ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Павел Яковлевич Тиккоев, 2019

Это история человека, делающего свою жизнь с начала 50-х годов прошлого века и по настоящее время. Но это одновременно и разнообразие судеб людей, встречающихся на пути главного героя и история формирования взглядов и жизненных принципов. Но это и философия трактовки ответа на вопрос: Зачем? Такие ответы дают себе разные люди, убеждая себя различными обоснованиями или обоснованными обстоятельствами. И ведь на самом деле – всё зависит от всего… Не разрушаема лишь ГОРА времени. И неиссякаема РЕКА жизни… Возможно, читателю будет интересно взглянуть глазами главного героя на события, происходившие в стране, а может быть, кто-то обнаружит похожесть на себя кого-то из героев и это подвигнет его к тому, чтобы ещё раз задуматься над вопросом: Зачем? Автор же – это лишь сторонний наблюдатель, а его главный герой нетипичный представитель менявшегося неизменного общества… Это летопись времён, обязательность или необязательность которых каждый решает для себя сам. Содержит нецензурную брань.

1

Об этом времени сказал один зэка:

«Смерть стала роскошью

смерть стала сверхудобством»

А чем же стала жизнь?

Растленьем языка?

Иль похотью души?

Иль разума холопством?

П. Липкин

Дальневосточное управление лагерей (ДальЛаг). Край скоротечной жизни — в шахтных забоях, с кайлом и тачкой на отсыпке колымского тракта, в стылых лагерных бараках, на разводах под прикладами конвоя и захлёбным лаем, натасканных на зэка собак. Природа словно застыла в постоянной суровости от нескончаемого холода и повсеместно вбитых в неё деревянных колов. Как недо́лга жизнь свезённых сюда людей, так же быстро рушатся и отметины их безымянной смерти. Частокол деревянных «обелисков», добежав до средины сопки, в короткое время рушится на землю, превращаясь в дрова для жарких буржуек ВОХРы. И, ничуть не медля, новые колья снова хаотично разгоняются от колючей проволоки лагеря вверх по склону.

Земля, сколько же ещё ты сможешь принять лишённых жизни тел? Когда закончится этот круговорот зловещих меток?.. Но нет ответа… она лишь вместилище, покорное воле кровавых убийц…

Неласковое сизое небо рассыпает из себя колючий снег, а негодующий ветер заметает по самые верхушки следы человеческой ненависти к жизни…

Но вот и весна. Выжившие зэка собирают по склону просохшие за зиму «обелиски» и стаскивают их к казарме. Счастливчикам удаётся “обронить” несколько кольев у своего барака, чтобы потом запрятать их на нарах и хранить… до наступления новой скорой зимы.

Кому-то посчастливится пережить суровые голодные стужи, а кто-то протянет и весь назначенный «тройкой» срок… ДальЛаг об этом не задумывается. Там не принято мечтать. Там надо выживать ежедневно — это и следует считать жизнью…

Мика Карьялайнен выжил. Его арестовали сразу после оккупации Карелии советскими войсками. Потом Мика был этапирован в Ленинград — в расстрельную тюрьму «Матросы», где трибунал осудил его по статье 74 «Не вооружённое сопротивление советской власти».

Недостаточно хорошо зная русский язык, Мика Карьялайнен “на приговоре” уяснил для себя лишь то, что он теперь советский гражданин и осуждён на десять лет лагерей и десять лет поражения в правах.

Большое хозяйство (пять коров, три лошади, два десятка кур и десяток гусей), которое было у родителей Мика, новые власти реквизировали в колхоз. Их огромный карельский дом сгорел, когда отец и мать Мика пытались не дать увести со двора скотину. Родители Мика и сами погибли на этом пожаре вместе с годовалым жеребчиком.

Дом уже полыхал, когда Мика саданул молоденького бойца оглоблей по голове и попытался выбить кол, подпиравший дверь конюшни. Но его тут же завалили на землю подскочившие военные и смертно избили. Очухался Мика в тёмном подвале, забитом людьми. Вокруг шептались на финском и карельском языке.

В “Матросах” всех арестованных, собранных в городах и деревнях территории бывшей Финляндии, рассортировали по разным камерам, и Мика теперь слышал только русскую речь. Так и началось его безмолвное движение до самой бухты Нагаево…

Через два года кайления мёрзлой колымской земли Мика выучил русский и, редко, но разговаривал с соседями по нарам. Он говорил только о том, что происходило в лагере и никогда — о своей прошлой жизни.

Работал Мика, сжимая зубы до скрипа, как будто бы назло всему и постоянно получал полную пайку. Бригадиры его уважали за молчаливость и упорство. Блатные не очень досаждали Мика, потому что тёплых вещей и посылок Мика никто не слал. Иногда какой-нибудь перебухавший блатняк отбирал у Мика пайку, но и то лишь ту мизерную её часть, которую Мика не удавалось смолоть своими всегда голодными жерновами, пока он отбивался от подонка.

Через девять лет Мика освободили, и он переселился за пределы лагеря в барак для «вольняшек». Работал там же — на строительстве колымского тракта, но на работу ходил уже без конвоя и даже получал зарплату. Тёк его срок поражения в правах — без права выезда на «материк»…

Через год “вольнонаемной” жизни, Мика сошёлся со ставшей “вольняшкой” медсестрой лагерной больнички. Им дали комнату в рубленом доме, но не расписали — не положено расписывать людей без паспортов. Будущая жена Мика — дочь русского заводчика и эстонской еврейки — отсидела три года в лагере за то, что при немцах работала медсестрой в городской больнице в Таллинне, в которой кроме гражданского населения проходили лечение и раненые эстонские солдаты, воевавшие против советских войск. Отца будущей жены Тоя НКВДшники расстреляли разу после оккупации, а её мать арестовали, и больше никаких сведений о ней не было.

А ещё через год у Мика родился сын. Родители дали ему имя Тойво. Зарегистрировать рождение сына не было никакой возможности, потому что и сам брак не был зарегистрирован. В больнице выдали лишь справку о рождении. Начальник больницы долго отказывался вписать в справку имя, которое дали родители своему сыну. Но Мика был молчаливо непреклонен и начальник, неимоверно матерясь, всё же вписал в справку имя Тойво. Так и начался срок поражения в правах новорождённой надежды и желания (имя Тойво в финском языке означает — надежда, желание)…