмом нет подвалов. Времени было в обрез и минеры уехали, не проверив его слова. В 1944 году, во время отступления немцев, Повстенко уехал в Словакию, потом в Германию. И в 1949-м перебрался в США, где, кстати, принимал участие в достраивании Капитолия. А также написал выдающуюся книгу «Катедра св. Софії у Києві».)

В 1930 году побывать на допросах пришлось и матери. Допрашивали ее по обычной чекистской методе. С ярко горящей лампой, направленной в глаза… Арестовывать не стали. Однако с такими треволнениями мама решила отправить Лину от греха подальше к бабушке, в Ржищев.

Мама Лины, как и отец, тоже была неординарным человеком, женщиной, «сотканной из поэзии, из музыки». Она закончила ржищевскую гимназию. Сохранилось фото с ее преподавателями: элегантные учительницы, мужчины все в галстуках, некоторые с бабочками. Рассматривая его, Зинаида Ефимовна плакала — большинство из этих людей были репрессированы.

Они с отцом познакомились в Ржищеве, в любительском театре, где вместе играли.

«Мама по природе была гуманитарием, любила литературу, искусство <…> Хотела поступать на филологический. Но отец отсоветовал, сказал, чтобы она выбрала профессию далекую от идеологии, потому что его рано или поздно посадят, а у нее ребенок — так чтоб смогла выжить. Так и получилось. Мама пошла на химию, потому что там уже учился ее брат, впоследствии доктор химических наук, до войны живший и работавший в Харькове. Он присылал маме свои научные работы, она их читала, она хорошо знала химию. Но любила литературу»^[29].

Важная деталь. Мама иногда брала Лину с собой в университет. И та на всю жизнь запомнила, что преподаватели, профессора говорили там на украинском языке. Да, в самые темные сталинские времена — и на украинском. И никому это не казалось странным. Хотя уже в школе на Трухановом острове, где училась Лина, ситуация была другой. Учителя говорили по-украински, дети на уроке — тоже. Но на переменах ученики, в основном, болтали на русском…

Труханов остров и… школа? Да. Нынешний Труханов (который в Киеве всегда на виду) настолько не похож на то, что было там до войны, что нужно сделать небольшой исторический экскурс.

Во второй половине XIX века на выгодно расположенном Трухановом острове появились мастерские пароходного магната Давида Марголина. Люди, работавшие на них, селились поблизости. Дома в основном были деревянными. И лишь изредка — каменные. На самом высоком холме острова поставили Церковь Святой Елизаветы и училище, построенные на средства просвещенного промышленника. С 1918 года начали обустраиваться пляжи — по европейской моде, кайзеровскими солдатами, вошедшими в Киев при Державе гетмана Скоропадского.

Главное изменение, которое принесла на Труханов остров Советская власть, это упадок церкви (и постепенный разбор ее на камни) и реорганизация училища в школу с красивым номером 100 (именно в нее пойдет Лина в 7 лет). Во второй половине 30-х остров представлял собой отдельный автономный городок напротив большого и совсем недавно ставшего столичным Киева. Пешеходного моста не было, с Киевом островитян соединял старый кораблик по имени «Парубок» и собственные лодки, которые имелись практически в каждой семье. Когда лед был тонким, его ломал небольшой ледокол. А в надежный ледостав на лед бросали доски и так ходили.

Во время наводнений остров заливало — порой под самые крыши (специальная красная отметка напоминала о самом сильном наводнении 1931 года). Поэтому дома ставились на сваях, чтобы быть повыше. Так складывался особый городской пейзаж двухэтажной деревянной днепровской Венеции. В пору наводнения соседи с нижних этажей с самыми ценными вещами временно переселялись на верхний. В «высокую воду» в школу детей свозили лодками, часто кооперируясь. В условиях сезонных катаклизмов у жителей поселка вырабатывалось особое «чувство локтя». Сегодня ты кому-то помог, завтра — тебе помогут. При всем том и курортная составляющая с Труханова острова не исчезала. В выходной день отдохнуть на здешний пляж приезжали и киевляне. А у трухановцев он всегда был «под рукой».

Так представьте себе эту атмосферу. «Усе махало крилами и веслами». Река, пляж, романтическое ощущение острова, но при том — близость столицы. Необычный городской пейзаж поселка — со сваями, мостками, галерейками и террасами. Жизнь в биологических ритмах природы — ледостав и ледоход, паводки и наводнения. Щекочущее чувство опасности и в то же время — единство с естеством Днепра. Не удивительно, что Костенко вспоминает о Трухановом острове с исключительной нежностью: «Это был удивительный остров, всё — как в серебряном перстне, обнятом двумя рукавами Днепра. Тогда там берега были чистые, песок перемытый наводнениями, мы жили на улице Набережной, визави с Киевом. Перед глазами был князь Владимир с крестом»^[30].

И вот только теперь мы можем понять все детали картины, прорисованной Костенко в стихотворении «Я виросла у Київській Венеції». (Кстати, в «Наслаждении» у д’Аннунцио Венеции нет, но есть Венецианская площадь — одно из красивейших мест Вечного Города.) Да, это был удивительный украинский вариант Венеции, пусть не такой богатый и аристократический. Но зато — удалой и бесшабашный, умеющий и поработать, и отдохнуть. А еще — дающий чувство свободы, отдельности, такое редкое в условиях Советской власти конца 30-х — начала 40-х.

Я виросла у Київській Венеції.

Цвіли у нас під вікнами акації.

А повінь прибувала по інерції

і заливала всі комунікації.

Гойдалися причали і привози.

Світилися кіоски, мов кіотики.

А повінь заливала верболози

по саме небо і по самі котики.

О, як було нам весело, як весело!

Жили ми на горищах і терасах.

Усе махало крилами і веслами,

і кози скубли сіно на баркасах^[31].

«О, як було нам весело, як весело!» Легко и весело. Дружбы, дразнилки, ссоры, драки. Первое признание в любви — когда красавчик Женя и толстый Юра, сидевшие на задней парте, прислали общую записку: «Лина, мы тебя любим!» И детская мечта о полете. Однажды она обернулась прыжком с большой вышки. Как это делали опытные прыгуны-пловцы, сложив руки перед собой. В тот раз Лина чуть не утонула, уже и разноцветные круги перед глазами поплыли. Но ничего, обошлось — вынырнула.

В другой раз мечта о полете совместилась с пропагандируемыми возможностями техники — самолеты, парашюты. Прыжок с парашютом? Отчего ж не попробовать! Лина взяла старый мамин зонтик. Но тут же поняла, что вид у него неправильный — черный. А парашюты, как всем известно, белые! Тогда ободрала зряшную черную ткань и обшила каркас белой простыней. Теперь порядок. Забралась на чердак и сиганула вниз… Ушиблась, конечно, сильно. Но не плакала. Потому что бабушка учила, что придет дед Ревило, в торбу спрячет да унесет.

Так Лина, озорница и читательница, все росла, росла…

І на човнах, залитими кварталами,

коли ми поверталися зі школи,

дзвеніли сміхом, сонцем і гітарами

балкончиків причалені гондоли.

І слухав місяць золотистим вухом

страшні легенди про князів і ханів.

І пропливав старий рибалка Трухан.

Труханів острів… острів Тугорханів…^[32]

(Да, согласно легендам, у острова была древняя история. По одной из версий, имя его — от половецкого хана Тугорхана (Тугоркана). Вроде бы здесь в конце XI века была резиденция его дочери — жены киевского князя Святополка Изяславича.)

Но это летний пейзаж острова. А вот вам зимний:

Труханів острів. Крига, крига, крига.

Напровесні дрейфуючий Дніпро.

Дитячий спорт — хто далі переплигне

по тих крижинах. І ні думки про

якийсь там страх. Це нам було театром.

Який глядач, поглянувши, не зблід?

Веселий час — між кригою і катером,

коли вже рушив непорушний лід.

О небезпека, програна, як гами!

Чим не фіґурні танці на льоду?

І голос мами, тоскний голос мами.

І мій дзвінкий, розхристаний: — Та йду!..^[33]

Детские игры, отчаянные, безбашенные. Прыжки — пострашней, чем с зонтом-парашютом. Неверие в то, что в мире есть смерть. А тем временем, ее железное колесо вновь приближалось к Днепру.

Весна 1941 года была прекрасной. На день рождения Лине подарили гитару, красиво повязанную, как принято, бархатным розовым бантом. Она так мечтала научиться играть на ней (как там — «дзвеніли сміхом, сонцем і гітарами»), и даже уже начинала что-то бренчать. Лето тоже начиналось прекрасно. Особенно 22 июня — в этот день у мамы день рождения. Бабушка (она тоже переехала в Киев, продав хатку во Ржищеве) собиралась печь традиционный высокий пирог в «чуде»^[34]. И вдруг — новость о войне. Лина принесла ее от соседей, куда побежала к подружке. Отец сначала не поверил, рассердился — думал, глупые шутки. Взял ведро, как бы за водой, пошел к колонке, перепроверить. Вернулся мрачный. Всё правда — война.

Примечания

28

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 135.

29

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 130–131.

30

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 123.

31

Костенко Ліна. Вибране. К.: Дніпро, 1989. С. 71.

32

Там же.

33

Ліна Костенко. Мадонна перехресть. — К., Либідь, 2012.

34

Как дальше объясняет сама Костенко, чудо — «это такая высокая круглая форма для теста».