Жили-были сказки…

Ольга Скляренко

Грань между нашим миром и миром сказок очень тонка. Иногда она рвется, и тогда сказка тихо проникает в наш мир, смешиваясь с привычным и рождая на свет прекрасных чудовищ или чудовищных красавиц…Итак, жили-были сказки…

© Ольга Скляренко, 2018

ISBN 978-5-4490-7973-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рукописи не горят

Петр Афанасьевич писал книгу. Он усердно трудился над ней всю жизнь, лелеял каждую фразу, заботливо перечитывал каждый абзац, тщательно исправлял, корректировал, снова исправлял и как-то за всем этим делом не заметил, как умер.

Странно, подумал Петр Афанасьевич, вот я умер и что теперь?

Не успел он так подумать, как в комнате материализовались два человека, один в темном двубортном костюме, а второй в белых шортах и гавайской рубашке. То есть по факту, конечно, никакими людьми они не были, но нужно же было их как-то, пусть даже в мыслях, называть.

Ангел и черт? — подумал Петр Афанасьевич.

— Совершенно верно! — словно прочитав его мысли, белозубо улыбнулся тот, который в гавайской рубашке, — разрешите откланяться, я — Сигизмунд Аристархович, а это, — «гаваец» почтительно кивнул в сторону темного, — Серафим Модестович.

Серафим Модестович слегка нахмурился, вздохнул и открыл толстую черную папку.

— Итак, Петр Афанасьевич, приступим к подсчету грехов…

— Э, Сима, погоди, не торопись, что ж ты так сразу и про грехи, — засуетился «гаваец» и, понизив голос, жарко зашептал, — Сима, мы ж договаривались, ты что ж творишь-то, Сима, нельзя так, без подготовки…

Петр Афанасьевич испуганно переводил взгляд с «гавайца» на того, другого, в темном костюме, и обратно.

— Это что же, — охнул он вдруг, — что же мне теперь, в ад?

— Ну, — замялся «гаваец», — так-то, конечно, да, в ад. Но понимаете…

«Гаваец» горестно вплеснул руками:

— Никак вам не получается к нам в ад. У нас в аду сейчас — адское перенаселение. Мы и так уж всех уплотняем-уплотняем, но, сами понимаете, ад-то не резиновый.

— Не резиновый, понимаю, — машинально повторил Петр Афанасьевич и перевел взгляд на того, который в костюме.

Который в костюме кашлянул и нервно захлопнул папку.

— А к нам в рай критерии отбора строгие, — вздохнул он, — вы по баллам не добираете. И к тому же, вы — писатель.

Петр Афанасьевич нервно захлопал глазами.

— Хотя, строго говоря, — продолжил тот, что в костюме, — вы ведь не публиковались. Так ведь?

— Не, не публиковался, — промямлил Петр Афанасьевич.

— И в соцсетях свой роман не выкладывали?

Петр Афанасьевич замотал головой.

— И друзей и родственников своим романом не муча… Не читали им свой роман?

— Не мучал и не читал, — честно подтвердил Петр Афанасьевич.

— Вот видишь, Сима, — встрял «гаваец», — он не мучил.

— М-да, дилемма, — пробормотал тот, что в костюме, — и как же нам теперь с вами быть-то?

— А может дадим Петру Афанасьевичу шанс? — воодушевился «гаваец», — пусть он понеприкаивается немножко, а, Сима?

— Как это, понеприкаивается? — не понял Петр Афанасьевич.

— Ну, неприкаянным побудете лет так триста, — пояснил «гаваец».

— Не меньше пятисот, — отрезал тот, который в костюме.

— Сима, — укоризненно покачал головой «гаваец», но, наткнувшись на непреклонный взгляд товарища, поспешно затряс головой, — пятьсот, так пятьсот, как скажешь.

— А что мне делать-то? — Петр Афанасьевич испуганно сжался. Его руки тряслись, а ногой он безуспешно пытался нащупать клетчатый тапок.

— Являться, — засмеялся «гаваец», — писателям, поэтам и прочим графоманам. Во сне и наяву. Можете рукопись им свою читать.

С этими словами «гаваец» сунул в руки Петру Афанасьевичу рукопись, и оба, и «гаваец», и этот второй, в костюме, растворились в воздухе.

С тех самых пор, бродит по свету неприкаянный Петр Афанасьевич, в пижаме и одном клетчатом тапке, и всем читает свою бессмертную рукопись.