Наследники Византии. Книга вторая

Ольга Ранцова

Если ты сын Великого боярина, будущее твое предопределено и завидно. Высокое положение, и неотторжимые вотчины, и своя дружина даны тебе с рождения. И… жена богатого боярского рода?! А думаешь ты о той, что осталась где-то там, в невозвратном далеком детстве.Мы сбежали от современного мира в 16-й век. Эта книга – терапия для тех, кто устал от неопределенности современных отношений, от размытости понятий добра и зла.

Глава 3 Помни три дела: молись, терпи, работай

«Кто ходит непорочно, тот будет невредим;

а ходящий кривыми путями упадет на одном

из них»

Притчи 28,18

Михаил возвращался в Москву с обозом, везшим митрополичьи дани. Дорога была уже стылая, укатанная — на дворе конец ноября. Гудели смолистые сосны, лес громадной стеной возвышался окрест. Михаил чутко дремал в санях, ощущая под рукою саблю. Его конь шел рядом с обозом в поводу. Вечерело…

Вдруг сани замерли, и Воронцов тут же открыл глаза. Новгородцы о чем-то спорили, махали руками.

— Эй, чего стали, мужики! — закричал Михаил.

— Повертатца надоть. На яме заночуем до утра, — сказал один возчик.

— Да ницто не будец, — нерешительно мяукнул другой.

— Ницто черту в лапы!

— Так что сталось, мужики?!

— Оглох, ратный?

Со стороны реки и вправду несся не то стон, не то лай.

— Русалки ишь балуютца! — уверенно сказал возчик, — под водицей хороводы водять и маток своих клянут, что некрещеными их погубили.

Все закрестились на эти слова.

— Щас лед еще не крепок, затянут нас… в ночь! Заворацивай, ребята! — гаркнул сильно, — завтрева переправлятца будем!

Михаил усмехнулся про себя, натянул на голову ряднину. Какие там русалки! Ничего ему теперь не было страшно — тело чувствовало выздоравливающую силу, и всё радовало: и лес этот оснеженный зимнею красою, и круглая луна, и даже зуд спины, что, заживши, чесалась неимоверно. Михаил открыто не думал о том, но в тайных души был уверен, что все же поступил верно. Если бы не служба в Наливках, разве смог он удостоится такой царской милости?! Сотник! Франциск Петрарки в конце диалога согласился-таки с суждениями Блаженного Августина и обещал «бросить кривые стежки и выбрать просторный путь спасения». Михаил тоже не собирался больше ходить «кривыми стежками». Он поостережется теперь и от пьянства, и от распутства, поедет к отцу — уже сотником! — расскажет ему все, объяснит, покается…

А там…

Михаил держал в уме гордый московский двор — что ж! Он жив, он возвращается в Москву, сумев много достичь в Выборгском походе. Отец его простит. Приехал уже давно, конечно, дядька Иван Никитич с Белоозера… Да что Иван Никитич! Он сам, он смог! А дальше будет война с Литвою! Отец, наверное, сразу его женит — мысли перескакивали с приятного на хорошее — было любопытно глянуть и на жену Федора. Мать баяла красавица. Ему выберут не хуже!

Михаил мысленно ощутил в руках хрусткость бабьего спелого тела и сладко вдохнул всей грудью колючего ноябрьского воздуха! Так захотелось какую-нибудь молодку на гачок!

Женитьба означала раздел отцовых земель, самостоятельность. Теперь уж он приедет на Москву не «сыном боярским», а сыном Великого рязанского боярина, личным знакомцем Василия-Гавриила, отличившимся при штурме Выборга!

* * *

Обоз въехал в Москву северной дорогой спозаранку, в потемнях. Стряхнув с себя сонную одурь, Воронцов вылез из-под заиндевевшей вотолы, отвязал коня, простился с возчиками, и поехал своей дорогой. До Наливок тут было рукой подать. Валил легкий снежок. Посадские бабы привычно хлопали дверями, спеша задать корма скотине, подоить коров; брехали лениво собаки.

Но городок за Яузой встретил Михаила непривычной тишиной. Было, конечно, еще очень рано, но… У Воронцова мелькнула мысль, что ежели умер Державный, то все наливковцы, конечно, в Кремле. Михаил проехал по пустынным улицам к своей избе, завел каурого в конюшню и насыпал ему овса, оставшегося в тороках с дороги. Заглянул в дом. Увидал свою бронь: починенную, новую — новехонькую… Нет, нужно было сходить хоть к Севке. Гречанка его должна быть дома.

Нанебный мрак клубился рваными тяжелыми комьями и все сыпал колючий снежок. Михаил не успел еще выйти из конюшни, как мимо, по улице проскакали галопом несколько всадников.

— Здесь был! Вертай!

Услыхал он крик. И почти сразу из-за дома, прямо на Воронцова выскочил человек с разверстым ртом и ошалевшими глазами. Хотел бежать. Замер. Он был без шапки, в тулупе с оторванным рукавом.

— Урванец?! — Воронцов, прихмурившись, глядел на обезумевшего наливковца, — Ты что?

Тут с конца улицы вновь послышался конский топот, и Урванец с неимоверным проворством неожиданно прыгнул на Воронцова, толкнул его за конюшню — оба повалились в снег. Урванец вскочил на ноги, оглянулся дико, и кинулся бежать задами изб куда-то к Яузе.

— Стой! Стой ты!

Михаил вскочил на ноги и помчался вслед за Урванцем. Настиг его у самой мельницы. Урванец остановился, оперся рукой об обледенелый сруб и дышал часто, будто при смерти. Вдруг его стало рвать. Дверь у основания мельницы отворилась, вышла Сашка, гулящая девка, которую имели все Наливки, хотела, видно, завести Урванца вовнутрь, но тут увидала Воронцова. Девка всплеснула руками, потом потешно замотала головой, завыла и даже кинулась Мишке на шею:

— Говорили — то помер! И целой весь, — щупала Воронцова бесстыдно и нашла, что хотела, обрадовалась, — Целой!

— Да погоди ты, — Михаил оторвал от себя тетешку, — что тут сталось? Знаешь что?

Урванец, отблевавшись, заполз в дверь, Михаил и Сашка пошли за ним.

Под мельницей было что-то вроде погреба — темно, сыро. Лавку у стены, да ряднину на ней освещала лучина. Урванец, обессиленный, испустошенный, приткнулся в углу на корточках, опустил руки промеж колен и глядел на Воронцова тупыми бездумными глазами.

— Похватали всех, — безмятежно сповестила Воронцова Сашка, — этот вот у меня здесь укрылся. А это нарыпался — пойду, пойду тишком… деньги из избы своей хотел забрать.

— Как похватали? — Михаил поверить не мог, — за что?

— За что?! — Урванец вдруг взвился, заорал пронзительным криком, — За что? Они там… А я, я, за что?

Он прыгал перед Воронцовым балаганным Петрушкой, махал руками. Михаил развернулся, да охлобыснул его по морде:

— Уймись. Толком скажи.

Урванец тогда затих, заплакал и поведал, что знал: третьего дня явились в Наливки царские слуги, все в оружии и стали хватать наливковцев без разбору. Вязали руки им, везли на телегах в Кремль.

— Иные на коня, да давай Бог ноги. Кто и так, пеш и бос, как я, удирать.

Урванец будто дитя обиженное, растирал грязные сопли по пегой малорослой щетине, вопрошал:

— За что? Они шептались там по углам. А я — за что?

— Кто шептался?

— А… — Урванец махнул рукою, выкрикнул, — на жизнь царя Иоанна покушались.

— На жизнь государя Иоанна Васильевича?

— А то! Тут разбирать не станут — прав, виноват. На дыбу, да ноздри рвать! Ты-то, ты… Накеля приехал?! Думашь тебя не тронут?! Все знают, что в милостниках у Василия-Гавриила стал.

В стылой, николи не топленной подклети мороз пробирал до костей. Сашка достала откуда-то высокий кувшин перебродившего квасу и протянула мужикам для согрева. Михаил отказался от такой дряни, а Урванец выхлебал все и повалился мертвецким сном на ряднину.

— Замерзнет, — с сомнением сказал Михаил.

— Не. Ему, что псу — мороз нипочем! А ты куда-т?

Михаил и сам не знал. Не сидеть же в самом деле в этой яме. В голове не укладывались слова Урванца — «покушение на жизнь царя». Кто? Зачем?

Его и вправду это все могло касаться менее всего. Он только возвернулся из Новгорода. Но Урванец был прав — тут разбираться не станут… Ежели речь идет о заговоре… Будут пытать всех — и правых и виноватых. Михаила невольно передернуло толи от холода, толи еще от чего… Он не был труслив. Он доказал это на стенах Выборга. Но одно дело — сражение на рати, и другое совсем — палачи-кнутобойцы, ни за что рвущие твое тело.

Сашка, сидевшая до того молча, натянув на колени неказистую шубейку свою, потормошила Воронцова за ногу:

— Хошь, я тебя сведу к дядьке свому Савватею. Он мужик — сувор. Ух! — тетешка смешно сжала кулачок, — но не выдаст, того…

Лицо Михаила залила алая краска стыда и гнева. Ему, сыну боярина, герою Выборга, прятаться у какого-то «дядьки Савватея»! Да чего бояться ему?! «Сижу тут, будто курица в дерьме. Я ни в чем не замешан, ничего не содеял дурного!».

Но липкая мерзота, разлившаяся по всему телу, удерживала на месте, не давала подняться. Представить себе, как вяжут руки, как тащат по склизким ступеням Пытошной башни, было гадко.

Нет, и вправду, отсидеться где дня два, у того же «дядьки Савватея», пусть все уляжется, решится. Господи! Неужели Бельский, Хруль, Севка, Афоня Яропкин могли участвовать в заговоре?! Михаил вспомнил многозначительные слова Яропкина о скорой смерти Державного.

* * *

Когда стемнело, обходной дорогой Сашка повела Воронцова куда-то за Москву-реку, в дальние слободы. Шли долго. Но вот и большой двор в самом конце Замоскворечья, где река делает вертлявый изгиб и потом уже бежит на юг без остановки. Сашка стала стучать колотушкой в ворота. Привратник частил её срамными словами, она не хотела остаться в долгу. Наконец их впустили на широкий, (почти боярский!) двор, посеред которого горела смоляная бочка. Бочка чадила, но не гарью, а какой-то иной вонью был пропитан весь воздух вокруг — Михаил учуял его еще от калитки.

С высокого оперенного крыльца неспешно сошел седой кривоногий мужик. Он был в опрятной холщовой однорядке, перепоясанной простым хомутиком. Синие домотканые порты заправлены в зеленые тимовые сапоги. На плечи накинута нагольная баранья шуба. Сашка потянула Воронцова за рукав, подвизая его поклониться пониже, и сама ткнулась лбом в истоптанный снег.

— Дядюшка Савватей! — заголосила тетешка как на похоронах, — я работничка тебе привела. За-а-дармового!

Старик прожег Михаила взглядом из под седых косматых бровей, зевнул, перекрестил рот, нехотя махнул кому-то:

— Прими. Завтрева поглядим.

* * *

Он уподобился мужу несмыслену, который, как писал Гомер «лишь попав в беду, егда уже не может пособить себе, вспоминает о морали».

Он вставал с полуночи, и пока все спали в тесной людской вповалку, становился перед иконами и творил до света долгое молитвенное правило.

Потом был день — один, другой, безликий, похожий на все остальные. Сажени дров, плаха, колун с толстым обухом. От целодневной рубки дров у Михаила засочилась сукровицей спина — стряпуха смазала её жиром, приговаривая:

— Хорошо тебя, паря, заплечник кнутиком поработал. Ай, ай! Гляди, как пропахал, хошь засевай по весне.

Михаил не удивился, что женка приняла его раны за работу палача. Все «задармовые работнички» дядюшки Савватея были проходимцы, беглые воры с рваными ноздрями, меченные каленым тавром конокрады. Дядюшка Савватей держал жиротопню. Прямо за его высоким домом на заднем дворе долгой чередой высились медные котлы. Под ними, словно в аду, пылали костры, и вонь топленого сала пропитала всю округу. Савватей и на жратву для своих работничков не больно-то щедрился. Ели кажен дён одно и тоже — и в пост, и среду, и в пятницу — похлебку с дешевой полбой да свиными шкурками. Однорукий Ваняша, что привозил с торга возы с салом и единый имел право покидать ограду жиротопни, вечерами казал базарные сплетни:

— Василий-то — Гавриил царевич под стражею сидит. А Наливковцев-то ловят, страсть. И по дорогам, и по Тверской, да по Дмитровке, да по Ордынке.

А на другой раз «мужики с лавок казали», что ночью потопили в Москве-реке, в проруби лихих баб-ворожей, которые приходили к царице Софии Фоминичне с зельем.

На Москву пали сильные снега. Крутила метель, задувая огонь под котлами. Нарубив дров, Михаил чистил двор, стаскивал снег в большие кучи за забором. В один из таких дней у дома дядюшки Савватея появилась Сашка-тетешка. Михаил обрадовался ей, будто родной душе. Они зашли в пустую людскую погреться. На девке был новый парчовый плат, красные сапожки. Она то заглядывала Михаилу в глаза, то начинала болтать, приплясывая на одном месте. Рассказывала, что в Наливках пусто, но домов не разоряют, всех коней свели в княжеские конюшни, а по улицам городка расставили караулы.

— А-а-ах, — пропела тетешка, выдыхая теплое облачко пара, — что ж, тяжко тебе у дядьки-то? Он такой, дядька Савватей… строгой.

Поглядела в глаза зазывно:

— И что ж, не снюхал себе здесь сударушки… Глядико, рубаха рвана…

Мишка усмехнулся, и как бы по старой привычке шлепнул девку по заду. А она тут же с готовностью стала подтягивать подол.

Да и не хотелось ему — здесь… в стоячку. Но плоть тут же встала, почуяв под рукою мягкий мохнатый лоскуток. Он на-б её, и Сашка, шальная девка, словно за тем и приходила, убежала в темень, в Москву, уже перегороженную решетками, в крепкие лапы караульных.