Санитарная зона

Ольга Шипилова

Журналистка Алиса, ведущая расследование о незаконном изъятии человеческих органов, попадает в клинику, о которой готовила скандальную статью. Сначала она пациентка, потом сотрудник. Перед глазами Алисы развернутся жуткие картины. Но насколько они правдивы? Ведь девушка страдает биполярным расстройством…

Глава 1

Итак, я нашла в себе силы и смелость рассказать эту историю, пока отголоски ее еще живы, а в моем сознании не померкли дикие картины увиденного. Все началось в феврале этого года, ровно за три месяца до событий, о которых я хочу поведать. Попробую сделать это как можно красочнее, во всех подробностях, не упустить ни одной детали, ибо эти детали имеют первостепенное значение.

Меня зовут Алиса. Не так давно я работала журналистом в захудалой местной газетенке, редакция которой размещалась, впрочем, и сейчас продолжает размещаться, в центре города, на улице, где вековым, влажным напоминанием старины, облокотилось о бордюры наше вросшее в городскую, непривычную для него жизнь, здание. Улица всегда, сколько я себя на ней помню, была глухой и всеми позабытой. Зимой ее заметало непроходимым снегом, а летом она погружалась во тьму, создаваемую кронами старых каштанов. Наше здание, когда-то признанное памятником архитектуры, густо сорило штукатуркой на потрескавшийся от времени тротуар, вздыбившийся то там, то здесь усилиями корневых жил. Мы размещались на первом, загаженном кошками, этаже. И вывеска наша с робким названием «Крестьянская Зоренька», совершенно ничем не примечательная, могла лишь внимательному прохожему обстоятельно намекнуть, что дело наше весьма значимое, потому как освещаем мы количество надоев, произведенной сельскохозяйственной техники, посевных угодий, и территорий, отведенных для выпаса крупнорогатого скота. Никаким другим событиям наша газетенка внимания больше не уделяла. Хотя случилось одно некрасивое дело, после чего и началась вся эта странная история, о которой я взялась рассказать.

Наш главный редактор Аркадий Илларионович, за глаза — Крокодил, двадцать лет мечтал сделать «Зореньку» чуть ли не самым популярным изданием в городе, а может, и во всей области. Однако в силу своей подозрительности и страха пропустить в печать что-нибудь лишнее так и не решался. А лишним было все, что не касалось сельской жизни. Придя по распределению в «Зореньку» после университета, я планировала перевернуть ее с ног на голову и даже опусы на злободневные темы пописывала, неизменно в конце статьи знаменуя свое творение тремя заглавными буквами А. Л. И. — производное от Алисы. Каждый должен был найти в этом что-то для себя. Один — инициалы, другой — мужское имя, теперь уже такое популярное в нашем многоконфессиональном городе. При любой возможности, особенно если это касалось горячих новостей или эксклюзива, я старалась скрывать свое женское происхождение. Ибо еще со студенческой скамьи пришла к выводу: мужские излияния читатель уважает больше, нежели дамские, слезливые. Однако всем моим ночным стараниям с карандашом и скомканными бумажными листами свет удавалось увидеть не так уж часто. Вредный Крокодил качал головой и, причмокнув, говорил:

— Вот вы, Алиса Павловна, умный человек, светлая голова, а все же никак не хотите понять: это может навредить не только нашей деловой репутации, но и вам лично. Посему давайте оставим ваше журналистское расследование пока, акцентирую, пока, без читательского внимания. Пусть факты возымеют, так сказать, отыщут свою силу в долгом ящике нашей редакции до наступления лучших времен.

Времена менялись, но все никак лучшими не становились. А несколько месяцев назад дела нашей «Зореньки» пошли из рук вон плохо. И подозрительный ко всему Крокодил сдался, хотя дело было весьма рискованное. Тогда по многим причинам мне оно показалось высосанным из пальца, а вот Крокодил поверил и дал добро. Риск получился оправданным. «Зоренька» забралась в эпицентр общественного скандала, ее невозможно было достать ни в одном киоске города. Только после всего этого шума журналист А. Л. И. и еще одни коллега-правдобороец оказались уволенными Крокодилом легким росчерком позолоченной ручки, извлекаемой из черного бархатного футляра по особым случаям.

Был обед, у нас в редакции он длится с часу до двух. Мы с моим однокурсником, а заодно и коллегой, Толиком решили подкрепиться бутербродами с кофе. Толика я любила по-дружески, даже скорее по-матерински, но как корреспондент А. Л. И. не уважала. Толик был труслив. Не сразу, потом, когда приходилось нести ответственность за всякое написанное слово. Толик, не думая, брался за скользкие темы, но после, когда понимал, что острыми зубками своими ухватился за ноющее живое, впадал в истерию, без особых усилий мог броситься в бега. Однако, несмотря на повышенную осторожность, Толик слыл прирожденным гением. Небеса наделили его великим даром: он легко писал, слово текло из него ручьем, разливалось, искрилось, получало объем и форму, убедительно вливалось в душу любому напрямую столкнувшемуся с ним. Даже если читатель мельком, от скуки просматривал «Зореньку», всегда останавливался на статьях, почти сказочных, о сельскохозяйственной технике и бычках-производителях, подготовленных ни кем иным, как Толиком. Этому я всегда завидовала. По-доброму. Из Толика получился бы отличный фантаст, но только никак не журналист. Человеком он был мягким, впечатлительным и очень ранимым. Поэтому так легко, не думая о последствиях, воодушевился историей женщины, постучавшейся к нам в редакцию именно в обеденное время. Она была заплакана, прямо с порога начала нести вздор о каких-то органах, неучтенных трупах и погибшей дочери, ставшей жертвой медицинского сговора. Нам бы поддержать тогда ее добрым участливым словом и аккуратно проводить из здания, но добродушный Толик пододвинул кресло под самые ее ватные колени и принялся заинтересованно слушать, дожевывая второй бутерброд всухомятку.

В эту историю я не верила. Понимала: человек потерял взрослого ребенка, девушка умерла в больнице, не приходя в сознание. Умерла одна, среди чужих людей, среди белых халатов. Мать ищет виноватых. Ей сейчас это нужно как воздух, иначе она потеряется, забудет, для чего живет, не найдет смысла для своего существования. Люди так устроены, им нужно кого-то винить: или Бога или врачей. Врачи виновны лишь в том, что берутся спорить с небесами. Но если хорошо подумать, они же не силой нас затаскивают в реанимации и больничные палаты. Мы сами зовем их, как последнюю надежду, когда небеса замолкают, теряя голоса жизни, и только набат тяжело бьет, отсчитывая последние удары нашего сердца. Мы всегда хотим жить. Сами кличем к себе эти халаты, которых боимся с раннего детства лишь для того, чтобы потом так жалко и безнадежно умереть не в кругу семьи, а среди них, пахнущих хлоркой, камфорой и болью.

Я посмотрела на Толика. Глаза его влажно блестели, мне показалось, что он плакал. Плакал молча, с куском хлеба во рту. Его худое нервное лицо стало меловым, тоненькие губы дрожали, несколько крошек прилипло к ним. В эту секунду он был трогательным и бестактным, потому что ел, продолжал жевать, будто перед ним был не человек, а экран телевизора. И мне вдруг сделалось жаль его. Он верил. Маленький беззащитный гений верил этой потрепанной жизнью женщине. Мне нестерпимо, до зуда в костях, захотелось ему помочь. Может не мне, Алисе, а проницательному, хваткому А. Л. И., который приловчился еще в студенчестве высасывать из ручек, пальцев и карандашей шедевры. Мы с Толиком, блестящие выпускники журфака, десять лет просидевшие без серьезного дела в «Зореньке», решились взяться за свое собственное совместное расследование, которое Толик считал сенсацией, а я — фантастической выдумкой, которую можно завернуть в блестящую обертку и выдать за сенсацию.

Мы договорились встретиться в кафе с этой женщиной на следующий день, чтобы узнать все детали и подробности. Толик заказал для нее кофе. Она не отказалась, но и не согласилась. По ее щекам, как и накануне в редакции, текли слезы. Я видела, что она не в себе, нуждается в помощи специалистов, но все равно продолжала слушать, пытаясь делать записи в блокноте. Временами женщина останавливала сама себя, погружалась в память, где дочь еще жива, где она ходит в школу, в музыкальный кружок, спешит на первое свидание. И на губах матери появлялась еле заметная улыбка, словно не было никакого горя, оно никогда не войдет в ее дом, никогда не случится. А я почему-то, глядя на нее, думала о своей соседке с четвертого этажа Тамаре Степановне. У той никогда не было детей, только собака колли, по кличке Джесс. Тамара Степановна, когда брала себе псину, забыла дома очки. Целую неделю она была убеждена, что шаровидное, узкоглазое существо на лохматых ножках — девочка, оказалось — парень, имя Джессика стало Джессом. Так и живут они вместе уже двенадцать лет, оба старые, добрые, но никак не одинокие. Что лучше? Кто из этих двух женщин счастливее или несчастнее? Та, которая постигла материнство и потом потеряла своего ребенка, или та, которая его никогда не знала, но считает себя истинной матерью Джесса, именуемого не иначе, как сынок?! Я тоже любила Джесса. Люблю и гуляю с ним часто, когда Тамаре Степановне нездоровится.

Вспомнив чайные умные глаза, тонкую шерсть, соболиный окрас, я улыбнулась. Потом спохватилась: передо мной текла рекой исповедь человеческой утраты, а я мысли свои адресовала собаке. Сделав над собой усилие, я привела чувства в порядок и погрузилась, насколько это было возможно, в омут материнских страданий. Ровно два года назад ее дочь пришла с работы чуть шатаясь. Она, мать, подумала, что дочка пьяна. Чего не бывает в двадцать восемь? Мужа нет, а девочка выросла. Давно пора, чтобы все, как у всех. В два ночи женщина проснулась. Дочь мычала, металась в бреду на кровати. Вызвала «скорую». Забрали. Ни куда-нибудь, а в лучшую клинику города. Реанимация. Диагноза нет. Подозрение на инсульт. Нужны хорошие лекарства, как назло, в клинике их не оказалось. Мать отправили за лекарствами в дежурную аптеку. Спустя двадцать минут после ее ухода дочь скончалась. Трагедия. Врачи уверяли, что мозг умер еще в «скорой», а женщина клялась, что слышала, когда ее девочку увозили в реанимацию, она трижды назвала ее мамой. Потом — вскрытие: что-то не так с органами, путаница в анализах крови и мочи. Мы писали статью. Она получалась убедительной, хотя и строилась только на информации, полученной нами от несчастной матери. Я продолжала не верить. Провели свое собственное расследование. Узнали о документе внутреннего пользования, который никто никогда не видел, выслушали санитаров. Действительно, многое не сходилось, но не настолько, чтобы обвинить медицинское учреждение и врачей в черном сговоре. Зато верил наш Крокодил, скорее пытался верить. Это я сейчас так думаю, проанализировав холодной головой всего его действия. Крокодилу нужны были «жареные факты». Он подписал статью в печать не глядя. Дело черных трансплантологов! Нет, я не верила. Все это невозможно в нашем городе, в нашей стране — городские легенды. Девушка умерла два года назад, молодые умирают, этим теперь никого не удивишь. Да, мать страдает, она никогда не смирится. Но это жизнь, обычная наша жизнь, она не бывает без смерти.

Следственный комитет провел проверку: вина врачей и клиники не установлена. Возможно, что-то напутал патологоанатом, неверно взяла анализы реанимационная медсестра, их обоих уже уволили. Ночное дежурство, люди работают на износ. Я писала эту статью вместе с Толиком, и я подписывала ее вместе с ним. Шума вышло много. Но ни одного факта, кроме записей в истории болезни, которые не сходились, и свидетельств обезумевшей матери. Когда, наконец, запахло долгожданными «жареными фактами», а вслед за смердящим душком возникла необходимость писать опровержение, наш Крокодил умыл руки. Виноватыми сделали меня и Толика.

Рейтинги «Зореньки», о которых она раньше и мечтать не могла, взлетели, а мы с Толиком вылетели. Толик, боявшийся потерять работу еще с детского садика, едва не покончил с собой. Мы понимали, после сего скандала нам достался волчий билет. Провизжав на балконе моего пятого этажа всю ночь, утром Толик погрузился в поиски чего-то нового посредством интернета и дорогого, купленного в рассрочку, ноутбука. Вечером того же дня он завербовался, боюсь даже сказать куда, и уехал, по его словам, в зону боевых действий, где его точно искать не будут, а если и найдут, то не его.

Оставшись одна, я поняла всю тяжесть ситуации, в которой оказалась. «Зоренька» забрала мое будущее и мои надежды. Почти неделю я провела в своей квартире, жалея себя и казня за то, что ввязалась в аферу, предложенную Толиком. В одну из бессонных ночей, я так сильно себя ругала, что почувствовала, как сердце сначала юркнуло в область кишок, а потом, резко вернувшись на место, залилось горячим свинцом. Это был сердечный приступ. С трудом дотянувшись до телефона, я сделала последнее, что могло бы сохранить мне жизнь. В четыре утра меня доставили на «скорой» в самую лучшую клинику. О, ужас, в ту самую клинику, о которой мы писали! Если бы можно было облить себя бензином и поджечь прямо в машине скорой помощи, я сделала бы это, не задумываясь, невзирая на то, что у меня подозрение на инфаркт. Настолько невыносимым и распирающим сделалось чувство стыда. Но мне вонзили толстенную иглу в правую руку, и поджигать себя я больше не хотела. Стало очень хорошо, тяготы отступили, и я забылась крепким безмятежным сном.