Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2

Ольга Апреликова

Если для отца самым страшным испытанием оказывается отцовство – то как же стать ему настоящим сыном? Чем – или кем – пожертвовать: светлячком, куском космоса, улиткой или цветком с могилы матери? И как обойтись с узлами психики, распутывать или рубить?История выживания мальчишки-созвездия, написанная в синтезе жанров мягкой научной фантастики и романа воспитания.Серия «Очень маленькое созвездие»:1. Горькое логово2. Тихая Химера3. Золотой братик

0,02. Цвета цветов

Сначала была нестрашная тьма. Потом — сказка. Будто он в глубоком темном подземелье поет для чудовищно огромного, бесконечного золотого змея, чьи тугие круглые, теплые кольца уходят к высокому своду, переплетаются в непостижимые узлы, и дальше их и не различишь в темноте. Змей с зелеными-зелеными глазами вовсе не страшный, и Юму с ним тоже ничего не страшно. Он больше не один, потому что змей — самый родной. Роднее всех. А на самом деле он еще не родился. Еще долго ждать, и он будет не змей, а мальчик, как он сам… А пока — только петь во сне, звать, но это — тоже хорошо, до слез. А высоко-высоко над этой глубокой волшебной пещерой стоит ночь, и среди редких висячих, очень знакомых звезд расстилаются молочные туманы…

Юм, проснувшись, даже глаза открыть побоялся, вцепился в клочок сна, но дневным сознанием ничего не понять… Он все же запомнил — золотые теплые, живые кольца в темноте, родство, и петь надо. Петь? Ему, кажется, никогда и в голову не приходило, что можно петь. Но поют ведь некоторые люди. Не все, потому что нужен какой-то голос особенный, не тот, которым разговариваешь, и у большинства такого голоса нет… А если есть, то еще там что-то нужно, Юм не вспомнил, что, и перестал об этом думать, потому что под ресницы скользнул странный волшебный свет и зашевелился сверкающими разноцветными снежинками.

Перестав дышать, распахнул глаза — этот свет, живой, огромный — не снится? Света было столько, что он несколько секунд не дышал, потом вдохнул это все огромное, золотое, живое, и захлебнулся от радостного изумления. Живой воздух. И свет живой. Снова зажмурился, изумленно любуясь веселящимися в ресницах радужными крошками света, потом не выдержал и вскочил, даже не вспомнив о слабых непослушных ногах, и сквозь до потолка налитую этим живым светом комнату бесшумно подбежал к распахнутому окну.

Сколько света! Везде свет, и он листву качает на чем-то этом большом, верхушки не видно, с ветками, пахучем, с каким-то зеленым и острым запахом, и на подоконнике лежит горячим пятном, и вверху свет, и везде, до неба! И водой пахнет разбрызганной, и еще чем-то непонятным. Хорошим.

Такое счастье называется «утро»?

Накануне, поздним вечером, когда они приехали в это место, его, хотя жизнь была сном, качало и лихорадило от чувств, с которыми планета топила в запахах, шуме, пестроте, свете и шевелящемся воздухе. Сколько он прожил в космосе, в идеальной тишине кораблей с их едва циркулирующим воздухом? Когда когг с терминала приземлился в порту и Вильгельм вынес Юма, вдруг само собой получилось, что Юм легко и уверенно сам встал на ноги, с молнией удовольствия всем телом почувствовав огромную твердь материка, как-то блаженно отозвавшуюся в его твердых костях. И на ногах — красные сандалики. Но сразу оторопел от непрерывного плеска непонятных звуков, наплывающих неизвестных запахов, прохлады и какого-то навязчивого, шального свободного воздуха, все время задевающего лицо то теплом, то влагой. И космос остался далеко-далеко, темно-синий, с алым умирающим краем заката. Тоскливо. Но хуже всего было множество людей вокруг, много-много, человек десять, чьи мысли он не мог видеть, что проходили мимо, окружали со всех сторон, уходили в темноту и возвращались, переговаривались, исподтишка изучая его самого. Ужасно.

Ние наконец прилетел откуда-то на небольшом люггере, и, едва он вышел из машины, Юм, ни на кого не глядя, обежал к нему, потянулся, влез на руки и, зажав уши, спрятал лицо внутрь его куртки. Только в маленьком пространстве салона, в котором понятно пахло техникой, чувствуя всем телом стремительное движение люггера и тепло встревоженного Ние, он слегка опомнился. Вильгельм вел, Ние смотрел на Юма. Он в самом деле очень встревожен. Юм извинился:

— Я забыл, что всего так много… Разного.

Пока они летели, он, хоть и слез с коленей Ние, чтобы смотреть вниз, все равно держался за руку. Расспрашивал, что видит: эта светлая, переливающаяся блеском, кривая плоская дуга, в которой оранжево отражается закат — река, кубики и кнопочки с огоньками — дома, а эти продолговатые бусы, ползущие по блестящей нитке — грузовой поезд на монорельсе. Плохо видно, темнеет… Огоньки далеко внизу в черной тьме… Планета. Вот. И он — на планете. Почти уже — на грунте. И он ходил только что там в порту по грунту. Сам. Ногами. Вот этими, в красных сандаликах. Планета…

Всплывало что-то изнутри, что-то не космическое, а живое, синее, огромное, грохочущее, горькое на вкус — море, но больше ничего живого про планеты он не помнил. Разве что светлячки? Но сейчас он сомневался, что они — не сон. Может, просто видел вот так же сверху далекие огоньки внизу на грунте… Он раньше все видел иначе. Какие-то многомерные схемы, облака, линии и узлы отношений, причины и следствия слов и событий, рисунок своего поведения, императивы, цели, уступки, связи; второй, энергетический, план, полевые взаимодействия и характеристики, фаза, и всегда следить за тем, чтобы речью не забегать вперед по вектору — как будто он жил в каком-то вывернутом, пляшущем таймфаге. Шумно вздохнув, Юм сказал:

— Я был раньше на планетах, но тогда я ничего такого не видел. Я в другом режиме жил… — Посмотрел на Ние и пояснил: — Думал не так, видел не так. Вот на маршевом звезда — точка, то в таймфаге она же — луч.

— Ты уже приспосабливаешься. Ничего, привыкнешь.

— А я смогу снова стать тайм-навигатором? — ужасная все же тоска.

— Ты сможешь все, что захочешь, — улыбнулся, но как-то ненадежно, Ние. — Подрасти только сперва.

Чего хотеть? Чего вообще разрешат хотеть? Ведь будут как-то воспитывать, что-то внушать… Он не стал думать вперед. Только смотрел, как небо темнеет, вспомнил, что это называется — вечер, и опять спал с открытыми глазами.

И потом, когда они приземлились в сгустившейся темноте и шли сквозь пахучий шелестящий сад, он, как во сне, шел сам, легко шел, только крепко держался за руки Вильгельма и Ние. Какие-то люди спешили им навстречу. В доме, на ярком свету, Юм жмурился и жался к Ние, пока вокруг все шумно и непонятно радостно говорили, и нужно было знакомиться, потом вдруг наступил ужин, но есть непонятную незнакомую еду при всех этих незнакомых людях он не смог, и мерещилось, что где-то слева мигает беспокойный оранжевый огонек. Юм даже оглядывался, но увидеть его не мог. Все чужие разглядывали с совсем уж непонятным выражением в глазах. Так страшно стало, что он побоялся опозориться и, дернув Ние за рукав, подал знак из времен памперсов и немоты. Ние, извинившись, подхватил на руки и быстро унес в тишину далекой ото всех и всего маленькой комнаты. Помог с делишками, потом даже выкупал и одел в новую пижаму, унес в кроватку. Все, и пижама, и подушка, пахло незнакомо и страшно. Даже тяжело дышать. И воздух снаружи такой беспокойный. И — окно, страшное. Большое. На кораблях окон нет. Ние закрыл окно занавесками, сел рядом у кроватки прямо на пол, рассказал, что это комнатка специально для Юма, что сам дом большой, почти дворец, и вокруг огромный парк… Парк — ну, это цветы и всякие деревья, дорожки, чтоб гулять. Да, завтра пойдем. Да, вот твои сандалики. Завтра обуем и пойдем. Устанешь — понесу. Но ты молодец. Да, тут теперь будешь жить, а все эти люди будут о тебе заботиться. Нет, он сам никуда не уедет. И Вильгельм останется.

Стало легче. Ние уговорил поесть, и принесли тарелку с обыкновенной детской, на вкус совсем корабельной, сладкой кашей. Юм съел и захотел спать. Ние пообещал, что не уйдет. И вообще его комната рядом, не бойся. И, конечно, не ушел, пока Юм не провалился в темный, как сад снаружи, настоящий сон…

А теперь уже утро!

Когда пришел Ние, он, подергивая лопатками от жаркого потока солнца сверху, сидел, в пижаме и красных сандаликах, в клумбе под низким окном снаружи и сосредоточенно разглядывал цветы, старался вникнуть в смысл их неправдоподобной тонкой и точной окраски, нюхал и трогал нежные лепестки, и сияние всех этих сиреневых, голубых и красных цветов; их спутанные запахи и совсем уж невразумительная тоска странно и ни на что не похоже томили его. Ние тихонько позвал через подоконник, и Юм сильно вздрогнул от всплеска непонятного мгновенного ужаса, виновато поднял к нему лицо и тут только заметил, что глаза Ние такого же живого, как цветы и небо, синего цвета.

— Смотришь? — шепотом спросил Ние.

— Привыкаю, — улыбнулся Юм. — Все такое живое.

Люди вокруг отнеслись к Юму так внимательно, что он стеснялся и почти страдал. Зачем ему игрушки? Зачем столько одежды? Зачем все эти внимательные улыбки? Ему бы понять, какое будущее они предлагают, если так заботятся. Врачи вместе с Вильгельмом долечивали Юму ноги, Ние катал на прогулки, показывал леса и реки, терпеливо разъясняя все это прекрасное и непонятное, с чем люди обычно знакомятся еще в младенчестве и что почему-то прошло мимо Юма. Все остальные доброжелательно наблюдали со стороны — но слабенький внутренний голос, след того, что осталось после той беспощадной мощной интуиции, которую Юм уже едва за собой помнил, подсказывал, что ни с кем, кроме него, эти люди сами так заботливо возиться бы не стали. Никакого другого ребенка они не привезли бы сюда, в прекрасный золотой дворец посреди старинного ухоженного парка.

Юм не понимал, чего хотят все эти ясноглазые люди, с которыми он теперь, гуляя в парке, уже стал здороваться и даже тихо и вежливо разговаривать, не отпуская, правда, руки Ние и не понимая, кто они, слуги или стража… Здесь было хорошо. Здесь можно было не думать про Дракона, хотя, конечно, это не удавалось. Ведь вся эта забота, все лечение — по его воле. Так тихо, спокойно, очень красиво — и здания, что построили эти люди, и природа вокруг, но Юм беспокоился все больше. Что Дракон потребует взамен за всю эту красоту и лечение?

Ние иногда пропадал на целых полдня, пока с Юмом возились врачи — хорошо хоть, Вильгельм всегда был — самый главный, немногословный и внимательный, улыбался Юму — кареглазый, высокий, с тонким шрамиком над бровью — не простой он доктор… Он больше прочих возился с Юмом, иногда надевая на голову широкий зеленоватый обруч, и тогда его взгляд становился глубоким и нечеловечески внимательным. Все врачи его беспрекословно слушались, хотя он говорил негромко, совсем не настойчиво, и это Юма тоже настораживало.

Чем понятнее и привлекательней становился мир природы и вещей, тем меньше Юм понимал, что с самим собой-то делать. Он ждал беды, ждал безнадежно и тоскливо. Почему все кажется, что вот-вот разразится гром среди ясного неба? Ние его успокаивал, говорил, что это нервы устали, что скоро все пройдет, что все будет хорошо, что ни о чем он сейчас думать, кроме здоровья, не должен. И дарил очередную игрушку.

Юм хотел Ние верить. Очень хотел. Ние умный, добрый. А он сам — больной дурачок. Вот правда, почему он думает, что Дракон хочет его уничтожить? Это бред. Разве тогда Дракон подарил бы Плеяды? Платил бы за его содержание Укору кораблями и сокровищами? Голова соображала плохо. Надо бы придумать что-то, как-то спастись — но как?

Он все больше забывал и Бездну, и себя. И Укора. Он и раньше не помнил, как попал к Укору, но теперь не помнил уже и того, что там потом было, даже лицо самого Укора толком не помнил, только взгляд, даже только след этого мудрого печального взгляда. Он теперь всматривался в Ние, который все убеждает его, что Дракон хороший, и мучился — а если он так же и это ласковое лицо забудет? И тоже останется — только такой же печальный взгляд? Только след? Он ведь забыл, он почти все забыл, а ведь было что-то там плохое, очень плохое у шлюза, когда Ние смотрел сверху… Это важно или нет? Дырявая голова… И страшно. Всегда страшно, все равно, есть Ние рядом или нет… Ние служит Дракону.

Верить хочется… Но — нельзя…

Он устал. А почему они все так вдумчиво и внимательно смотрят? Почему жалеют? Он слабел, не хотел ни игрушек, ни прогулок. Ноги то и дело подкашивались. Он бы вообще не вставал утром, если б Ние не поднимал его с лаской и уговорами.

Инстинкты бились и мучительно содрогались внутри его слепого поля: им всем, даже Ние, верить нельзя. Будет, будет плохое…

Не было сил пробиться в то ускользающее из памяти, полное света пространство, где клубились облака будущих событий и текли реки судеб. А обыкновенного опыта не было. Он теперь никто и ничто. Точка в пустоте, не больше. Вильгельм однажды как-то наедине объяснил своим тихим голосом, что жесткое излучение грубых пиратских симбионтов парализовало, убило в неокортексе его мозга нежнейшие нервные образования, что позволяли ему быть тайм-навигатором. И что только чудом уцелели базовые клетки, обыкновенные, как у всех, благодаря которым он думает. И радоваться надо, что обошелся он всего лишь легким нервным расстройством, кратковременным параличом ног и некоторой потерей ориентации. А то мог бы стать слепоглухонемым растением вообще без какого-либо соображения, или просто умер бы. Так что живи, мальчик, бегай на своих ногах и радуйся, что жив.

Юм пытался радоваться. И если не бегать, то хотя бы ходить. Но все это плохо получалось. Он ждал беды, хотя все вокруг казалось безопасным. Но то и дело вдруг становилось холодно, так что он ежился и надевал на себя все, какие видел, свои одежки. И больные нервы ныли, ныли и ныли. Юму было не разобраться, на самом ли деле приближается к нему Дракон, другая какая-нибудь погибель или он просто болен. А болезнь никак не отступала. Сил не было, все время хотелось спать. Иногда он засыпал среди дня ни с того, ни с сего, однажды даже в парке лег в сизую траву, свернулся клубочком и уснул. Ние перестал оставлять его одного, опять без нужды носил на руках, развлекал игрушками и терпеливыми разговорами, смотрел ласково, заставлял есть. Однажды утром почему-то не надо было к врачам, и Ние позвал его в парк. Юм немного обрадовался, потому что настоящие деревья, цветы, травы, ветер над ними, солнечные пятна — все еще занимали его, и он, когда смотрел на цветы, забывал все тяжелое. И пахнет хорошо, и птицы вверху чирикают, а в траве всякие смешные шустрые букашки. Вот бы стать букашкой. Или светлячком. А тут светлячков нету, он специально у садовника спросил… И, когда темно, гулять нельзя. Зато сейчас — утро. И так много света, и пахнет зеленым ветром и цветами. И белый песок запутанных дорожек так весело скрипит и хрустит под красными сандаликами.

У него были любимые местечки, и он сразу попросил:

— А пойдем сначала к речке, где мостик высокий, а потом в клумбу большую под тем деревом серебристым? Да?

— Да, только я «в клумбу» не пойду, — засмеялся Ние. — Сам уж забирайся. Только ты ведь опять будешь там час-полтора сидеть?

— Нельзя? — испугался Юм.

— Сиди, сколько хочешь…

Ние в последние дни все разрешал, и от этого Юм вообще потерял опору. Ние улыбается и шутит чаще, но все равно заметно, что он грустит. Почему? Может, он уже устал возиться со слабоумным ребенком? У него ведь более интересные занятия есть?

В парке Юм на какое-то время перестал перекидывать, как песок, в уме эти тяжелые рыхлые мысли, стал только глазами, забыл обо всем. Даже покидал мелкие камешки в речку, чтоб они звонко булькали в темно-зеленой прозрачной, таинственной воде. Посмотрел с мостика на рыбок. Съел молочную ириску, которую предложил Ние. Но, когда они дошли до той самой большой клумбы — он проверил все свои знакомые цветы, с удовольствием убедился, что никого не забыл, и стал разглядывать новые, на днях распустившиеся, — сразу вспомнил, что Ние, может быть, от него устал, когда услышал:

— Юмасик, ты ведь тут долго опять копошиться будешь? Что, если я тебя оставлю тут одного на часок? Не забоишься?

Юм посмотрел сквозь синие нежнейшие грозди колокольчиков на знакомые деревья вокруг, на пустые белые дорожки:

— Нет. Иди, конечно.

— Только никуда не уходи один, ладно? И не спи.

— Ладно.

Но когда большая фигура в белой рубашке скрылась за поворотом, Юму сразу стало зябко. Он даже поспешно выбрался с клумбы на скрипучий песок дорожки, чтоб побежать за ним, но растерянно остановился. Мало ли какие дела могут быть у Ние?

Постояв, он осторожно шагнул обратно в клумбу. В глаза бросился бледно-сиреневый высокий цветок, и он, забыв о Ние, присел его разглядывать. Вильгельм говорил, что очень хорошо, раз ему так нравятся цветы. Что это вовсе не помешательство и не защитная реакция. И что любое живое существо гораздо прекраснее и загадочней, чем вся свистопляска таймфага. Даже жуки и букашки, даже травинки и цветы. И что очень хорошо найти себе что-то любимое.

Юм шептался с цветами, перебирал лепестки и стебли, нюхал венчики и листики и подолгу, так что мир начинал звенеть в ушах, всматривался в чудесные переливы цвета. Отрывая глаза, вздыхал, но тут замечал еще более тонкое и невероятное соединение оттенков и полутонов. Но и по сторонам посматривал, потому что помнил, что Ние близко нет. Потом он погрузился в созерцание целого куста белых шаров с синими длинными усиками. И вдруг, словно разбуженный, поднял голову.

Ясными, болотно-зелеными глазами на него смотрел усевшийся прямо на песок знакомый мальчик-тагет, гонец Дракона, хмурый и породистый, с тонкими светлыми змейками кос. Когда он появился так бесшумно? Может быть, сейчас Юм должен испугаться? Ничего подобного. Спокойно смотрел и тагет, без особого внимания, не всматривался по-своему, словно все, что ему нужно, про Юма уже знал. Даже улыбнулся, когда встретил взгляд Юма. Юм отклонил цветок в сторону:

— Привет. Это ведь ты был на корабле.

Он кивнул и снова улыбнулся. Косы, тонкие и золотистые, змеились по плечам из-под расшитой драгоценными камешками шапочки. С виду он был просто светловолосым, несколько ленивым в движениях подростком, но Юм, вдруг озябнув, ощущал его редкую не людскую силу. Это был полновластный, и, видно, опытный тагет. Один из тех, на самом деле очень юных существ, почти детей, которым Дракон доверял невозможные для обычных людей дела, и которые этой своей юностью и властью так пугали всех. Гонец. Где-то Дракон растил этих умненьких мальчиков, вскармливал волшебным молоком, а потом посылал вмешиваться в те события, которые его интересовали. Но гонцами были только вот такие мальчишки, чем занимаются взрослые тагеты, толком не знал никто. Да и никто и ни узнавать не захотел бы, ни привлекать их внимание… Ведь и Вильгельм — тоже тагет и на самом-то деле, когда лечит Юма, исполняет какое-то невозможное, трудоемкое чудо. И он тоже очень молод. Не говоря уже о Ние… Тот ведь тоже тагет. А Ние вообще — кто? Ему веришь, если речь не про Дракона, он знает всякие тайны о жизни, к нему все вокруг обращаются так почтительно и даже кланяются… Кто же он такой?

А этот большой мальчик в нарядной шапочке, — кто? Что ему нужно? Перед тагетами трепетали все. Но это был не страх, а что — Юм затруднился бы ответить. Отчасти мистическое благоговение, отчасти уважение к нужному всем делу, отчасти вежливость… Юм вдруг удивился, осознав, что очень хорошо знает, кто такие тагеты и как к ним все относятся. Кто и когда ему рассказывал? А сам он почему-то вовсе никакого пиетета не слышал в себе, только опаску — что нужно от него гонцу Дракона? С чем его послали?

— Не дави так, — попросил тагет, зачем-то вытирая лоб. — Дубиной мышей не гоняют. Пожалуйста, легче.

— А?

— Не потроши меня. Глазки свои страшненькие отведи — дай вздохнуть.

Юм ничего не понял, но глаза отвел. Цветы стояли вокруг такие же красивые, но уже не интересные. Тагет сказал:

— Я тебе и так скажу все, что спросишь.

— Ты зачем явился?

— Поговорить с тобой, — пожал плечами тагет. — Ты на меня злишься?

— На тебя, детка? — улыбнулся Юм.

Тагет усмехнулся:

— А няньки твои думают, что ты вообще не понимаешь, что происходит.

— А я и не понимаю. Я ведь вправду теперь слабоумный. Но ума хватает понять, что, раз тебя послали на меня посмотреть, хорошего ждать нечего.

— Почему? — искренне оторопел тагет. — Ты с чего вообще взял, что тебе кто-то плохого хочет? Совсем контуженный?

— А откуда ты знаешь, что для кого хорошо или плохо?

— Да я ведь вижу!

— А я — нет… Ты говоришь, взгляд давит… Только я ничего не вижу, как раньше, вот как ты… В самом деле потому что контуженный. И вообще дурак, раз уж дал себе башку испечь, и теперь сам о себе ничего толком не помню. Только скажи, ты же знаешь, что я раньше был другой, умный?

— Я тебя и сейчас дураком не называл. И знаю, ты — «Черное Дитя», и что ты вытворял в Бездне, знаю. Ты — Астропайос, ты — таг. Ну и что?

— Если я был не дурак, то почему же я раньше столько от вас бегал?

— Не знаю, — легко пожал плечами тагет. — Ты же Черное Дитя, волшебник, Дракончик. Ты не как все. Ты, наверное, искал что-то, что тебе нужно было. Все ж по-разному взрослеют.

— Нет, я прятался.

— А смысл? Только зря один оказался, вот в беду и попал… Твои все никак не решатся тебе сказать, что тут им тебя не вылечить… Что им самим вообще тебя не вылечить… Значит, пора Домой.

— Может, меня вообще вылечить нельзя.

— Можно.

— В другом смысле. Дракон не захочет, чтоб я стал прежним.

— Почему? Он уже распорядился. Кааш вылечит. Но только он.

— Кто это?

— Брат Сташа Дракона. Он заберет тебя и вылечит.

— Не хочу я его лечения. Я тут останусь, таким, как есть.

— Ага. Мечтай. Так тебя и оставят.

— Ты видишь, как меня забирают? — помолчав, спросил Юм.

— Вижу, — серьезно кивнул тагет. — Драконы хотят тебя спасти. И винить их глупо. Так что — все, ты отбегался.

— Твой рейдер на орбите? — не отрывая глаз от цветов, спросил Юм.

— Да, я пришел в конвое «Паладина», — не удивился вопросу тагет. — Это корабль Кааша. Тебя заберут, как только врачи разрешат.

— Зачем мне врачи теперь… Пойдем, — Юм встал из цветов, и на мгновение закружилась голова от странного колючего холода. — Пойдем сейчас. Пусть все будет сразу.

Тагет вскочил и вдруг схватился за виски. Его чуть-чуть качнуло, когда одно прозрачное, давно проанализированное и понятое будущее внезапно сшиблось с другим. Устоял и с изумлением посмотрел на Юма:

— Ну и воля у тебя… Это самих Драконов взять и перевести… Мы думали, ты еще две недели покапризничаешь, а потом тебя бы сонного увезли… Ну ты даешь. Просто космос.

— Я просто пожелал так. Чтоб не мучиться. Чтоб — сразу…

— Ага, пожелал… Ты велел. Всем и всему. Потому что ты… Ох. А с виду козявка… Что они сочиняют, что ты болен и ничего не можешь? Слушай, лучше… Лучше не сейчас! Не надо тебе.

— А тебе-то какая разница?

— Вижу, насколько тебе будет хуже. Раз ты… Показал сейчас, что можешь… Теперь тебе правда к ним опасно.

— Не твое дело.

— Вот балда. А если умрешь?

— Все умрут когда-нибудь.

— Но ты еще не жил, — тагет разволновался.

Юм засмеялся:

— Я и сейчас не живу. Да плевать. Я нужнее им мертвый.

— Ты с ума сошел?

— Нет. Я просто сделаю, как он захочет.

— Кто «он»?

— Кто меня искал. Дракон. Он приближается к планете.

— А ты разве его чуешь?

— А ты?

— Да.

— А я — только страх.

— Тебе не надо его бояться. Ведь он тебе…

— Заткнись.

–…Ладно. Твоя воля… Хотя куда сейчас-то нам с тобой идти? Надо тут ждать. Что, ты и с Ние попрощаться не захочешь?

Юм зачем-то оглянулся на цветы:

— Ние сделает, как Дракон скажет.

Тагет взял было Юма горячими пальцами за руку, но Юм ее выдернул. Тогда он просто погладил Юма повыше локтя:

— Ние хочет, чтоб ты вернулся домой.

— Нет у меня никакого дома!

— Сколько можно дурить, — удивился тагет. — Ты же — смысл жизни десятков поколений твоих предков… — Он вдруг повернул голову в сторону правой дорожки. — Ние идет.

Юм поднял голову. Тагет торопливо сказал:

— Он еще не знает.

— Вечером заберут, не раньше. Успею… Попрощаться, — хрипловато сказал Юм. — Уходи сейчас.

Ние вышел из-за поворота, но даже не прибавил шагу, когда увидел рядом с Юмом этого отвратительного зеленоглазого шпиона. Он знал, что тот придет, он даже нарочно оставил тут Юма одного! Тагет еще раз погладил дернувшегося Юма и пошел Ние навстречу, остановился, поклонившись, на вопрос кивнул, сказал еще что-то, а Ние чуть-чуть ему улыбнулся. Юм вздохнул и тоже побрел к Ние. Да понятно, что он и сам из Драконов, он всегда это знал, это жуткое созвездие в крови у него — все эти умения чудовищные, вообще все… Сейчас он калека, но все равно представляет собой редкую ценность. Сын. Конечно, Дракон заберет его себе. И что сделает за то, что он бегал от него по всей Бездне? Может, лучше сразу лечь вот в траву и умереть? Знает он, знает, кто ему тот ужасный, что приближается к орбите, черный страшный где-то там, за голубой скорлупой неба, — лучше б никогда, никогда его не знать… Не быть ему никем… Вообще не быть… А Ние… Ние — брат? Тогда он тоже Дракону — сын? Сын — это ужасно, это — преступно… Но ведь Ние — такой хороший? Почему Ние — хороший сын а он сам — ужасный, ненавистный?

Все потемнело вокруг, воздух стал душным, и Юм растерянно посмотрел на небо — но никакой грозы с тяжелыми страшными облаками, напугавшими его неделю назад, не приближалось. В бездонном небе ни облачка — теплые знакомые руки подхватили, и мир качнулся, чуть осев вниз. Глядя свысока на цветы, сливавшиеся в один пестрый диск, и на посверкивающий песок, Юм привычно обвил руками мощную шею Ние, прислонился лбом к его щеке. Все равно, что бы ни случилось, Ние и Вильгельм были его спасителями… Няньками, донорами, защитниками. Ние хочет ему только хорошего… Он — брат… Нельзя даже, чтоб Ние хоть краем ощутил тот ужас, что душит Юма. Не надо ему говорить, что будет вечером. Ние добрый… Но… Он тоже верит, что лучше бы Юма не было, что лучше бы ему не рождаться вообще… Там, у шлюза… И для Дракона тоже лучше — чтоб его, Юма, никогда не было…

Вечер наступил внезапно. Юм и понять не мог, на что ушел день — его как не было. Вроде бы ему было плохо и его лечили… Когда он очнулся, Ние — уже знал про вечер. И спрашивал, какие игрушки Юм возьмет с собой. Игрушки? Никакие. Но от слова «игрушки» стало легче, больше сил, и он даже положил в карман маленький прыгучий мячик, и, когда пришло время, сам позвал Ние в парк. Густая синяя тьма лилась на благоухающие цветы парка, и ото всех этих щедрых запахов у Юма кружилась голова. Поэтому он крепче держался за руку Ние и спокойно, хрустя красными сандаликами по песку, шел в шелестящей, с редкими апельсиновыми фонарями, темноте парка.

Ни о чем он не думал. Ничтожным краешком сознания было жаль, что цветников не видно, и нигде больше он таких цветов не увидит… Но в черной траве тут нет светлячков.

Совсем уж страшно пока не было, только душно и скучно. Упасть, заплакать, заорать изо всех сил? А зачем? Он радовался, что мертвящим страхом пока не окатывает, что пока сами идут, а не подкашиваются ноги, что ум не нашаривает лихорадочно способы удрать. То есть он знал, конечно, что скоро должен будет отпустить эту теплую ладонь Ние, и пойти дальше сам, пойти в такую темноту, что даже больше уж и не страшно, будто ее и нет. Только тревожило, что ничего-то он не может сказать Ние, и все шарил вокруг себя беспомощным сознанием — что сделать, чтоб Ние его запомнил? Ние — в темноте не видно лица — наклонился и поцеловал в макушку и сказал печально:

— Да мы увидимся с тобой скоро, малыш, вот только ты выздоровеешь.

— Ты веришь в то, что говоришь. Только у нас с тобой разная правда, — внутри стало тепло, но тут он вдруг совсем ослабел, и ноги наполнились дребезжащей слабостью: — Возьми меня на руки…

Гул садящегося на стоянку, мигающего оранжевыми огоньками когга возник внезапно, и вот уже он, задевая черные зашумевшие ветки, приземлился ужасающе рядом. Огоньки погасли, и на черную сияющую его крышу лег скользкий отблеск вздрагивающего фонаря. Ние сказал:

— Не бойся. Ты же — Юмис…

Люк когга поднялся, и на дорожку ступили два очень высоких человека. У одного, не страшного, серебрилась на плечах светлая куртка, а другой весь был, как сгусток мрака.

Юм осторожно-осторожно повернул лицо к Ние и сквозь бухающее в ушах, задыхающееся сердце сказал:

— Прощай.

Ние прижал Юма к себе. Черный страшный оказался рядом, забрал его твердыми руками. Пахло от него чем-то горьковатым, свежим, но больше всего напугало Юма и даже изумило то, что руки эти твердые у него оказались теплыми и живыми. Человеческими. — Юмис… Мой, — тихо, и вовсе не Юму, а самому себе сказал он, будто клеймо поставил на Юма, и от речи Чара Юму стало так жутко, что он изо всех сил зажмурился и сжался. Ему казалось, что руки эти вот-вот брезгливо отшвырнут его.

— Твой, твой, — сказал другой. — Сам-то теперь видишь? Смотри, он чуть дышит. Давай мне.

Юма приняли другие, но точно такие же руки, опять неудобно прижали к груди. Но тело само собой вдруг расслабилось, и стало тепло. Быстрые чуткие пальцы обежали лицо, легли на грудь, и тут же стало легко дышать:

— Да, то еще сокровище… Успеть бы. Давай скорее на борт, он в плохом состоянии…

Юм распахнул глаза, потянулся из чужих этих рук, чтоб еще раз увидеть Ние — и увидел: большого, но пониже страшного черного, растерянного и, оказывается, очень юного. Он почувствовал взгляд Юма, глянул, слабо улыбнулся и беспомощно, нелепо прощально помахал рукой. Страшный черный начал оборачиваться, и Юм опять захлопнул глаза, и даже судорожно спрятал лицо в тяжелые холодные ладошки. Только не увидеть его глаза! Он чувствовал надежные нестрашные руки, но одновременно медленно погружался в отвратительную черную душную трясину без дна. Тонул там, но, прежде чем густая тьма сомкнулась, успел еще услышать:

— Опять… Жить не хочет. Подрос ведь уже, а все равно…

Потом вдруг что-то выдернуло его на яркий свет. Он лежал голый на холодном и твердом, и внутри у него все было холодным и твердым, будто он уже умер и окоченел. Вокруг двигались две огромных одинаковых фигуры, страшная и нестрашная. Страшный ходил дальше по кругу черной громадой, и тяжелыми волнами накатывало и снова топило Юма в душной черной тьме какое-то исходящее от него непереносимое чувство. Нестрашный же словно немного отгораживал Юма от страшного, но не специально, а просто так получалось. Он был обеспокоен, но равнодушен, немного брезглив, но что-то умело делал, исследовал, тыкал в Юма иголками, пальцами и какими-то невидимыми лучами, густой его голос плыл высоко поверх:

–…а то что это — заморыш. И сердце уж очень…

— Уродец.

— Сердечко слабое у него еще и до Бездны было… А мелкий он с самого начала. С чего ему быть крупным и здоровым. И не говори гадостей над ребенком.

— Это — «ребенок»? Это — чудовище. Тварь поганая и опасная. А теперь еще и калека…

— За это можешь быть благодарен только себе.

— Я не имею права рисковать. Давай, приводи его в сознание быстрее, надо понять, насколько он опасен. Надо поговорить.

— Говори, — сипло сказал Юм.