Смытые волной

Ольга Приходченко, 2014

«Одесситки», «Лестница грез» и, наконец, предлагаемая читателю новая книга Ольги Приходченко «Смытые волной» представляют собой увлекательную сагу о жизни замечательного города, рассказанную на примере судьбы нескольких одесских семей, о которых автор – уроженка Одессы – знает не понаслышке.

Следствие ведут не знатоки

Сегодня с утра мне опять топать по давно забытому маршруту. Опять доезжаю 18-м трамваем до телецентра и топаю по Артиллерийскому переулку до Черноморской дороги. Каждый раз вспоминаю курсанта этого училища Витю Агеева, второй курс своего института и наших несколько свиданий с его признаниями в любви. Почему мне запомнились его красные уши? Да еще до пола длинная шинель со специфическим казарменным запахом вещей, которые редко проветривают. Вот уехала бы тогда с новоиспеченным офицером и совсем другая была бы у меня судьба. Красивый, высокий и, главное, хороший скромный курсант-выпускник. Больше, пожалуй, таких интересных парней в моей жизни и не встречалось.

Тогда я думала, что со временем он обязательно будет похож на Григория Мелехова из «Тихого Дона». Зацикленная на кино и книжных романах, я, как полоумная, ни о чем другом не могла ни думать, ни мечтать. Так и промечтала весь институт. А после его окончания мне попадались все какие-то шибздики. Стала бы офицерской женой, нарожала бы ребятишек и носилась бы со своим офицером по просторам родины чудесной, по разным гарнизонам и весям необъятной страны. А что, чем плохо на Камчатке или куда-нибудь за Урал с Сибирью забраться, а если совсем повезет, то и Европу посмотреть, служил же Фатимкин отец в Венгрии, а у Светки Барановой — в Германии, и жили они не тужили, не бедно жили. Тогда и всем моим романам не суждено было бы сбыться. И не знала бы никакие овощные базы ни на Хуторской, ни на Моторной, где оказалась после института.

Но сегодня мой путь не на работу, а за железные ворота, напротив одесской женской тюрьмы. Хорошо хоть пока не в саму тюрьму, где уже не первый год томятся сотрудники базы. Здесь, за этими воротами, в неприглядных комнатках хранятся папочки с документами, изъятые в ходе следствия по нашей конторе за предыдущие годы. Своих одесских следаков не хватило, привлекли со стороны, черти, откуда только не приехали разгребать одесские дела, выискивать преступления. И хоть бы специфику знали, не обязательно большие грамотеи в хранении и продаже овощей и фруктов, но чуть-чуть бы разбирались, что к чему. И не таскали бы нас тогда сюда по очереди.

Достается только складским бухгалтерам с учетчиками складов и тем, кто подписывал и был в комиссиях по вывозу гнилья на свалку и на корм скоту. По самим документам все как в аптеке, есть небольшие ошибки, промахи, но это все ерунда. Главный враг подозреваемых — их собственный язык. Люди по нескольку лет под следствием, не выдерживают и сами себя оговаривают. Да подпишу все, только перестаньте мучать, а там, на самом справедливом в мире нашем социалистическом суде, выложу уже правду. Только бы дали сказать, а то рот на полуслове заткнут, никого, ни свидетелей, ни адвокатов, слушать не станут, срок припаяют — и все. Виноват — не виноват, кого это волнует, кроме самих осужденных и их родственников. Потом, в судах повыше, может, разберутся, кого-то выпустят, но извиняться… Да вы что, смеетесь. И попробуй потом восстановись на работе или устройся на новую, докажи, что ты не вор, особенно если ты не коренной национальности, а дальний потомок тех, кого сорок лет водили по пустыне.

Складских бухгалтеров с учетчиками таскают с одним, а мне треплют нервы с другим: все папки нашего планового отдела тоже под арестом, их не дают забрать или хотя бы на время вынести. А как же работать, нам же данные нужны, голые цифры. Ничего не знаем. Нужны? Так переписывайте здесь, на месте. Целая проблема, смех и грех. Что в них секретного? Ах, да, вдруг капиталисты прознают, сколько выпустили нашей продукции за прошлый год или, того хуже, сколько мы начислили заработной платы и какая у нас производительность труда. Сижу за краешком узкого железного стола и под неусыпным оком переписываю необходимые мне цифры. Потом этот лист бумаги заверяю и получаю разрешение на вынос. Полдня как не бывало. Да если бы только это. А то еще и вопросики разные задают, требуют что-то расшифровать, пояснить. Один чересчур дотошный все допытывался:

— Ольга Иосифовна, вот вы в мае 1970 года в комиссию входили по вывозу отходов апельсинов. Не припомните, как это было? И поподробнее, пожалуйста. Вот дожили, — вежливость мгновенно улетучилась, в голосе жесткие нотки, нащупал слабое место. — Вы слышали такое? Свиней апельсинами кормить! Народ их не видит, дети даже вкуса апельсина не знают, а вы вот как размашисто подписали, и рука не дрогнула.

— А вы не допускаете варианта, что рука по делу не дрогнула? Нет?

— Интересно, что за такие дела, если ваша прелестная ручка с такими накрашенными ногтями не дрожит? Поделитесь, буду признателен и я, и все остальные, нам всем интересно.

— Вам подробно или вкратце, поскольку тут целая технология.

— Внятно, — металл в голосе нарастает.

— Сухогрузы-рефрижераторы доставляют цитрусовые в порт. Это — продукция Внешторга, ее проверяют его инспекторы, определяют качество, сколько стандарта, сколько нестандарта, каков процент брака. Если видят, что товар не может лежать, большое количество отходов, дальше нельзя транспортировать, иначе до Москвы или куда там довезут сплошное месиво, то тогда сбрасывают нам, Одессе достается такая продукция.

Дальше я подробно излагала про обезвреживание от разных опасных вредителей, про сорокадневную рефрижерацию либо фумигацию газом, что тару и упаковочный материал необходимо сжечь, в них могут быть бактерии, про другие операции до того, как отправить товар, тот, которым еще можно торговать, в розничную сеть. По выражению лица я видела, что человек многое из того, о чем я говорила, особенно когда употребляла наши специфические термины, не понимал, однако слушал, не перебивал, очевидно, оставляя вопросы на потом.

— Брак надо тут же удалять, он очень быстро заражает хорошую продукцию, а нестандарт мы пускали на переработку. На все это есть соответствующие нормативы, составляются акты переборки по каждой партии. Все видно, сопоставляйте, анализируйте и делайте выводы. Я подписывала документы только после такого анализа.

Я старалась выпалить все громко и четко, чтобы следователь уловил суть, а он вдруг начал хлопать глазами и чуть ли не замычал.

— Ну, это, допустим, понятно, — обрезал он меня, — мы это и без вас знаем. Но вот я просмотрел транспортные накладные, так вы товар скопом вывозите.

— Если знаете, зачем спрашиваете? — во мне стала просыпаться злость.

— Такая наша работа, мы спрашиваем — вы отвечайте. И пусть вам кажется, что мы по сто раз спрашиваем про одно и то же.

— Когда есть машины, собирается много отходов, тогда и вывозим. Не по одному же мешку вывозить. Топлива не хватит, у нас на него лимит, за перерасход директор по башке крепко лупит, премии запросто лишит.

По правде я не могу вспомнить, что было в мае этого, 1974 года, а не то, что четыре года назад. За шесть лет, что тружусь на базе после окончания нархоза, в каких только комиссиях не участвовала, привлекали как молодого специалиста. Одновременно учись и привыкай. Начинаешь тянуть резину, пытаясь вспомнить то, чего, может, и никогда не было. И все под пристальным взглядом, он пронзает тебя насквозь: смотри, не ври, а то, если поймаю на вранье, упеку за решетку, к этим бедным бабам в камеру. Лучшее средство для восстановления памяти — попросить у них документ с собственной подписью, чтобы хотя бы знать о чем, каком мероприятии конкретно речь, а там уже стоять на своем, и точка. Да, была, да, видела, при мне все было в порядке. Но не могу же я весь рабочий день торчать на весовой или еще где, меня ведь от основной работы никто не освобождал.

Одно я четко знала: в этом месяце меня опять бросили на очередную комиссию по вывозу отходов на корм скоту и свалку. Причем председателем, пора начинать ей работать, а я какой уж день вынуждена часами здесь просиживать. Кто виноват будет? Я или вы? Оформляйте повестку, что я сегодня находилась у вас. Хоть на дальнейшее у меня будет оправдательный документ.

— Хватит, Ольга Иосифовна, заливать. Вот в этот знаменитый совхоз апельсинок поросятам подбросили, — следователь сует мне под нос мятую накладную. — Поросята, мне рассказывали, полакомились и, извините, обосрались. Так было? Не при вас этот товар отгружали?

— Не знаю, так или не так это было. От такого дерьма с ними и не такое могло случиться. Мы это вообще на свалку хотели вывезти, полная некондиция, а они уговорили: отдайте нам, свинок покормим. Свою машину к четвертому складу подогнали.

Чистыми девичьими очами, не моргая, киваю головой. Хорошо помню тот случай. Дождь в тот день лил, как из ведра, промокла вся до нитки, чуть не простудилась.

Этот четвертый склад на нашей базе самый обделенный, он целиком под овощи. Хранилища под морковь, свеклу, лук и картофель строили сразу после войны пленные немцы и уцелевшие одесситы. Запихивали туда под завязку все, что только можно, все подряд и в любом виде, лишь бы обеспечить выполнение плана закладки благодаря доблестному и мудрому руководству партийных и хозяйственных органов. Дело сделано. А сколько в этой массе гнили и прочего дерьма, никого не волнует. Пыль в глаза. Каждый за собственную шкуру печется, аж смотреть противно. Отстрелялась партийная братва, теперь вперед в очередь за медалями и орденами.

Ах, моя Одесса, до чего же ты странный город. Не медведь, не собирается на зиму в спячку погрузиться, как преспокойненько под снежком дрыхнет почти вся страна. Дал ей бог триста солнечных дней в году, всем бы радоваться, а этот злополучный четвертый склад докладные каждый день строчит, что холодильника одного мало, надо еще, температура в хранилищах зашкаливает, продукция потеет, как в финской бане, с потолка вода льется. Очаги загнивания по всему складу уже в ноябре. А как пару раз ударит хороший мороз, и вся эта мокрота сначала подмерзнет, потом оттает, впору все на свалку выбрасывать. Здесь и начинают искать вредителей, врагов народа. Это они, сволочи, все сгубили-уничтожили, а народ теперь чем кормить. Совещания за совещаниями, выговоры и последние и предпоследние. С институтов и предприятий силком гонят людей спасать хоть что-то, что еще можно спасти, выискивать в этом говне уцелевшую героиню-морковку. Тайно спасаем четвертый склад, подбрасывая ему цитрусовые, чтобы хоть было чем закрыться, отчитаться. Они в десять раз дороже, магазин толкнет их на раз, а распишут картошкой. Но ведь и цитрусовые тоже надо закрыть. А как? И на этот случай есть свой метод. В общем, рыба воняет с головы, да еще как воняет.

Месяц уже мурыжит меня следователь, с одним и тем же вопросом:

— Ольга Иосифовна, а на каком основании вдруг этот склад получил вагон лимонов, а потом преспокойненько выкинул почти все на свалку? С чего такой щедрый подарок, они даже с картошкой не могут управиться?

Мой следователь сияет, глаза поблескивают, сейчас, мол, расколю эту девку, не на того напоролась, сучка: «Ну, ну, расскажите, а я послушаю».

Но и ты, уважаемый, не на ту напоролся, страх, конечно, какой-то есть, вдруг что-то не то ляпну или лишнее, а ему только этого и надо, зацепится и начнет ниточку из клубка тянуть. Но здесь не тот случай, рассказываю все, как есть, от самой печки, по цепочке. Про то, как полные товара вагоны то там сутки простоят и никто к ним не притрагивается, то еще где-нибудь, пока их к нам не впихнут распоряжением сверху. Оказывается, с самой разгрузки в порту от полученной продукции все отнекивались, и столовые, и рестораны, никуда негодная по качеству — «на тоби боже, шо мени не гоже». Гоните на Моторную, база все сожрет. Заталкивают к нам вагоны под вечер, когда холодильник уже закрыт, никого нет. А четвертый склад несчастный, он круглосуточный, уговаривают принять. Вот так и тот вагон, о котором следователь спрашивает, ему подсунули. А что ночью увидишь? Разгружают без товароведов, без комиссии. Хорошо, если утром сразу досмотрят, что привезли и в каком состоянии, но чаще к обеду, поскольку утром надо овощи в магазины подбросить. А лимоны — те сплошь в тухлятину превратились, жижу липкую, пока их валтузили туда-сюда. Только часть на переработку сгодилась, остальное — в помойку. За что же склад мордовать?

— Ольга Иосифовна, вам бы другую профессию выбрать, адвокат из вас то, шо надо, получился бы. Защищаете их, засранцев. А они уже без вас и ваших выкрутасов признались, что вместо картошки апельсины гнали в сеть.

— Я при этом не присутствовала. Вы конкретно меня про вагон с лимонами спросили — я вам ответила. Я же не сижу целыми днями на этом складе, у нас же он не один. Может быть, им так сладко у вас, что сами себя оговаривают? Кладовщицу прямо в медовый месяц посадили, у вас там и родит. Девятнадцать лет ей всего, она даже года не отработала. Что она знала? Ловите тех, кто действительно виновен в этом бардаке, а вы все крайних ищете.

Он привстал надо мной и как загорланит:

— А кто виновен? Может, вы со своим руководством? Кто всем хозяйством командует? Шнеерзоны?

— У нас нет никакого Шнеерзона, — я не сразу врубилась, к чему он клонит.

— Хватает. Ты мне мозги не пудри. Целый список. Не Шнеерзон, так Цукерман или еще как-то. Их за дверь выпихивают, ногой по жопе, так они в окно лезут.

Следователь не на шутку разошелся, раньше сдерживал себя, не бранился, а тут весь покрылся испариной, побагровел. Внутри у меня все бурлило: Олька, заткнись, угомонись, пока не поздно, засунь свой язык в задницу. Ты же не знаешь, может, приказ такой от самых важных коммуниздильщиков в граде Киеве, по согласованию, естественно, со стольным градом Москвой. Взять! Почистить! Устроить показательный процесс на примере Одессы. Населению не хватает продуктов питания? Так вот кто виноват во всем, такое важное дело провалили, пусть теперь отвечают по полной. А кто конкретно? Сейчас продемонстрируем. Ну, конечно, жиды проклятые, кто еще, их на базе вон сколько расплодилось. Навострили свои лыжи на выезд, а перед отъездом народ голодом хотят заморить, себе карманы набить, хрен два, ничего у вас не выйдет. Вместо Америки или своего вонючего Израиля загремите на десяточку с конфискацией имущества. В городе уже открыто говорили: расправятся с торговлей, примутся за научно-исследовательские институты и прочих итээровцев. Там тоже этих гавриков с пятым пунктом хватает, разгуляться есть где. И за кавказцев затем обязательно возьмутся, в заначке они пока.

— Никакие у нас они не главные, товарищ следователь. На четвертом складе украинец, на холодильниках русские. А у тех, кого вы имеете в виду, головка еще как варит, базу спасают, когда нам дрэк поставляют, как те лимоны или дохлые помидоры с картошкой и нечего в магазины отгружать. Ребята из себя выходят, чтобы как-то дыру залатать, на стороне, по всей Украине рыщут, — пыталась робко вставить я свои две копейки, но только подлила масла в огонь.

— Опять в адвокаты заделалась, заступница нашлась. Головка варит, чтобы украсть, жирный кусок отхватить, — резко обрезал он меня.

— Я уже боюсь вам что-то возразить. Заглянули бы вы к нам на базу, увидели собственными глазами этот жирный кусок, какую иногда нам продукцию доставляют. Тухлятина, вонища, хоть противогаз натягивай. Рук девочки не чувствуют, пока переберут этот товар, чтобы хоть что-то отсортировать для торговли.

— Ладно, адвокат, можете быть свободной. До следующего раза.

Смотрю, подписывает мне пропуск…

Бабушка будит меня теперь позже, чем обычно. Знает, к каким часам и где меня ждут вот уже какой день, и только глубоко вздыхает. Сегодня, пододвинув к себе поближе тарелку с манной кашей, я встретилась с ее взглядом. Эти два больших блюдца уже поблекших, выцветших влажных глаз смотрят так вопрошающе, но рот плотно сжат, бабушка не решается проронить ни слова.

Я обнимаю ее:

— Ну, баб, ну, не волнуйся, ничего страшного не происходит. Просто у них все наши предыдущие отчеты, а для анализа мне нужны оттуда цифры. Скоро, сказали, нам все вернут, кроме тех документов, которые в дело пойдут.

— А что в дело пойдет? — она так больно схватила мою руку. — Тебе что будет?

— Мне ничего, я же тогда еще ни за что не отвечала.

— А сейчас отвечаешь?

— Что ты, баб, и сейчас ни за что я не отвечаю.

Я сделала попытку начать кушать ненавистную кашу, чтобы прекратить этот разговор. Но бабушка не разжимала мою руку.

— Баб, не волнуйся ты так, я даже рада туда ходить, на целых два часа дольше сплю. Оттуда еще в кино сбегать успею.

Бабушка отпустила мою руку.

— Вижу я, какое ты смотришь кино. На балконе куришь до полночи, потом во сне орешь. Мать хотя бы пожалела, измаялась уже совсем. Увольняйся оттуда, жили раньше без твоей базы и сейчас как-нибудь проживем.

— Ладно, бабуля, буду подыскивать что-нибудь другое, только успокойся и маму с Алкой не заводи. Алка ты знаешь какая, все в себе держит, а накопится, вспыхнет, как спичка. Гаси потом ее нервный пожар.

Про себя подумала: надо выходить из дома, как обычно, чтобы думали, на работу пошла, а сама, по старой памяти, в «Вымпел» на первый сеанс, а уже оттуда к этому противному типу. Гнусный кровосос, пиявка, властью своею так и упивается. И он не один таких, их целая бригада. И мы враги для них, разоблачать нас надо.

Иду по Артиллерийскому переулку, еле ноги переставляю, не хотят слушаться, хотя за эти последние два года пора бы им привыкнуть. Интересно, что сегодня мне будут тыкать под нос? Что еще нарыли эти навозокопатели?

Предыдущая неделя закончилась моими письменными объяснениями по поводу незаконной выплаты тринадцатой зарплаты за 1969 год. Все допытывались, отчего мне дали лишь один оклад, а другим по три. Я-то откуда знаю, так начальство распорядилось, наверное, решило: молодой специалист, одного ей достаточно. Из пустого в порожнее с понедельника по пятницу. Пустые разговоры, одно и то же талдычат. Чтобы человек устал, занервничал, выболтал ненароком что-нибудь лишнее. А зацепиться за случайно оброненное слово они большие мастера. Это удовольствие я поимела еще в самом начале вызовов сюда, и урок запомнила на всю жизнь. Больше меня на эту удочку не поймаете, не старайтесь. Считайте меня идиоткой, я согласна на любую роль в этом спектакле, который длится уже два года.

С маниакальной настойчивостью я твержу им, что, издав приказ о поощрении тринадцатой зарплатой, наше начальство руководствовалось исключительно постановлением партии и правительства. Это постановление — проявление заботы о тружениках советской торговли, оно стимулирует работать лучше, они должны быть материально заинтересованы в этом. В 1969 году база сработала хорошо, с прибылью, убытки свела к минимуму, план перевыполнила, город был полностью обеспечен фруктами и овощами. Наверху все довольны, так почему не премировать людей. А то, что лично мне выплатили только один оклад, так я еще мало отработала. Я и этому была рада, восемьдесят рублей не лишние в моей семье. И я вовсе не завидую тем, кто по три оклада получили. Они ведь трудятся на базе десять, а то больше лет, и характеристики у них отличные, на профкоме утверждали.

На рожу этого следователя уже смотреть не могу. Видно, в юности у него вся морда была покрыта гнойными прыщами, как в народе говорят — хотелочками. Прыщи вывел, но остались глубокие синюшные затвердения. А эти его влажные липкие волосы и громадные руки, которые он не знает куда деть. Щелкает пальцами и дышит мне в лицо своим отвратительным запахом. Отворачиваюсь, чтобы не нюхать.

— Ольга Иосифовна, вы же курите, давайте устроим перекур. Вас своими сигаретами не угощаю, у меня нет «Мальборо», вы ведь к ним привыкли?

— Мне все равно, какие. Что есть, то и курю, не брезгаю и «Примой». Могу и табачок с махоркой. Во дворе мужики угощали. Терпимо, только кисловатый привкус во рту.

— Да вы всеядная, — следователь сует мне ржавую банку из-под рыбных консервов с водой, заменяющую пепельницу. — Ну что, приступим, — медленно выдавил он из себя, когда мы загасили окурки. — Мы здесь раздобыли один документик, полюбопытствуйте. Почерк ваш, а подпись? Тоже ваша?

Он ткнул мне листок с расчетом амортизационных начислений все за тот же 1969 год. Я почувствовала прилив крови к голове. Это был первый документ, который мне доверили составить, когда я пришла в плановый отдел. После меня отчет проверяла и старший экономист, и наш тогда начальник планового отдела Мизинер.

— Кстати, вы не знаете, где сейчас ваш бывший начальник?

— Нет, не знаю! Вы меня уже двадцать пять раз спрашивали. У вас, наверное, содержится, как остальные.

— В бегах он, уважаемая Ольга Иосифовна, ваш умник Мизинер Иосиф Львович, в бегах, и вы это прекрасно знаете. Поделитесь, вам это зачтется. Говорят, у вас с ним были доверительные отношения.

Он ехидно улыбнулся, подпер рукой подбородок и пристально взглянул на меня.

— Не собираетесь ли последовать его примеру, а то пора уже. У вас на сборы мало времени осталось. Будем все по совести рассказывать или опять дурака валять. Странно, очень странно получается. Вот два отчета — и две большие разницы. В 69-м — победа, премии, а на следующий год — провал. Как такое может быть? Прежние убытки перебросили? Мы тоже считать умеем.

— Может, — взорвалась я. — А про холеру вы забыли? Это она нам все подсуропила. Мы все лето и осень дополнительно содержали три перевалочные базы. Мы эти расходы все отдельно собрали, вот они и дали нам сверхубыточный следующий год. На все вопросы всегда есть ответы, если в них человек разбирается.

Я успокоилась и подробно разжевала что к чему. Кто тогда считал расходы и вообще, кто знал, во что все это выльется, главное было не допустить распространения этой заразы. «Ну что он сейчас скажет со всеми своими заготовками; если опять скорчит рожу, делая вид, что не понимает, тут уж я врежу ему по первое число, меж глаз, чтобы на всю жизнь запомнил», — теперь я скосила на него свой взгляд.

Как только таких людей на эти работы берут? Они же скачут по поверхности, в суть дела совершенно не вникают. Или некогда, надо быстро под обвинительный приговор все сварганить, или не хотят. Вроде на юрфаке дураков не должно быть.

— Что же вы молчите, многоуважаемая? Может, оставить вас у нас в гостях, чтобы вы немного подумали и все-таки вспомнили, рассказали, где сейчас этот Мизинер. Подозрительно, у вас отчество, как у него имя, не отец ли он…

Следак тормознул на полуслове, а меня пробрал смех — только такого папы мне не хватало. Господи, дай мне силы удержать мой длинный язык за зубами, пока не соберусь с мыслями. Сорвусь ведь, а сейчас это ни к чему. Я только рассмеялась.

— Что хохочете, что-то родственное в этом есть. И забыли: смеется тот, кто смеется последним. Наверное, им буду я, но это не в вашу пользу. Не может быть, чтобы вы не знали, где он скрывается от нас. И про прежнего директора тоже хотелось бы выяснить. Говорят, он тоже к вам благоволил. Не сомневайтесь, нам кое-что известно, но я горю желанием вас послушать. И еще вот что. Доброжелателей в кавычках у вас предостаточно. Вам ясно, о чем я?

— Раз известно, зачем меня спрашиваете? И доброжелатели мои вам наверняка на ушко нашептали. Что я должна подтвердить или опровергнуть? Валяйте.

Я смотрела на этого самоуверенного следака и думала: «Было бы на мою личность хоть на пятак компромата, разве мы бы сейчас разговаривали? И без тебя, мой немилый дружок, со мной бы давно порешили». Но все равно от волнения и отчаяния подлый пот покатился по спине, стали влажными руки и ноги. Его величество страх пульсировал по моему телу, пытаясь вырваться наружу.

Опять курим молча, смотрю на грязные окна, давно не знавшие влажной тряпки, на эти решетки с улицы и изнутри, а перед глазами то первое мое задание от старшего экономиста: «Оля, возьми первую папочку, ознакомься с ней и начисляй амортизацию. Помнишь, что это такое?»

Отвечаю, что помню, но ведь вру напропалую; я, двадцатидвухлетняя выпускница нархоза, ни черта не помню, а по-честному — не знаю.

Папочку-то я в руки взяла, открыла и в ужасе смотрю, как баран на новые ворота: с чего начать, как подступиться? Ой, Олька, берись за ум, учись! Зачем только я согласилась перейти в этот плановый отдел! В институте подфартило сдать зачет и экзамен по экономике, и тут же все вылетело из головы. Вот фильм, который смотрела после того экзамена, хорошо запомнила. Хороша все-таки Мэрилин Монро. Интересно, мне такая прическа пошла бы? А талия у меня ничуть не хуже.

Старший экономист, видя мою растерянность, помогает советом:

— Спустись в бухгалтерию к Светке, узнай, что нового поступило.

— А кто это?

— Она, как зайдешь, справа в углу сидит, пышка такая, щеки со спины видны.

Я едва не прыснула от смеха, боюсь поднять глаза на свою начальницу, она сама таких внушительных объемов, что не дай бог. В бухгалтерии, по-моему, все одинакового размера, толстушки аппетитные, вгрызлись в стулья, как кульки, набитые салом. Только две тетки из всех аккуратненькие, чувствуется, следят за собой, они, правда, и помоложе. Так лет десять здесь посидеть, и от них ничем отличаться не буду сама. Единственное развлечение в этой дыре — поесть. Употребление пищи начинается, как только, сойдя с автобуса, народ переступает порог отдела и устремляется на рабочее место. Первым делом врубаются электрические чайники, все, сколько есть. На стол выкладывается все, что кто притащил с собой. Главбух орет благим матом: когда, б…ди (без всякого стеснения), к работе приступите, никто не обращает внимания, пока перекус не завершится. Главбуху тоже вкусненькое перепадает, и он успокаивается, знает: то, что нужно, его бабы сделают, расшибутся, но сделают.

Завтрак в бухгалтерии — святое дело, а уж обед через пару часов — и вовсе, против КЗОТа не попрешь. А дальше все дружно щелкают костяшками на счетах, но заряда энтузиазма хватает ненадолго: нужно не прозевать отовариться в буфете, детки дома ждут что-то такое. Что? Никто заранее не знает, что завезут. Буфетчица, хитрющая такая крашеная блондинка — молчок до последнего: что выложу — то и хапайте, другого не будет. Хапают все подряд. А еще нужно изловчиться и сбегать на склад. Здесь каждый сам за себя, кто как может устраивается. У кого какой склад, у того и сумки, набитые товаром оттуда. Лишних вопросов друг другу не задают, по негласному закону не принято. Все следуют совету Артема, грузчика со склада БВГ (бакалея, вино, гастрономия):

— Будете много чесать языком, можете им подавиться.

Я тоже это усвоила.

Счастливицу, возвращающуюся с полной корзинкой, провожают завистливым взглядом, когда та энергично заталкивает ее к себе под стол, придерживая ногами. Вот самая выгодная минута, когда можно подрулить к любой отоварившейся бухгалтерше с любым производственным вопросом. Она явно в настроении особенном производственном. Но поначалу я этого никак понять не могла и постоянно попадала невпопад со своими вопросами и, конечно, получала от ворот поворот. Возвращалась к себе в плановый ни с чем, понуро опустив плечи.

Непосредственная моя начальница, ни слова не промолвив, с остервенением хватала телефон, стоящий на тумбочке между нашими столами, и начинала по нему отчаянно наяривать. Если не дозванивалась по внутреннему, пыталась по городскому. Но когда она все же дозванивалась, то от ее криков дрожали стены с нашего третьего этажа до первого. Легкий одесский матерок со специфическим юморком перемешивался с более крепкими выражениями, которые даже наши грузчики и босяки с Привоза стеснялись произносить. Народ, кто проходил мимо конторы по дороге, задирал голову и, если честно, с удовольствием слушал. Бесплатный урок настоящего одесского языка.

Она не давала возможности никому с другой стороны раскрыть пасть, вставить свои пять копеек в собственное оправдание. Это был второй Лейбзон, замдиректора базы, только в юбке; ее так же боялись, особенно ее острого языка. Горланить на всю округу моя начальница начинала так:

— Мадам, я не спрашиваю вас, хорошо ли вам было сегодня со своим мужем или с кем другим. Я послала к вам нашу молодую сотрудницу с вопросом, на который вы обязаны незамедлительно отвечать, причем в письменном виде, а вы свою толстенную жопу оторвать от стула не захотели, чтобы со стеллажа взять папку и продиктовать ей.

Передышки никакой, все на одном вдохе-выдохе:

— Докладная на вас, мадам, обеспечена, можете продолжать кушать свой фаршмак, только косточкой не подавитесь. Простой рабочего времени, моя хорошая, по вашей вине, ни премии, ни тринадцатой зарплаты вам не видеть, как собственных ушей без зеркала.

Трубка с шумом брошена на рычаг. Если Лилия Иосифовна переходила с кем-нибудь с «ты» на «вы», для того человека начиналась черная жизнь. Повторного звонка не следовало. С ней никто не хотел ни спорить, ни, тем более, ссориться, она ошибки непонятно как с ходу вычисляла. Впрочем, чаще всего это была маска. Все знали, что моя начальница отходчива и не злопамятна. Так, накричит, бывает, оскорбит, не без этого, однако потом сама пожалеет, что не сдержалась, и премии не лишит, за это ее уважали. А еще за то, что обязательно все объяснит.

Я опять шла в бухгалтерию, в этот гадюшник, как называла его Лилия Иосифовна. Наш самый главный начальник всего планового отдела Мизинер каждое утро заглядывал к нам, здоровался, упирался спиной в радиатор под окном и проводил так называемую пятиминутку. Напоминал, что сегодня нужно кровь из носа составить и сдать отчетность по такому-то конкретному показателю. Потом обязательно интересовался, есть ли у нас к нему вопросы и пожелания, а завершал свой короткий начальственный визит каким-нибудь анекдотом. Почти все они были или идиотские, или с окладистой бородой типа: «Зяма приходит домой из школы и громко плачет: «Мама, ребята в школе дразнятся, что у меня зубы до полу достают. — Не плачь, Зямочка, это неправда, у тебя нормальные зубки… Не плачь, скотина, паркет пошкрябаешь». Случались и поостроумнее: «Доктор, у меня проблема с туалетом, не могу сходить. — Сохраняйте оптимизм, товарищ, идите в кино, театр, на концерт».

Лилия Иосифовна заглядывала в кабинет к Мизинеру подписывать только готовую отчетность, поскольку текучка его не касалась совершенно. Он все время был при деле — Фигаро тут, Фигаро там. Чаще всего в транспортном цехе, вечно ремонтируя свой древний, как его анекдоты, «Запорожец». А как только его грохотавший, как танк, тарантас был на ходу, Мизинера на базе только и видели. В радость нам, хоть временная, но свобода, напряжение будто ветром сдувало. Мы все счастливо расправляли плечи, что-то там быстро чирикали на бумаге, готовя очередной документ, а так обменивались впечатлениями и мнениями на волнующие нас темы, в основном, конечно, любовных отношений. Нет, нельзя сказать, чтобы Мизинер бесследно пропадал. Регулярно он прозванивал, говорил, где обитает: то на Михайловской в цехах, то в банке или в Главке. Заявлялся он так же внезапно, как исчезал, и вновь мы оказывались под колпаком. Серые мышки, тарахтели на счетах.

Поначалу он настойчиво пытался повысить мой профессиональный уровень, но столкнулся с резким непониманием с моей стороны. Однажды, когда, увлекшись объяснением какого-то материала, он, как бы невзначай, левой рукой нежно провел по моей юбке, а потом и по коленке, я с такой силой турнула его, что этот бывший морской офицер чуть не слетел со стула. Наглец, он еще меня пытался сделать виновной. Видите ли, решил пододвинуть стул, и его рука случайно нырнула мне под юбку и скользнула по моей ноге.

Вторая попытка также не увенчалась успехом. Повез меня на Молдаванку в наши два цеха, так сказать, на практике продемонстрировать производственный процесс, и здесь я Мизинера упекла, как говорил один мой знакомый парень с Шестнадцатой станции, уложила на обе лопатки. Мои познания в области пищевой промышленности его обескуражили. Я как стала шпарить ему, как нас, школьниц, обучали на кондитерской фабрике и какие там мощности и объемы. И как мне присвоили второй разряд резчицы мармелада. Он так смеялся, был в приподнятом настроении, трещал без умолку обо всем подряд, опять сыпал анекдотами.

— Знаешь, Ольга, когда мужики проштрафятся, их можно, извини, за яйца подвесить. Теперь ты понимаешь, почему в бухгалтерии работают в основном женщины. Что бы они ни натворили, их-то подвесить не за что.

— Не остроумно, — буркнула я.

На обратном пути он неожиданно остановил свой драндулет и бросился в объятия, больно сжав меня за плечи. Такой маленький, невзрачно-плюгавенький, но сильный, засранец, оказался. Я еле распутала его крепкий морской узел, с трудом вырвалась на свободу.

— Шуток не понимаешь, красавица, — с обидой в голосе произнес он. Ему, видите ли, почудилось, что я ему на работе строю глазки, специально накрашенная прихожу и ношу до опупения короткие юбки, в общем, мол, сама провоцирую на такие необдуманные поступки. Ржет стервец, а шаловливые его ручки так и тянутся к моим коленкам. Еле открыла дверь его колымаги и выскочила на улицу. На следующее утро он, как ни в чем не бывало, появляется в нашем кабинете с очередным инструктажем и в руках демонстративно, чтобы все видели, держит мои перчатки. Вот гад!

— Олечка! Вы своей рассеянностью вчера чуть не поссорили меня с моей женой.

Я чуть не обалдела, вся покрылась краской ненависти.

— Заехал за женой на работу, она садится в машину, а на полу эти перчатки. Еле выкрутился, Лиля Иосифовна, каюсь, сказал, что это ваши. Запомните, девочки: ничто так не портит личную жизнь, как семейная.

Мизинер положил передо мной испачканные, затоптанные моими ногами перчатки. Вероятно, они свалились на пол, когда я от него отбивалась. Когда он вышел, девчонки стали как-то странно улыбаться. Я до того разозлилась, что выматюкалась и поклялась в следующий раз своими ногтями ему всю рожу разукрасить, мне эти мансы ни к чему. Пусть и тогда ссылается на мою начальницу. Свою тираду я выплеснула достаточно громко, так что было слышно на весь этаж.

После этого больше Мизинер меня в свою машину не приглашал, только так игриво посматривал в мою сторону и посмеивался, иногда приговаривал:

— А вроде с виду мягкая кошечка, почти котенок, а внутри хуже тигрицы. Как у женщин внешность обманчива, или я ошибаюсь?

Все приедается, и на меня он перестал обращать внимание. Теперь он все чаще коротал время на первом этаже в бухгалтерии, приглядывался к людям; мы уже знали, что его уговорили занять должность главбуха.

Через несколько дней Мизинер действительно стал паковать свои вещи, но перед тем, как окончательно перебраться, решил лично переговорить с каждым сотрудником. Дошла очередь и до меня. Его предложение меня поразило.

— Присаживайся, Ольга, разговор долгий предстоит, — он подвинул мне стул, сам сел напротив и игриво так улыбнулся. Боже мой, взгляд-то какой влюбленный и кроткий, и эта извиняющая его улыбочка: подруга, что же мне с тобой делать?

Он придвинул стул еще ближе ко мне, его колени едва не уперлись в мои. Я тут же подхватилась и рванула к дверям.

— Оля, да ты что? Вот, газель пугливая. Сядь, я уже сам тебя боюсь. Айда со мной в бухгалтерию, вместе будем учиться, познавать тайны мадридского двора на новом месте. Ты девушка хваткая, быстро освоишься. Я, если буду уходить, тебя в начальники порекомендую. Так как?

— А никак. Спасибо за доверие. Как в вашем любимом анекдоте: обучим, трудоустроим, подставим, посадим, — не удержалась, дурочка, и съехидничала.

Его кошачьи глазки прищурились и брызнули искорками, как лучиками усмешек, потом совсем по-мальчишечьи он заржал на тридцать два вставных зуба. Его бело-розовая кожа в сплошных рыжих веснушках стала пунцовой.

— Не торопись, подумай, пожалуйста. Что касается наших личных отношений… Даю тебе честное слово военного моряка — никаких приставаний и другим не позволю. Хотя ты и сама можешь за себя постоять. Можешь же?

— Не сомневайтесь.

— Кто бы сомневался, только не я. Мне нужен заместитель, ты закончила учетно-экономический факультет, посему тебе прямая дорога в бухгалтерию. Что глаза закатываешь?

— Чтобы я добровольно спустилась в этот гадюшник? Туда зайти невозможно, так пахнет. Не «Красной Москвой».

Он рассмеялся:

— У тебя будет отдельный кабинет, обещаю.

— Рядом с вами?

— А как же, — он опять улыбался. — Как звучит: заместитель главного бухгалтера Ольга Иосифовна Приходченко. Все с завтрашнего дня тебя будут только так величать. Ну что, согласна, Ольга Иосифовна? Я со всеми уже согласовал, никто не возражал. Представляешь, такой громадный коллектив в твоем подчинении, а объемы какие. И материально выгодно. Ты меня понимаешь? Богаче тебя не будет невесты в Одессе.

— Еще скажите, что женихи в очередь выстроятся от Потемкинской лестницы до нашей базы. Мне уже светила эта перспектива, после института по распределению в солнечной Молдавии. Года на три главбухом в какой-то дыре. Еле отмоталась. И вообще, не мое это, так что спасибо за доверие и извиняйте. Буду продолжать в плановом, жаль только, что вы от нас уходите. Мне с вами интересно, как и с Лилией Иосифовной. У вас не грех поучиться. Но раньше времени не хочу ложиться в гроб с музыкой.

— Куда? — на лице Мизинера застыло удивление.

— Не пугайтесь, я так бухгалтерию называю. Мне такое удовольствие ни за какие деньги не надо. Я еще жизни хочу радоваться и спать спокойно. Видела, чем все кончается. Небо в клеточку и передачки. Или вы забыли? Я лично никогда!

Желваки заиграли на его лице, он со всей силой хлопнул по столу, как ладонь не отбил.

— А ты считаешь, мне это нравится? Я мальчишкой только морем грезил, всю жизнь мечтал служить на флоте. Как думаешь, мне, еврею, легко было стать офицером, в училище морское пробиться, вступительные экзамены на пятерки все сдал, но до последнего не знал — зачислят или нет? Я на Севере служил не за звездочки, я жизнь свою, здоровье этой службе отдал.

Мизинер тяжело вздохнул, налил из графина полный стакан воды и выпил залпом.

— У меня все зубы вставные, свои повылетали уже в двадцать пять лет, а к тридцати и поседел и облысел. Жена тяжело болела. И вдруг Хрущ такое сокращение в армии устроил. Миллион двести. Кто первым у нас вылетел? Ну, ясно, я. Пришлось начинать все сначала, а у меня семья, ребенок. Жили впроголодь.

На какое-то время наступила тишина. Мы молча долго смотрели друг на друга. Я переваривала то, что только что услышала, пыталась выдержать его взгляд, но не получилось. Человек действительно настрадался, но что мне делать, если не лежит душа к этой проклятущей бухгалтерии. Да и вообще, рвать бы поскорее когти с этой базы. Я же так театр любила, и пела, и танцевала, и фехтованием специально занималась, для артистов это обязательно. Но Алка, сестрица моя старшая, горою стояла — только через ее труп.

— Ладно, иди, помощница. Я так на тебя надеялся, — мне показалось, что кошачьи его глаза повлажнели. Хотела сказать, что помогать ему, чем смогу, готова всегда, но слова застряли в горле. Почувствовала: еще немного и сама заплачу. Мужик он настоящий, и ухаживания его, если бы продолжились, были бы настоящими.

Эти воспоминания нахлынули на меня, пронеслись мгновением, когда в который уже раз и который день пытались выудить у меня, где Мизинер. Его уже объявили во всесоюзный розыск. В чем его обвиняют этот следователь и вся его бригада, какую статью хотят припаять? Осторожно намекнули, что, мол, наш главбух — организатор гигантских хищений. Смех да и только. Что украсть мог этот невезучий бывший офицер Северного морского флота и бывший мой начальник планового отдела? Грамотный, высокообразованный человек. Зачем он только добровольно поперся в этот кромешный ад? Кого выручил? Кто ему что обещал? Навкалывался там будь здоров, торчал с утра до ночи, конюшни решил авгиевы расчистить. Расчистил? Радовался, как мальчишка, что у него получается. Похоже, видел свет в конце тоннеля. Старался для всего коллектива, только кто это оценил. А в итоге и свою жизнь загубил, и собственной семьи. В бегах, какой ужас! А ведь так с каждым может быть, кто здесь работает. И со мной тоже. Стоит только этим следакам захотеть. Им ничего нельзя доказать, у них на все только свое мнение, они, если захотят, выбьют его из кого угодно.

Мурашки поползли по телу. В голове стучало: обвинить могут по любому вопросу, было бы желание. Смотреть на лицо моего мучителя я больше не могла, уставилась только на его омерзительные руки, не находящие себе покоя. Как много, оказывается, они могут рассказать о человеке. Еще студенткой на практике в совхозе я видела большие сильные руки для настоящей мужской крестьянской работы. Или вот эти, обтянутые белой кожей, с безукоризненно чистыми ногтями, постоянно трущие влажные и слегка подрагивающие пальцы. Я представила, как эти руки ласкают женщину. Тошнота подступила к горлу.

— Извините, мне нужно в туалет.

— Пожалуйста, вы знаете где. Мы же не в царских застенках, чтобы вы мочились прямо здесь от страха.

— Мне не мочиться, меня тошнит.

Опана! А Мегера, как ее называют за глаза, похоже, беременна. Тошнит ее! Сейчас самое время ее додавить. Бабы все в таком состоянии сговорчивые. Быстрее бы возвращалась.

Он громко говорил сам с собой; я стояла под дверью и все слышала. Тошнота постепенно прошла, но я все равно медленно поплелась в туалет, вспоминая любимую бабушкину поговорочку: «Если ты беременна, знай, что это временно. Если не беременна — это тоже временно».

К сожалению или счастью, не от кого даже забеременеть, гражданин следователь. Это от вас меня уже тошнит. Неужели есть какая-то женщина, которая его любит? А почему бы и нет? Жабы же тоже друг друга любят и, наверное, считают себя привлекательными. Хохоток недолго с улыбочкой меня порадовал, помыла руки, посмотрела на свои когти, загибаться уже начали, как у хищницы. Надо сегодня не забыть их подпилить, а то обломаются. Вперед, Мегера!

— Все в порядке? — ух ты, какой галантный, какой внимательный. — Я вас слушаю — или вопрос повторить? Вы продумывали свой ответ, я угадал?

Господи, только бы выдержать эту опостылевшую физиономию и это гэканье, которое я органически не переношу.

— А мне нечего думать, этот расчет в принципе правильный, правда, есть одно но.

— Ну-ну.

— Я его делала, не полностью еще разбираясь в хозяйственной деятельности нашего предприятия.

— Продолжайте.

Он вплотную придвинулся ко мне и насупил брови: давай, давай, выкладывай. От его подмышек сквозь нейлоновую рубашку так понесло, что меня действительно чуть не вырвало. Непроизвольно отпрянула назад, лишь бы не вдыхать этот аромат от потных разводов.

— Пожалуйста, смотрите документы дальше. Видите…

Я ему принялась все подробно объяснять про остатки на конец года, заготконторы, с которыми у нас заключены договора на поставку картофеля и овощей, про железную дорогу, нас иногда она подводит, наконец — самое главное — про контейнеры, которых катастрофически не хватает, вынуждены грузить товар, тот же картофель навалом. А в третьем квартале контейнеров у нас вовсе нет, не видим их в помине, особенно если они новенькие. Им ноги делают — и по Украине рассовывают или еще куда, на Север, например, откуда они в жизни не возвратятся. Остаются только не подлежащие восстановлению, а полностью изношенные и идущие под списание. Мы их и списываем.

Раньше никого не интересовала прибыль как таковая. А как это постановление о материальной заинтересованности по результатам работы за год вышло, оно заставило внимательно проанализировать, какие у базы имеются резервы ее получения. Мизинер, когда стал главбухом, вник в дела на новом месте, обратил внимание на эту статью расхода и, как грамотный бывший начальник планового отдела, исправил эту несуразицу. В конторе тогда много спорили, но решили: главбух прав.

Я так орала…

Лицо следователя вытянулась, он смотрел на расчеты, на свои заранее заготовленные пометки:

— Извините, я вас сейчас на минутку покину, а вы пока передохните, нам еще долго беседовать по душам.

Он засуетился, замахал своими руками-граблями, спрятал все свои бумажки в стол и удалился из комнатушки, которая окончательно вся провонялась.

Наконец-то хоть какая-то передышка. Я выдохнула и облокотилась на спинку стула. Потом повернулась и увидела сидевшую за другим таким же столом молодую заведующую магазином из нашей системы. Мы изредка пересекались, но имени я ее не знала, да и номер магазина запамятовала. Она делала мне какие-то жесты.

— Может, сейчас нас отпустят, ваш выдохся, мой — тоже. Я на машине, могу вас подбросить на Кагаты. Нормально, Григорий?

Я кивнула головой:

— Отлично, Константин!

Эта фраза Жванецкого до того прижилась в Одессе, что употреблялась по делу и без такового. В ней была какая-то притягательная сила. Между людьми, которые обменивались этими, казалось, на первый взгляд ничего не значащими именами, удивительным образом возникала обратная связь. Они становились единомышленниками, испытывали друг к другу доверие. Человек как бы протягивал тебе руку. И ты, не задумываясь, отвечая в ответ, протягивал ему свою.

— Вас-то с чем сюда таскают? Шьют вашему начальству неправильно выплаченную тринадцатую зарплату. Она им жить не дает. Люди вкалывали, чтобы Одессу обеспечить, их в жопу целовать надо, а они — хищение по сговору в особо крупном размере. Разве не идиотизм? Залепят всем срока.

Подхватывать разговор особенно здесь не хотелось, да и вообще об этой даме ходили такие легенды, что лучше их не знать, как и подальше держаться от самой особы, никаких дел с ней не иметь. Кто его знает, какие еще сплетни обо мне сочиняют? С чего это вдруг оба следователя разом вышли? Перекусить, чаек попить? Я бы тоже не отказалась, в горле пересохло, и под ложечкой засосало, я же из дома выскочила, даже кашу не глотнула, один бутерброд с сыром. Нет. Сто процентов, чтобы нас послушать, о чем мы между собой говорить будем. Явно советуются, как дальше поступить. Значит, точно для руководства своего материалы по премии готовят. А у тех решение давно созрело, все эти расследования для отвода глаз, ждут только сигнала снизу от таких ребят — всю торговлю пересажать к чертовой матери, разогнать эту мафию. Всех подряд, без разбора. Ну, разгонят, а работать кому, вас и ваших жен с детками кормить кому, пайком одним милицейским или прокурорским не обойдетесь. Фруктишек заморских, свежих овощей, сочка томатного и яблочного тоже очень хочется.

Лично я эту несчастную премию с удовольствием бы вернула — пусть подавятся. А с рабочих как взять? И со служащих, и прочих. Все получили, радуются, а отвечать руководящей троице. А где все-таки Мизинер? Вдруг они нарочно морочат мне голову, а сами его упрятали и теперь вытягивают из меня жилы, выжидают, берут измором. Но больше, чем я сказала, мне сказать нечего. Я же все показала, что премия начислена верно и прибыль рассчитана правильно. И Мизинер, если он у них, будет стоять на этом, надо знать его характер. И не врет человек, не выгораживает начальство, это на самом деле так.

А мой-то как заерзал, услышав мои объяснения. Почему не предложил изложить все, что я говорила, в письменном виде? Значит, мои объяснения им не подходят, наверху от него другого ждут, а так, выходит, на прежнее руководство базы тень на плетень навели, оно по этому обвинению неподсудно, людей без вины в тюрьме держат. Господи, какой упертый тип, через труп переступит и глазом не моргнет. Понимает, что не прав, не там рыщет, но разве признается в этом. Как он обалдел, когда услышал про холеру? Короткая у всех память, никто и вспоминать не хочет, как весь город на ушах стоял, какие затраты понесла наша база. Как круглосуточно, спасая ситуацию, работал Чупринин и его четвертый склад. Безотказный порядочный мужик, отблагодарили, загремел по полной… Где же он, следователь, я докажу ему, что наша прибыль может быть еще выше. И опять это связано с этой, будь она неладной, амортизацией.

Еще при Хрущеве город накупил всякого оборудования для торговли. В Венгрии или Чехословакии оно себя полностью оправдывает. На каждом шагу кафе с автоматами для выпечки всякой вкуснятины. Булочки тают во рту. На Дерибасовской за «Алыми парусами» тоже открыли такую «точку» быстрого обслуживания, затем в начале улицы Карла Маркса. Бросаешь монетку в прорезь, и, пожалуйста, опускается тебе на тарелочке булочка с маком или блины с джемом. Еще бросишь — чашечка ароматного кофе. Так здорово было, все на виду.

Но открывали-то с помпой, зато как по-тихому закрыли. Не хотели эти проклятые машины жарить пирожки на воде, им высшего качества масло подавай и муку высшего сорта. В Прибалтике прижилась, а в Одессе дудки. Наше общепитовское начальство по командировкам шастало, то у прибалтов, то у венгров с немцами в ГДР перенимало опыт. Напринимались и замолчали. А поскольку девать это оборудование некуда было, сбросили к нам на территорию. Навязали прежнему руководству базы принять на баланс этот безхоз. Новенькая, даже почти нераспечатанная, так в закрытых контейнерах и стоит эта техника по сей день, на счастье крысам и «несунам». Те со своими длинными «умелыми ручками» то одно упрут, то другое.

— Там детальки для самогоноварения то, шо надо, — бормотал старый мастер котельной, но сам ничего не стянул, боялся. Мизинеру удалось что-то списать с нашего баланса, что-то вернуть в общепит. Но еще до черта оставалось этого барахла, и, конечно, все это отражалось на нашей прибыли.

Сейчас Мизинера нет, и Лейбзона больше нет. У остальных мозги не варят, как быть с этим говном дальше, так и будет висеть на базе? На директоров надежды тоже никакой. Даже в мою бытность они так часто менялись, что всех и не упомнить. Один колхозник объявился, согласился ради квартиры в Одессе на эту должность. Думал, что это как в колхозе председателем быть. А как понял, куда попал, что ни знаний, ни опыта, уже о связях вообще молчу, так и заткнулся. Мужику пятьдесят лет, а визжал от страха, подписывая каждую бумажку, как хряк, которому кастрируют яйца без анестезии.

— Ольга Ёсифовна, шо цэ такэ? — причитал он. — Я ничого нэ розумию, тилькы писля вас пидмахну.

Хату, сволочь безграмотная, получил, да не какую-то, а трехкомнатную в хорошем месте, и тут же смылся. Деру дал, только пятки грязные сверкали.

Я каждые полгода, как штык, пишу докладные с уведомлением о вручении о творящемся безобразии, но ни привета, ни ответа. Дома собираю копии на всякий случай, авось пригодятся. Папочки растут в объеме на нашей антресоли, как дрожжевое тесто у бабки под подушкой.

Никто и не собирается заниматься этим вопросом. Кто отдавал подобные распоряжения, давно занимает другие руководящие должности, и их теперь это не касается. Когда-нибудь найдут того несчастного, кто окажется крайним? И сегодня могут, и завтра, и через год, и через десять лет, когда вообще никаких концов невозможно будет найти. Сталина бы на них, как говорит наш начальник отдела кадров, давно бы все на Соловки паровозиком отправились. Но и он страх нагоняет только до двенадцати дня, а потом уже лыка не вяжет. Не успели с ним вопросы решить в первой половине дня — все, хана. Во второй его уже загружают в машину и увозят домой. Такая у некоторых командиров производства тяжелая работа. Нервная.

— Ольга Иосифовна, закурите? — отвлекла меня от моих грустных мыслей завмаг и протянула пачку сигарет. — Меня они в прошлый раз часа два так держали, сами уперлись, а я, глупая, ждала. На измор брали. И еще таким наивняком прикинулись, когда вернулись, ехидненько так спрашивают:

— Вы еще здесь? Мы думали, вы давно уехали на своих новеньких «жигулях». «Жигули» мои им покоя не дают. За машиной я честно отстояла огромную очередь. А с деньгами мне помог бывший директор магазина. Даже скорее не мне, а двум моим мальчишкам-близнецам. У него своих детей не было, и жена давно умерла. Существуют же на свете нормальные человеческие отношения. Но, к сожалению, кое-кому они неведомы, слухи разные про меня распускают, а я ведь ничего не скрываю.

Я понимала, что всю эту тираду женщина специально громко не для меня выдает, и только согласно кивнула в ответ головой. Как я устала, мне же еще на базу возвращаться. Столько работы, весь мой стол наверняка документами завален. Мы со старшим экономистом, теперь моей верной подругой, на пару тащим весь этот воз. Завозная кампания в самом разгаре, впереди еще закладка на зимнее хранение. Со свободным временем швах, у меня ничего нет, кроме этой проклятой работы. Я, по-моему, сама загнала себя в туннель-тупик, из которого нет выхода.

— Ольга Иосифовна, валим отсюда, — предложила заведующая, — пусть повестками официально вызывают, а то взяли моду звонить, когда им вздумается. Пальчиком манить. Хотите я вас подвезу?

— Спасибо, я тачку отловлю.

— Тогда, может, перекусим где-нибудь, жрать охота.

— Нам с вами лучше вместе не светиться.

— Оля, а ты что, меня совсем не узнаешь? Нет? А я тебя сразу признала. Мы ведь еще со школы знакомы. Не помнишь? 56-я старая школа в Аркадии?

Я смотрела на эту симпатичную, немного полноватую молодую женщину.

— Убей меня бог, не помню.

— Поехали, по дороге напомню. Моя девичья фамилия — Соболева. Я Наташа Соболева. За тобой бабушка приходила, и я с вами топала до вашего дома на Шестой станции. Мне было дальше, на Бугаевку. Ты еще однажды туфель в грязи потеряла, а потом уже, как все, ходила в резиновых сапогах. А подружка у тебя была Ленка Дориенко. Вы с ней «Жизнь» Мопассана в школу притащили, так мы книгу из рук рвали друг у друга, тайком читали. Читали про первую брачную ночь и заливались краской.

Седьмой класс. Ох, как мне влетело. Бабка, когда увидела роман, веником отметелила, а потом и мама тапком по морде добавила. Хорошо еще, что от сестрицы утаили. Так что за классика мне досталось. Но девочку Наташу Соболеву признать в этой женщине я никак не могла.

— Неужели я так сильно изменилась? — Наташа горько вздохнула. — А ты вот еще совсем как девушка, только смеяться перестала. А ведь такая смешливая была. Этот твой следак так на тебя пялится, а мой сидит и похихикивает. Развлекаются хлопчики. Чтобы боком им повылазило их развлечение. На меня у них ничего нет. Я дяди Васины советы чту, как отче наш. Поговаривали, что он катала, карточный шулер. Не знаю, милейший человек, доброжелательный. Ты его еще застала?

— Так, смутно.

С трудом, но все-таки вспомнила, что мы с ней учились в одном классе, правда, всего один год, в седьмом. Рядом со старой 56-й школой находилось громадное новое здание Партшколы. Мы туда на переменках за вкусными жареными пирожками бегали. Ими торговали «леваком» прямо из окна их партийной столовой. Мне смешно стало, и тогда, получается, был партийный левак. Наташка очень часто пропускала уроки и в новую школу не перешла. Говорили о ней, что она после семилетки пошла ученицей на какую-то фабрику. С тех пор больше ни разу с ней не виделась, если не считать мимолетную встречу в нашей диспетчерской, о которой Соболева говорит, и вот на тебе, где пришлось столкнуться.

— Оля, поехали ко мне, я вчера борща наварила, еще кое что нашкрябаем. Я давно хотела с тобой поговорить. Но все не складывалось, и видела, ты меня не узнаешь.

— А поехали, ноги в контору не несут. Где ты живешь?

— Все там же. Только дядя Вася дом помог новый отстроить. Моих ребяток любил так, как родные папаши не любят. А ты где живешь?

— Все там же, на Шестой, с мамой, бабушкой и сестрой.

— Серьезно?

— Вполне, ничего не изменилось, слава богу.

— А на кой ляд ты на базе лямку тянешь, если даже собственного угла не имеешь? Уж с однокомнатной кооперативкой они могли тебе помочь. Для личной жизни, ну, там, того-сего? Взрослая же тетка. Сколько лет уже пашешь? Семь? Вот суки.

— Может, и помогли бы, но я не обращалась. Не хочу ни от кого зависеть. Заработаю еще на квартиру или замуж удачно выскочу.

— Вот это дело. Все, прикатили. Мои архаровцы в пионерском лагере. Я их на все лето сбагриваю, на все три смены отправляю. Бабушка умерла, присмотреть за ними некому. Они дядю Васю побаивались, пока он жив был, я была спокойна. А сейчас с ними никакого сладу.

— Сколько им?

— Два раза по двенадцать. Я их в шестнадцать родила на свою голову.

Мы тормознули у ворот Наташиного дома, она быстро выскочила из машины и так же быстро, привычными уже движениями открыла их, и мы въехали вовнутрь. Широкая асфальтированная аллея, обвитая виноградом, упиралась в довольно большой дом. Лохматая непривязанная собака бросалась на дверь с моей стороны.

— Васька, на место, я кому сказала — на место, это свои. Выходи, не бойся, Оля, он не тронет.

— Я знаю, что не тронет, у меня сучка дома, Капка. Сейчас Васька нанюхается и признает. А вдруг цапнет?

— Вася, свои, фу! А ты все такая же собачница? Помню твоих животных: рыжая дворняга и кошки. Так?

— Да, только Дружок умер, и коты погибли. Теперь маленькая у нас собачонка, из пинчеров, девочка Капа.

— Дружка вашего хорошо помню. Как он очередь за мукой честно отстоял в магазине, бедняга часа три с бабкой твоей в толпе мучился, но свои два килограмма получил. Продавщица шутила: «А шо, он не человек? Шо, ему жрать не надо? Всем хватит!» Народ смеялся. А без Дружка, без драки не обошлось бы, все на взводе, достанется или нет, не зря стоим.

— Наталья, у тебя здесь просто рай.

— Да, этот рай как бы мне боком не вышел. Где присядем, на веранде прохладно, не замерзнешь? Сейчас плед притащу. Давай чекалдыкнем в честь встречи. Нормально, Григорий!

— Отлично, Константин! — смеясь, ответила я. Надо же Михаилу Михайловичу придумать такой пароль.

Мы засиделись дотемна. Устроили себе небольшой праздник, переговорили обо всем на свете, друг другу выложили все без прикрас. Когда я уходила, Наташа грустно пошутила, что нас на допрос, как на дуэль вызывают, как Пушкин Дантеса или граф Монте-Кристо сына Мерседес, она забыла, как его зовут.

— Наташ, они за честь свою или честь женщины стрелялись, жизнь на кон ставили, а эти за какую честь с нами рискуют? Начальству своему угодить, а себе звездочку очередную на погоны присобачить. Ну как же, разоблачили крупных растратчиков народного добра. Та девчонка девятнадцатилетняя с четвертого склада, только техникум окончила — растратчица, опасная преступница, в тюрьму ее, а она никогда двадцатипятирублевку в руках не держала, ее восемьдесят рубчиков в зарплату ей пятерками и десятками в кассе отсчитывали. В одной юбчонке бегала, так в ней и в камеру попала. Всем миром собрали ей теплые вещи, беременная она. Думаю, пользуются ее состоянием и радуются своим разоблачительным успехам.