Кайфуй, гном

Павел Желтов

Один – фотолюбитель, снимающий обнажёнку. Ищет и находит удовольствие в творчестве. Второй – крепостной, работающий на железоделательном заводе на Урале. Не способен испытывать эмоций с рождения. Первый – радуется дождю и солнцу. Второй – знает, как попасть в сердце солнечной вспышки. Оба всей душой не приемлют лицемерие, шовинизм и теистическую мораль. В тексте много ощущений, наблюдений и голого тела. Лучше будет понятен людям с определённым житейским опытом. Книга содержит нецензурную брань.

КАЙФУЙ: поехали

Где-то там, за горизонтом и дождём,

Есть такие же, как ты, так приезжай, мы ждём!

«Порнофильмы»

Сразу скажу, чувствовал себя я весьма дебильно. Тому способствовала картина, которую я собой представлял. Вот она.

Маленький аэропорт. Четыре минуты назад объявили регистрацию на рейс до Екатеринбурга. За кадкой с какой-то пальмой возле окна — человек. Поставил небольшой тактический рюкзак на подоконник. Человек достаёт из рюкзака разные предметы и распихивает их по карманам куртки. Этот человек — я.

Главной моей заботой после входа в аэропорт стало разгрузить рюкзак. Я летел по самому экономному тарифу. Он не подразумевал багажа. Лишь ручную кладь. Да и то, не больше пяти килограммов весом.

Собирался я всего на пять дней. А это значит, пять плюс одна пара носков, столько же трусов. Пара футболок не весила почти ничего. А вот фотоаппарат, вспышка, несколько объективов, синхронизаторы, запас батареек — со всем этим внутри рюкзак перевалил за семь килограммов. А я знал, что даже за полкило перевеса можно заплатить прилично. А это, надо понимать, в мои планы не входило.

На самом деле я мог бы взять и меньше оборудования. Но взял почти всё, что имел. Дома оставил только полтинник — макро. Им уж точно было нечего снимать там, куда я направлялся. Зато взял обычный полтинник с постоянной диафрагмой 1,8. А также китовый объектив, который шел в комплекте с моим самым первым фотоаппаратом. То был «тысячный» кэнон. Их не производят уже больше десяти лет. А вот эти бульдожки-выродки — киты с зумом от 18 до 55 миллиметров — производят до сих пор. И ставят на всё подряд.

Ещё в рюкзаке лежал зенитовский «рыбий глаз» с ручным фокусом. И зенитовский же портретник, который давал миленькую желтизну. Диафрагму и резкость здесь тоже надо было регулировать руками. Он был снабжен переходником для зеркальных кэнонов. Я не сделал с его помощью ни одного снимка. Но тоже положил в рюкзак.

Ну, и рабочая лошадка — зум 24—70. Самый тяжёлый из моего незавидного арсенала. И самый габаритный. Куда его, ччёрт?

Начало июня — не самое жаркое время в наших широтах. Пару лет назад я делал прямое включение в новости нашего регионального канала из небольшого западносибирского городка именно первого июня. И чуть не врезал дуба — ветер то и дело зашвыривал в лицо охапки противного снега. Когда я отговорил вступление и камера ушла на моего собеседника, я молился, чтобы оператор не вернулся обратно: наверное, даже по микрофону, который был в кадре, было видно, насколько крупная меня била дрожь.

Впрочем, сегодня погода благоволила и располагала в ответ. На улице приятные +17, не слишком мерзкий ветерок и тучки, которые, чтобы не расслаблялись эти самовлюблённые людишки внизу, периодически брызгали дождиком. А потому я был в кроссовках, джинсах, футболке, купленной на одном из рок-концертов, грязно-зелёной толстовке и джинсовой куртке с присобаченными в довольно произвольном порядке нашивками. Нашивки эти, к слову, отдельная тема. Но расскажу потом. Джинсовка сидела на мне впритык — маломерила. Да и куплена была в интернет-магазине без примерки за какую-то совершенно смешную тысячу. Покупалась специально для нашивок. А вот о том, что у неё совершенно никчёмные карманы, я тогда не подумал.

В них не помещались объективы. Если плоский пауэр-банк я запихнул в нагрудный карман, и он теперь оттуда неподобающим образом торчал, вызывая у окружающих опасение, что вот-вот выпадет и разобьётся, то объективы залезать не хотели. Потом меня осенило — положил в правый карман толстовки самый большой, в левый — два поменьше. Карманы оттопырились и отвисли. Теперь я не мог застегнуть куртку. Ну да плевать. В карманы джинсов засунул синхронизаторы.

Отнёс рюкзак на весы — 5,200. Нормально. Можно регистрироваться.

Часто случается — думаешь, что на тебя все смотрят, оценивают, показывают пальцем в спину. А потом выясняется, что никому до тебя нет дела. Мне даже не пришлось ставить свою ручную кладь на весы у стойки регистрации. Сотрудница аэропорта смерила взглядом рюкзак, попросила подать его поближе и вдела в ручку самоклеящуюся бумажку, которая подтверждала, что это ручная кладь, а не что-то другое. И пошёл я в зону вылета с миром.

Перед досмотром, там, где нужно ремень и часы складывать в пластмассовую коробку и пускать по ленте в просвечивающий аппарат, чтобы сотрудники безопасности смогли узнать всю их подноготную, я сложил содержимое карманов обратно в сумку. Чтобы не вызывать лишних вопросов, мол, а это вы зачем, мил человек, ерундой занимаетесь. Впрочем, когда везёшь фотоаппарат, вопросы всё равно задают. У вас там два объектива или три? А что за флакон сбоку? А это что за моток проводов? Тогда расстёгиваешь, достаёшь, показываешь. Пропускают дальше. Дальше и идёшь. Гордый идёшь, пообщался с силовиками, не потерял лицо, доказал правоту. Смешно. Но факт. Для большинства авиапутешественников факт.

А вот моя одна бывшая полуродственница, с которой пришлось в прошлом году лететь из Шереметьева в Ростов, сильно рассчитывала не привлекать внимания на досмотре. До этого случая, к слову, мы виделись, когда ей было 13 лет и она воровала у родителей коньяк и прогуливала школу. Сейчас она была на восемь лет старше, имела несколько больших татуировок, глупые глаза, пирсинг и зарабатывала вебкамом. А в сумке, помимо какого-то обычного девичьего барахла, были искусственные члены. Полуродственница не была готова отвечать сотрудникам службы безопасности, что в сумке, если спросят. Ну, или делала вид, что не готова, чтобы рассказать об этом мне. Возможно, вообще решила таким вот нехитрым способом меня эпатировать. Но пусть её.

Я пересыпал горсть леденцов в карманы и пошёл в самолёт: телетрап открыли несколько минут назад, очередь самых нетерпеливых уже рассосалась, так что я, почти не притормаживая, оставил часть посадочного талона женщине в форменной шапочке и кителе и оказался в салоне. Кстати, о телетрапах. Они сбивают горизонт. Даже голова может закружиться из-за диссонанса: ты идёшь по прямому, чётко видимому коридору прямо. Но на самом деле, ты идёшь немного вниз. И организму это не нравится: глаза ему сказали, что мы идём прямо! Такое же чувство бывает иногда, когда играешь в какой-нибудь коридорный шутер от первого лица.

Нашёл своё место (у иллюминатора), достал книжку (со мной сегодня были «Шаги по стеклу» Бэнкса), вложил в неё остаток посадочного талона, аккуратно положил рюкзак на багажную полку и уселся. Пристегнулся. Запасаться конфетами перед самолётом я стал с тех пор, как авиакомпании перестали раздавать их перед взлётом и посадкой. Всё-таки приятнее бороться с этими вот ушными неприятностями с помощью леденцов, чем без их помощи. Я подумал, что это очень мудрая мысль, и что её надо запомнить. Почти настолько же мудрая, как то, что, сося леденцы, мы пьём собственную слюну — подслащённую и ароматизированную слюну. Сначала я просто покупал леденцы, если мне надо было куда-то лететь. А потом стал носить их в карманах постоянно, даже угощал всех кого не лень. Дело копеечное, а получается позитивное социальное взаимодействие.

В Екатеринбурге я собирался фотографировать. Девушек. Голых. Вернее, обнажённых. Но иногда всё-таки голых. А ещё расписанных кистью моей приятельницы Иры, которая жила в этом городе. С Ирой мы познакомились, когда мне было около 35, а ей 15. Я тогда в качестве корреспондента работал на какой-то лекции про комиксы. Ира была там — со щеками, колючими глазами и фальшивыми кошачьими ушками на макушке. Я решил записать с ней интервью о том, что происходило. Она рассказала, что комиксы — это целый пласт культуры. А ещё аниме. И её кошачьи ушки — тому подтверждение. И вы приходите осенью на косплей фестиваль. У нас не слишком развито это направление, но мы всеми силами стараемся. Ира картавила. Хотя почему я говорю в прошедшем времени? Она и сейчас вполне сносно картавит, отчётливо. Я записал в блокнотик, что она Ирина. И спросил фамилию. «Янаева, — с ударением на второй слог сказала она, — это два имени — Яна и Ева». Мне понравилось такое объяснение. Я записал и фамилию. А должность обозначил как «фанатка аниме». Потом продолжили общаться. От неё я узнал про «Трансметрополитен» и про то, что краски для боди-арта можно делать из гуаши и детского крема. А чтобы череп животного можно было держать дома, его нужно варить в семи щелоках. Ира художница. Учится в училище имени кого-то на Ш. А сейчас мы планировали поработать вместе. По моей просьбе она сагитировала нескольких знакомых попозировать, сама должна была выступить творцом образов, а я собирался всё это снимать.

Краем левого глаза я заметил шевеление и повернул голову: свои места пытались занять мои соседи. Старались. Мама и дочка. Девочке было лет пять, и у неё был ДЦП. Ребёнка почти не слушались ноги. А мама, не глядя на меня, усаживала дочь в кресло рядом со мной. Я легко мог бы помочь, схватив ребёнка за штанину и немного подтащив к себе. Но не стал этого делать: кто знает, как отреагируют люди.

—

Саратов, Тула, Мурманск и Воркута,

Воронеж, Ставрополь и Минск — все помнят нас!

И пусть пока ещё остались места,

Где не бывали мы, но будем и не раз!

«Чёрный обелиск»

Моё настроение было превосходным. Потому что, откровенно говоря, я летел хорошенько кайфонуть. Хотя не совсем так, конечно. В первую очередь я летел фотографировать. Но собирался это делать с кайфом. Разумеется, у меня было всё спланировано. Забронировал однокомнатную квартиру на Уралмаше, договорился с Ириной о днях, когда будем «творить вещи». Причём, приготовления мы начали загодя — Ира кинула клич среди знакомых, которые хотят попробовать себя в обнажённом позировании, я написал на работе заявление: дайте мне мои донорские дни, вот справки. Как раз шесть дней получилось, это я с зимы копил. Жаль, кровь сдавать можно только раз в два месяца, а то бы чаще пользовался этой привилегией. Отдыхал бы от работы, менял бы картинку перед глазами и в фокусе внимания. Разгружал бы совесть. На самом деле, я думаю, все мало-мальски умные люди, устраиваясь на работу в государственные или муниципальные СМИ, заключают определённую сделку с совестью. Да и в остальные СМИ тоже. Потому совесть время от времени требует разгрузки. Ведь чтобы твоя позиция полностью совпадала с повесткой, надо быть либо полным кретином, либо… ну, либо врать, что это так. Чтобы иметь возможность кайфовать.

Вообще, я считаю, что люди живут для кайфа. Нет. Это не какая-нибудь растаманская позиция. Просто, если подумать, люди живут, или переживая удовольствие, или в его ожидании. Все эти высокие слова про любовь, чувство долга, самоотверженность — да что угодно. Творчество туда же. Искусство всякое, его потребление. Секс, дети, бизнес, водка и всевозможные наркотики, даже работа по исследованию атомного ядра. Такова природа человека, что он, зараза, просто так палец о палец не ударит. Эволюция дала ему систему удовольствий, чтобы не вымер и размножался. Вернее, мы потомки тех, у кого эта система закрепилась. Остальные вымерли. Чтобы не сдохли с голоду — кайф пожрать. Чтобы размножались — кайф потрахаться. Чтобы не перегорели предохранители в межушном ганглии — кайф поспать. Ну, и так далее. В современном мире много способов кайфонуть. Я исключил из своей жизни все разновидности удовольствий, меняющие сознание. Оказалось, что осталось ещё много способов побалдеть.

Когда я фотографирую, я получаю кайф трижды. Первый — это сам процесс. Здоровое женское тело в форме — это красиво. Причём, я сейчас о художественной точке зрения. Потому я и пищу от радости, когда удаётся выявить рельеф мускулатуры с помощью света и всё это зафиксировать. Да и, по правде говоря, когда перед тобой раздевается девушка — не для секса — учитывая особенности нашей с вами, простите, культуры, где женская грудь это что-то стыдное и вообще недопустимое, то балдеешь от самого факта, что тебе доверяют. Впрочем, полагаю, мне доверяют из-за моей репутации: я никогда не прикасаюсь к моделям без разрешения. И никогда не публикую снимки без их согласия. Хотя сейчас не об этом.

Второй кайф — это когда я обрабатываю фотографии. Тщательно делаю световую и цветокоррекцию, проявляю детали, ретуширую кожу. Могу даже откинуться на стуле перед компьютером и полюбоваться — ай да сукин сын, ты посмотри, как здорово.

Ну, и третий — это находить подтверждение, что действительно сукин сын. Публикую и жду лайков. Особенно приятно, когда на сайте для фотографов похвалы в личку пишут дядьки старше меня лет на двадцать. Мол, ничего себе, могёшь. А, ну и, если всячески поносят фотографии такого же возраста фотографини. «Уберите порно с сайта». Глянешь их профиль — а там церкви, слюнявые младенцы да сделанные в пэйнте открытки к пасхе. Ещё лебеди какие-нибудь могут быть. У меня есть друг, у которого тоже лебеди. И тупоносы всякие, удоды, дятлы и даже воробьи. И коты. Но там нет церквей и младенцев. Впрочем, яростные комментарии от фимозных бабок — уже удовольствие другой природы. Тут нечто хулиганское. Но всё равно кайф.

Мои соседи уселись. Мы познакомились. Мама — Асия, я ей навскидку дал тридцать лет. Татарка. Дочка — Гульнара. Об этом рассказала Асия. Она села у прохода, пристегнула дочь, затем пристегнулась сама.

Я привычным жестом достал из кармана конфетку и протянул Гульнаре. Девочка заулыбалась и замотала головой — нет. Очень доходчиво замотала — взялась за подлокотники и стала крутить головой из стороны в сторону, поворачиваясь вместе с плечами. И не переставая улыбаться. Асия сказала:

— Нам нельзя сосательные. Мы подавимся. — И достала из сумки жевательные конфеты. Расстегнула и сунула в рот ребенку. Ребёнок принялся жевать, посмотрел на меня и снова заулыбался. Вокруг рта девочки немедленно стало мокро.

— Гульнара, вы в Екатеринбург летите? — Спросил я и испугался. Потому что, услышав, что я к ней обращаюсь, девочка вздрогнула всем телом, а лицо на долю секунды исказил страх. Так же мгновенно всё вернулось на место — девочка жевала и улыбалась. Потом интенсивно кивнула, отвечая на мой вопрос.

— По делам или в гости? — ребёнок снова сильнейшим образом вздрогнул. Мне показалось, даже пальцы на подлокотниках прогнулись — так вцепилась. А потом снова расслабилась, улыбаясь. Посмотрела на меня, а потом всей верхней частью повернулась к маме. Я тоже посмотрел на маму.

— Лечиться едем.

— Слушайте, мне не надо с ней разговаривать, да? — уточнил я на всякий случай. Потому что для себя решил — ну его нафиг, обращаться к ребёнку, который так реагирует на речь.

— Она всегда пугается, когда с ней говорят, — объяснила мама. — Трудно привыкнуть. Меня только не пугается.

Самолёт пришёл в движение. Мы поехали на взлётную полосу.

— Ну ты даёшь, Гульнара, — сказал я, проигнорировав очередной испуг. — Ты так пугаешься, что я сам испугался.

Девочка запрокинула голову и заливисто захохотала.

Пока летели — болтали. История этой семьи — как тысячи историй по всей России. Болезнь ребёнка и борьба с ней всех членов. В моей семье, там, где я родился и вырос, была такая же ситуация. Только в случае Асии и Гульнары, мама не работала, посвящала девочке всё время. Осознавая, что это до конца жизни. Не важно, чьей — её или дочери. Утром в реабилитационный центр, после обеда — на процедуры, вечером дома — дела сами себя не сделают, как сказала Асия. И была, несомненно, права.

Тяжело? Пожимает плечами — да, тяжело. Но я сама не отказалась от неё. Гульнара спала, невозможным образом свернувшись в кресле, прижатая к сиденью ремнём безопасности.

А потом, где-то через час лёта настроение стало портиться. Бэнкс так и лежал нераскрытым под ногой, куда я его засунул, чтобы не мешал. Я положил в рот уже третий леденец, предложил собеседнице, она машинально взяла, развернула и тоже сунула конфету в рот, продолжая рассказывать.

— Там старица живёт, Фёкла. Она лечит таких детей.

— Как лечит?

— Молитвой, словом, святым духом, иконами…

— Та вы же, по идее, мусульмане, нет?

— А мы крестились. Месяц назад. Я и Гуля. Только муж отказался.

Я молчал, отведя взгляд.