Мой Дантес

Ольга Кириллова, 2007

Начав частное расследование и став невольным адвокатом человека, которого вся Россия обвиняет в гибели поэта, героиня даже не подозревает, что однажды это увлечение поставит на грань смерти ее собственную жизнь.

Октябрь 1994 года

Совершенно естественным было то, что после больничного отдыха, едва переступив порог дома Вдовы, я опрометью бросилась к альбому, в котором видела одну из лучших репродукций портрета Пушкина кисти Кипренского. Помните? Там где поэт изображен со скрещенными на груди руками? Правда, видны лишь четыре пальца, на мой взгляд, с совершенно неподобающим мужчине маникюром.

Как отзывались о пушкинских ногтях современники, я уже знала: друзей данная деталь внешности поэта, судя по воспоминаниям, забавляла и веселила. У дам — восторга явно не вызывала.

Например, в дневнике Анны Алексеевны Олениной, попытавшейся нарисовать словесный портрет Пушкина, есть такие строки, написанные в 1828 году: «Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, НОГТИ, КАК КОГТИ, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденное и неограниченное самолюбие — вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия…»

Можно ли считать данное описание объективным? С этим вопросом я, как всегда, обратилась к Софье Матвеевне.

— Мнения пушкинистов на этот счет самые разные, — Вдова удобно устроилась в кресле, что обещало долгий интересный разговор. — Если помнишь, то именно Олениной Пушкин посвятил один из лучших лирических циклов.

— «Город пышный, город бедный…», «Зачем твой дивный карандаш…», «Ее глаза», — не удержавшись, перечислила я то, что с малых лет знала наизусть.

— А «Предчувствие»? — напомнила Софья Матвеевна, на что я радостно закивала головой, вызвав улыбку на лице Вдовы. — Торопыга! Лучше расскажи, что тебе известно об Анне Олениной.

— Анна Оленина… — начала я, припоминая то немногое, что удалось узнать из книг. — Она была явно не глупа, наблюдательна, начитана. Да и как иначе? Росла-то в семье, к которой с почтением относились в Петербурге. Так?

— Верно, — согласилась Софья Матвеевна.

— Судя по воспоминаниям современников, — продолжала я, вышагивая по комнате, — ее отца — президента Академии художеств и директора публичной библиотеки — все уважали.

— А Пушкин? — напомнила Вдова.

— Ну-у-у!.. — Я восторженно закатила глаза и со знанием дела сообщила. — Он такую дорожку протоптал на Фонтанку! В оленинский особняк.

Выслушав мой ответ, Вдова лукаво прищурилась:

— Ай-ай-ай! И что же его так привлекло?

Не заметив подвоха, я продолжала тарабанить, словно отличница у доски:

— В первую очередь ему нравилась теплая атмосфера дома…

— А может очарование двадцатилетней дочери хозяина? — не выдержав, перебила меня Софья Матвеевна. — Солнышко мое, ты не на уроке. Мы с тобой просто беседуем, а не обсуждаем биографию члена Политбюро ЦК КПСС. Подумай хорошенько. Александру Сергеевичу в ту пору, как ты можешь подсчитать, минуло всего лишь двадцать восемь. Он увлекся Олениной и довольно часто общался с ней. Однако мало кто серьезно воспринимает дневник Анны Алексеевны.

— И ее оценку личности великого поэта, — вставила я очередную всплывшую в памяти казенную фразу, на что Вдова болезненно сморщилась.

— Оленину обвиняют в беспомощности, в том, что она якобы не понимала и не ценила значения Пушкина. Правда, на мой взгляд, ее записи покоряют именно искренностью и непосредственностью. Ведь она доверила бумаге то, что шло от души, не задумываясь об исторической значимости своих откровений.

— Но о странностях нрава Пушкина говорили многие, не только Оленина, — осторожно заметила я.

— Ты права. К сожалению, характер поэта с годами не приобретал покладистости, — говоря это, Вдова протянула руку к стеллажу и достала одну из «ершистых» книг с моими закладками. — Перечитай письма сестры Пушкина Ольги Сергеевны или его жены Натальи Николаевны. Ты найдешь в них строки о разволновавшейся желчи, отвратительном расположении духа поэта, его гневе… Да что говорить! Вспомни, хотя бы, как описывает Пушкина Софья Карамзина.

— Вы имеете в виду вечер у Мещерских? — уточнила я. — Тот, на котором Дантес и поэт встретились незадолго до дуэли?

Вдова утвердительно кивнула:

— Карамзина тогда заметила, что Пушкин был мрачен, как ночь, угрюм и, либо молчал, либо говорил отрывисто, иронично, коротко.

— Но такое поведение почему-то насмешило Софью, — вспомнила я.

— А ты представь себе человека, который ПЫТАЕТСЯ казаться значимым или равнодушным ко всему окружающему, — улыбнулась Софья Матвеевна. — В душе одно, а на потребу толпе надобно выдать нечто иное. Девочка моя, лицедейство тоже талант, оно не каждому по силам. Неуемная игра выглядит комично.

Вдова замолчала, отведя взгляд к окну, и вдруг неожиданно рассмеялась. Я удивленно уставилась на нее.

— Пустое, — небрежно махнула рукой Софья Матвеевна. — Просто вспомнила, как однажды посетила адвокатскую контору мужа. Он тогда только возглавил ее, обзавелся собственным кабинетом, штатом сотрудников, секретаршей. И пригласил меня, видимо, как раз для того, чтобы показать свою значимость. Сидел за столом, насупив брови, вальяжно откинувшись в кресле, отдавал приказы снующим туда сюда подчиненным, отвечал на телефонные звонки, лишь изредка удостаивая меня вниманием. Был сух, строг и полон достоинства.

— А мне он всегда казался таким, — я недоуменно пожала плечами.

— Господь с тобой, Лизонька, — Вдова вновь рассмеялась. — Ты знала его, когда уж он основательно встал на ноги и считался одним из лучших адвокатов столицы. Наигранные поначалу строгость и сдержанность вошли в привычку. А по молодости он был чрезмерно открыт, мог позволить себе позвонить с работы и, не стесняясь коллег, сказать пару-тройку столь нежных слов, коих, как я считала, посторонним и слышать-то не полагалось. А что происходило с ним, стоило мне появиться в зале заседаний? В перерыве непременно подойдет, зароется губами в мои волосы и шепчет, как соскучился, и спрашивает: «Ну, как я?»

Вдова запнулась и отвернулась к окну. Затихла и я, боясь затоптать словами ту незримую тропинку, которая увела ее в прошлое.

Так, в тишине, мы провели несколько минут, но мне показалось, что за это время Софья Матвеевна заново прожила какой-то весьма значимый отрезок жизни. Словно переболела тем, что не смогла сохранить.

Она первой нарушила молчание:

— Жаль, глупая была, не ценила внимания, скупилась на похвалы. Не понимала, как важно ему мое одобрение. Видно, мужчина так уж устроен. Ему надо завоевывать женщину, поддерживать статус достойного, доказывать и ей и всем, что он состоялся. Одним это удается, с чувством собственного достоинства приходят покой, рассудительность, доброта, щедрость и понимание окружающих. Другие так до старости и играют в начальников. Или представляют себя таковыми: только пупок над столешницей поднялся, а уж распирает от собственной значимости. И сколько ни дай, все мало. Злость аж захлестывает, ведь мысль работает в одном направлении: «У конкурента лучше и больше». Происходит полная деградация личности. Смешно и грустно, правда, им невдомек. Недаром кто-то из мудрых говорил, что любящий деньги не только ненавидит врагом, но и к друзьям относится как к врагам. Но мы отвлеклись от темы. На чем остановились?

— На наблюдениях Софьи Карамзиной, — едва слышно произнесла я, пораженная откровением Вдовы.

— Да-да, — она водрузила на нос элегантные очки, поднялась с кресла и направилась к книжному шкафу. — В переписке Карамзиных можно найти массу любопытного. Например, в письме Софи от 29 декабря 1836 года есть следующие строки.

Вдова полистала книгу и разгладила страницы.

— Вот, послушай: «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом, он становится похожим на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему, что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю».

— Речь, как я понимаю, идет о свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой? — уточнила я.

— Да. Ее, если помнишь, объявили уже после пресловутых писем в адрес Пушкина, называвших его рогоносцем. Далее: «Надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения…» А чуть ниже — те самые строки, о которых мы уже говорили: «…снова начались кривляния ярости и поэтического гнева; мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом. Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно…»

— «Это было ужасно смешно»… — задумчиво повторила я. — Вы думаете, он играл на публику?

— Тут и думать нечего. «Кривляния ярости», «поэтический гнев», радость каждому новому слушателю и манера рассказа, словно повествование драмы или новеллы…

Внезапный звонок в дверь прервал нашу беседу. Явились ученики, которых Софья Матвеевна регулярно набирала после смерти мужа, давая частные уроки русского языка и литературы.