ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён
Это история человека, делающего свою жизнь с начала 50-х годов прошлого века и по настоящее время. Но это одновременно и разнообразие судеб людей, встречающихся на пути главного героя и история формирования взглядов и жизненных принципов. Но это и философия трактовки ответа на вопрос: Зачем? Такие ответы дают себе разные люди, убеждая себя различными обоснованиями или обоснованными обстоятельствами. И ведь на самом деле – всё зависит от всего… Не разрушаема лишь ГОРА времени. И неиссякаема РЕКА жизни… Возможно, читателю будет интересно взглянуть глазами главного героя на события, происходившие в стране, а может быть, кто-то обнаружит похожесть на себя кого-то из героев и это подвигнет его к тому, чтобы ещё раз задуматься над вопросом: Зачем? Автор же – это лишь сторонний наблюдатель, а его главный герой нетипичный представитель менявшегося неизменного общества… Это летопись времён, обязательность или необязательность которых каждый решает для себя сам. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
4
«Насильно мил не будешь»
мораль не для рабов.
Из самых страшных чудищ
насильная любовь.
Россией володея,
Нас взяли в удила
насильные идеи,
насильные дела.
ВОХРа появился в школе Тоя в начале 60-х годов. Его сразу пристроили одновременно и завхозом и сторожем по совместительству. В бараке рядом со школой он получил отдельную большую комнату. Сторожем он “работал” очень своеобразно: закрыв школу на замок, он уходил пьянствовать к себе в барак вместе с такой же, как и он ВОХРой и блядьми. Семьи, возможно, у него не было никогда. Как поговаривали: зачастую перепив, ВОХРа хвастал, что он в лагере мог «любую бабу из любого барака “закуканить”». «И никакой дополнительной пайки этим сукам я никогда не давал» — орал он, распаляясь.
Старенькие “ходики”.
Молодые ноченьки…
Полстраны — угодники.
Полстраны — доносчики.
На полях проталинки,
дышит воля вольная…
Полстраны — этапники.
Полстраны — конвойные…
Кем была эта тварь по родословной — в школе толком никто не знал. Было лишь известно, что он демобилизовался из ДальЛага после его расформирования и прибыл к новому месту стукачества с капитанскими гбшными погонами. Из персонала школы с «падлой» близко никто не общался, за исключением директора, однако и тот — лишь по долгу своей работы. ВОХРа своим наглым поведением указывал всем на то, что он и именно он является самой важной персоной в «этом заведении» и за такое его паскудство он был демонстративно не любим школярами, а учителя, руководствуюсь инстинктом самосохранения, публично никогда не демонстрировали свою нелюбовь к нему. Точнее так: большинством учащихся он был презираем, а большинством сотрудников — поклоняемо-незамечаем.
«Налаженные отношения» у чекиста были только с буфетчицей школьной столовой. Постоянно пребывая в лёгком подпитии, он иногда открыто тискал буфетчицу за жопу и без особых на то возражений со стороны «кормилицы» — так ВОХРа называл её, пошло оскаливаясь при этом своим рылом. Муж «кормилицы» — спившийся вхлам фронтовик не мог иметь никаких претензий-возражений к совместно проживающей с ним жене, так как уже очень давно она фактически являлась просто его соседкой по коммуналке. И лишь крайняя бедность населения страны советов, а также тяжелейший квартирный вопрос, спровоцированный полным отсутствием этих самых квартир, приводили к невозможности разрыва “сожительства” этих индивидуумов. Так они и влачили своё бремя: он пребывал в постоянном кайфе, она — в статусе «сладкоевшей защищёнки» — жены фронтовика.
Грудасто-жопасто-губастая «кормилица» привлекала к себе плюгавого чекиста и как «видная бабёнка» и как «хранитель — распорядитель хавки». Комфорт отношений у них был явно взаимным. Нквдшник одновременно имел и похотливую “мочалку” (нечета ему) и халявный прикорм. «Кормилица» же своё отвращение к низкоросло-носатому чекисту в полной мере компенсировала безопасностью в обладании сладко-достаточной кормёжкой. Терпилами[13] же этого союза были учащиеся, наблюдавшие отъезд за пределы школы в сумках буфетчицы недовложений в их законные порции, что во многом и взращивало нелюбовь к «чекистско-поварской чете».
В общем, «Моральный кодекс строителя коммунизма» (да хотя бы для начала и социализма), красовавшийся на стене аккурат напротив сортира, по факту вообще никак не влиял на персонажей образовательного учреждения. «От каждого — по способностям, но всякому — по его возможностям» — намалевал кто-то над унитазом в девчоночьем туалете. Этот антинародный и вражеский выпад в адрес советских людей был немедленно уничтожен завхозом и по совместительству сторожем. Однако удаление со стены надписи не привело к монолиту и единению в отдельно взятом образовательном заведении. Для некоторых всё осталось по-прежнему: планы одних были бессмыслицей для других и, по всей видимости, алаверды…
«Фу, бл, нашел, кого жалеть! Мало ему врезали. Яйца надо было козлу отбить» — окончательно определился Той, остановился и произнёс вслух:
— Яйца забыли козлу отбить!
Пацаны скучковались вокруг Тоя и снова принялись, перебивая друг друга, воспроизводить картинки научания чекиста.
— Всё парни. Закрыли и забыли, — более чем серьёзно сказал Той. — Эта падла так просто всё это не оставит. Будет рыть сука. Поэтому — дело сделали и всё! И не было ничего. И давайте договоримся, что в это время мы были в дровянике у Анастаса. Играли в святцы[14] — в буру, — Той достал из кармана колоду карт (откуда она вдруг у него взялась — никто не мог понять). — Я остался в итоге в выигрыше, — Той погремел мелочью в кармане. — Если вдруг что, то сейчас мы идём в “седьмой” — купить конфет, — сказав это, Той не смог не улыбнуться, пацаны гоготнули, а Той продолжил. — Более не вспоминаем. Эпизод — преступный. Если кто заикнётся хоть где… хоть когда… может не считать меня своим другом, — уже совсем серьёзно закончил Той. Парни явно прониклись и дополнительно скучились.
— Трави, — Той толкнул Фасоля в бок.
— Чего трави? — боднулся головой Фасоль, не врубаясь.
— Анекдот трави, почти уже выпускник усреднённой школы!
— Дак надож… подумать… припомнить.
— Припоминают кому-то и за что-то. А ты — трави! — Той убедительно ткнул Фасоля в грудь на слове “ты”.
— Во! Заходит Зяма к Абраму в его комнату… Не встревай, Тюль, у них комнаты в коммуналке… Да, вот так без стука — вошёл и всё! Короче, видит, что Абраша сидит, надев на свой дрын шерстяную варежку. Что случилось Абрам, ты заболел и де твоя Сара? — спрашивает Зяма. Я её на мороз на полчасика отправил — отвечает Абраша. Зачем Абрам? Ты таки заболел головой? Дак мы с Селечкой, как хорошие соседи, справим тебе с Сарочкой излечение на больничке, а за комнатой вашей присмотрим в лучшем виде. Я давно хотел тебя спросить Абраша: сколько метров будет ваша комната?.. Не беспокой себя и Селечку по этому вопросу на ваши обе сердечные мышцы, нето вас обоих хватит удар — говорит Абрам. А я, Зямочка, — продолжает он, — сейчас на практике проверяю закон физики, говорящий, что при нагревании тела расширяются, а при охлаждении — сужаются.
Закончив повествование, Фасоль разлепил свои полные губы и, не разжимая большеватеньких жеребячьих зубов, загыкал через нос.
— Практично, — заключил Той и добавил. — Толстый, а ты повтори этот эксперимент и отчитайся перед коллективом, но пойди дальше: данные эксперимента предоставь в конкретных цифрах. Фасолю, как человеку знающему тему, поручим сами замеры и обработку результатов, потому как Толстый результаты нагревания сильно приврёт.
Тут уже грохнули все и неимоверно гулко.
— Потише, тимуровцы. Не следует ржать на улице имени товарища блямаркса. Это может к едренефене сорвать планы соединения пролетариата, — через смех проговорил Той, потом вышвырнул улыбку в сугроб и запел. — Вставай проклятьем заклеймённый…
— Весь мир голодных и рабов… — подхватили все хором и заскользили в сторону “седьмого” по неприглядно-тёмной улице светлого имени борца за права пролетариата. И в этом певучем ходе явно угадывалось желание вдруг повзрослевших школяров купить в магазине сладостей.
“Фуражки”[15] возникли перед Тоем и Толстым, шедшими впереди “колонны”, столь неожиданно, что парни даже не успели оценить произошедшее. Похоже, что мент и два дружинника вывернулись справа — из небольшого проулка-тупика имени глашатая революции. “Погоны”[16] задорно повязали юных продолжателей дела Ленина-Сталина, которые мобилизовали на пение партийного гимна все свои силы и не смогли оказать хоть какого-то сопротивления.
— Кто был ничем… — последнее, что удалось исполнить хору, и на этой фразе насилие властей вероломно прервало озву́чение мечты миллионов.
— Руку сломаешь! — заорал Той и, прихватившись за мента, обвиснув мешком, вместе с ним повалился на землю, одновременно пытаясь подножить “шкафоватого” дружинника, который вознамеривался зацапать шедших позади Фасоля и Тюля.
“Шкаф” увернулся от подножки Тоя, но зацепился ногой за голову мента, придавившего Тоя и вдарился мордой о ботинок Толстого, закреплённого к асфальту вторым дружинником. Получив коленом в бо́шку, мент выдохнул столб пара с хорошо поставленным матом. Спиртовое облако, удобренное селёдочкой под лучком, вылетело из глотки правоохранителя и, накоротко пощупав ноздри Тоя, медленно клубясь, прошествовало в сторону “седьмого”. “Шкаф” тоже отметился “трёхэтажным” матом как по поводу разбитой о ботинок губы, так и по причине неудачи в собственноручном задержании какого-либо из хулиганов, потому что в этом случае и при хороших раскладах ему мог светить ещё один дополнительный отгул плюс денежная премия.
Остальные же пацаны, не имевшие намерений облагодетельствовать борцов с преступностью, стремительно зашмыгнули в непроглядную темень Пролетарского переулка, а оттуда, если чуть покуролесить по дворам, уже было и рукой подать до улицы Коммунистической с разваливающимися от старости и частично сгоревшими продовольственными складами. Найти в этих бывших закромах что-либо или кого-либо было не под силу даже всей отаре дружинников района.
Через короткое время свалка людей на скользком асфальте усилиями служителей закона была отремонтирована в конвойную колонну. И как оказалось: неудача “шкафа” в свершении задержания была ему компенсирована удивительным везением второго дружинника, захомутавшего Толстого. Этот удачливый активист ухитрился, придавливая Толстого коленом, ещё и прихватить за карман ватника Анастаса, а дёрнув карман на себя, он лишил Анастаса опоры на скользкой дорожке города. Швы кармана ватника треснули и разошлись, показав его пустое нутро, а враждебный покат скользкого пути доставил тело свободолюбивого Анастаса прямиком в объятия, корячившегося на коленях “шкафа”. Тот матерно-торжественно ткнул Анастаса кулаком в бок и, недружелюбно облапив его, поднялся вместе с сорванцом на ноги. Всё было готово к шествию в участок. По мнению Тоя не хватало лишь объяснений.
— Вы, наверное, ошиблись, товарищ майор, — обратился Той к обладателю погон, отчётливо при этом понимая, что тот был лишь младшим лейтенантом с одной и очень маленькой звёздочкой, да и та была на “просвете”.
“Майор” не посчитал необходимым вступать в диалог с Тоем и лишь дыхнул на него селёдочным ароматом.
«Бочково́го посола, свеженькая» — определил Той, сглотнул и засмаковал во рту сладенькое воспоминание о толстом куске свежего чёрного хлеба с хрустящей корочкой и возлежащем на нём шмате малосольной бочково́й селёдки, источающем из себя жир и очищенном от костей. Всю эту роскошь следовало держать левой рукой; потом полагалось степенно, неимоверно широко раззявить рот и запихнуть в него этот, выделанный отцом, огромный кусок наслаждения, который прямо-таки немедленно преобразовывался шамкающими от удовольствия зубами в возмутительно вкусную кашицу; эту усладу хотелось как можно дольше задержать во рту, но желудок, почуявший столь желанную добычу, быстренько отдавал команду «глотать» и вся эта благодать отправлялась в его ненасытную прорву. Правая же рука, повинуясь инстинкту усиления вожделенного вкуса, обязана была немедля подать ко рту чашку с горячим сладким чаем и тем самым довести наслаждение до озвучания ртом: «шптличсь, выхх… мнямть… шптличсь…». Через два-три гигантских откуса следовало поставить чашку, взять вместо неё луковицу и, обмакнув её в соль, поджечь во рту небольшой костерок, и тут же притушить его сладким чаем. И так, пытаясь очень медленно, но всегда максимально жадно, уминался этот, казавшийся поначалу таким огромным, но такой маленький кусочек наслаждения. «Жрать хочется, аж невмоготу» — осознал Той и ещё раз сглотнул, но тем только усилив желание что-нибудь смурлять[17]
Озабоченные всяк своим, но в одной “компании”, колонна двинулась попарно-подручку в сторону улицы имени старого большевика — красного террориста. Той понял, что скорее всего их доставят в “Опорный пункт”, который совсем недавно был оборудован в новом доме, построенном рядом с его “хрущёвкой”. «Там закрыть[18] будет негде. Но оттуда по телефону они могут вызвать “патрульку” и увезти в райотдел. В общем, перспектива на ночь — не очень. Но как эта падла гбшная так быстро сумел стукнуть?.. И надо было нам пойти в “седьмой”?.. ещё и с таким “ором”… вместо того, чтобы просто разбежаться по домам или запасть к кому-нибудь домой. Ладно, есть — как стало» — закончил он свои рассуждения.
“Прогуливали” школьников в целом без пинков и тумаков, но весьма плотно “привязанными”. Лишь разок перепало Анастасу заворачиванием его руки к его же затылку. Сопровождавший его “шкаф” объяснил эти репрессии тем, что мат подростка был чересчур громок и откровенен в отношении добровольной народной дружины.
Той очень корректно стал разъяснять “шкафу”, что «мрачное наследие царских времён преодолено ещё не всеми и не в полной мере; однако свет в конце намечено пути уже виден, так как изменения к лучшему налицо, а заключаются эти изменения в том, что слуги закона просто не имели возможность слушать монологи Анастаса в те времена, когда он учился в первом классе». Анастас же действительно был весьма талантлив в подборе, а самое главное в конструировании неожиданных словосочетаний в предложениях, состоящих исключительно из междометий и мата с невообразимыми приставками и непредсказуемыми суффиксами. Выпусти его в нужное время и в нужном скоплении ненужных людей, и он смог бы достойно свершить желаемое действо с непредсказуемыми последствиями, но с немедленным результатом для лица, выпустившего оратора в “массы”…
Семья Анастаса была перекошена в сторону немужского пола. Мать — женщина тихая, приученная к полнейшей покорности без излишних размышлений, прошедшая эту выучку у мерзавца мужа — буйно-запойного алкоголика. И полная копия матери — старшая сестра Анастаса, впитавшая эти правила “семейной жизни” через уединённое сидение под кроватью в процессе “воспитательно-поучительных” наущений отца. Наущения эти в отношении матери выполнялись как словом, так и делом; в отношении же дочери всё воспитание происходило исключительно словом, так как лезть под кровать и выволакивать оттуда чадо — пьяному отцу было непосильно. Сам Анастас отца не помнил вовсе, так как тот своевременно и вполне прозорливо повесился в дровянике, перепив “тройнушки”[19]. Менты, вынимавшие из петли отца Анастаса и фиксировавшие прекращение его мучительной жизни, были поражены отчаянным упорством этого человека. Они обнаружили на “столе”, организованном из старого ящика, целых пять пустых “бабаев”[20] и маленькую, слегка обсосанную корочку чёрного хлеба. Анастас по отцу никогда не скорбел, не вспоминал его, да и на кладбище не ходил. Среди «баб» он держал себя главным, но без особой грубости, а обходился простыми мужицкими словами. В целом в семье не было ни идиллии, ни отчаяния, а были безысходные серые будни — стабильное сосуществование…
Мент никак не раскрывал ни своих намерений, ни своего настроения и он вновь проигнорировал высказывание Тоя, хотя по идее должен был что-нибудь тявкнуть, ну, например: “Молчать!”.
В итоге “дружная компания” завалилась в “Опорный пункт”. “Учреждение” состояло из одной маленькой комнаты, весьма загаженной и очень настырно прокуренной. Справа от входа устало обвисла совершенно раздолбаная дверь, которая никак не могла обеспечить конфиденциальности унитазу — ядовито-жёлтому от стыда за неопрятных пользователей. Напрямки от входной двери стоял письменный стол о двух совершенно исцарапанных тумбах. На столе валялось несколько грязных папок с частично оборванными завязками. Свободные от папок места были сервированы гранёными стаканами и съестными припасами, разложенными на обрывках газет. Соблазнительный вид бочково́й селёдочки не мог всё же управиться с сутью общего отвратного духа этого помещения. Стол отгораживал пространство комнаты от окна, криво завешенного занавеской из плотной ткани говённо-коричневого цвета; эта ткань была гордостью и одним из последних и ярких достижений советской лёгкой промышленности. Судя по всему в сортире “учреждения” действующими нормами не предполагалось наличие полотенца, как впрочем, и мыла, чему были свидетельством характерные отметины на многострадальной фактуре занавески. Складывалось впечатление, что образ мыслей и стиль жизни в этом “заведении” всё же немного отставали от достижений, излагаемых в передовицах газет. Справа от стола — в самом углу комнаты — одновременно в пол и стену вцепился пего-тёмно-зелёный сейф — символ и обязательный атрибут секретной серьёзности “учреждения”. Сверху сейф был прикрыт столь же обязательным гипсовым бюстом “железного Феликса” — вдохновителя и организатора неотвратимого возмездия всем без исключения, но за всё. Справа перед столом кособочился табурет, накосо прибитый к полу здоровенными гвоздями и соответственно убеждающий “приведённого” в том, что это седалище может быть использовано только по своему прямому назначению и безо всякого самоуправства в отношении дознавателя. Слева от стола — вдоль стены — располагалась скамейка примерно на пять посадочных мест. Спинка скамейки была пригвождена к переборке этого своеобразного кубрика, правда, сделано это было без излишних заморочек и аккуратности.
Вошедшие расположились в узилище как-то сразу по ранжиру, будто они лишь пару минут назад ненадолго выходили за сигаретами. Той, вдохнув среду обитания, нисколько не удивился судьбе самоубийц — тараканов, валявшихся вдоль плинтуса в прискорбно-высушенных позах и имевших неосторожность забрести в сие назидательное учреждение; правда, скорее всего, тараканы были насильно принесены сюда “майором” из дома в складках его объёмной форменной шинели.
Начальник узилища тем временем сгрёб со стола стаканы и, обчёкивая ими, упрятал их в нижнее отделение святая-святых — в сейф. Остатки еды, не упаковывая, он просто сгрёб в центральный ящик стола, который выдвигался с характерным сальным писком.
Дружинники хмуро подпёрли стену своими торсами и, явно сожалея об окончании «посиделок с пойлом и селёдочкой», подготавливали свои огрубевшие в борьбе души к как можно более законному выяснению, выявлению и лучше бы к немедленному исполнению. В целом, их рожи в сочетании с отчётливым “выхлопом” алкоголя не добавляли Тою оптимизма и уверенности в будущем.
Процедура пошла вполне себе стандартно и точь-в-точь как в фильмах про беспризорников, но с той лишь разницей, что все трое правоохранителей беспрерывно курили и не “Герцеговину флор”, а “Прибой”. И этим количеством и качеством дыма можно было прикончить даже клопа — достаточно было лишь заставить его хотя бы пару раз сделать полный вдох этого курева. Правда эти твари вовремя адаптировались и, проживая в складках постельного белья и мебельной обивки, использовали оные в качестве противогазов. Человек в этом смысле был более радикален и иным способом боролся с ядовитыми продуктами вдыхания “Прибоя”, безжалостно губившими всё и вся вокруг — он просто уходил от этого самого дыма, причём уходил в буквальном смысле слова — человек, пусть и преждевременно, уходил из само́й этой жизни. А вот теория Дарвина — через эволюцию клопа — получила дополнительное и весьма веское подтверждение…
Опер бесцельно-бессмысленно принялся перекладывать по столу грязно-белые папки с засаленными одиночными завязками, периодически сурово поглядывая на задержанных. Лицо его при этом занятии было выжидающе-простофильным с лёгкой одутловатостью под глазами, видимо, являвшейся неустранимым следствием регулярного приёма “горькой”. Судьба этой физиономии представлялась Тою вполне предсказуемой. Всё это неизбежно должно было превратиться в красно-роже-синеносую, блюдцеобразную и без единого намёка на возможность мыслить голову, являвшуюся продолжением такого же рыхлого туловища. «Один-в-один ментовской капитан в отставке со второго этажа — алкаш Сашка» — завершил Той анализ достопримечательностей облика мента, а также исследование образа его кабинетной жизни.
— Ну и где были, молодые люди? — наконец проявился мент, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки; при этом он, конечно, постарался “заорлить” глаза, но это потянуло лишь на “закосить”.
“Шкаф”, злобствовавший скулами у стены, утратил контроль за своими габаритами и, сменяя опорную ногу, двинул плечом своего подельника по отгулам с сохранением заработной платы. Тот, подчинившись законам физики, немедленно передал колебательное движение стоявшему рядом сейфу, который на поверку оказался настолько хилым, что предательски звякнул внутренними стаканами и уронил стоявший сверху козлообразный бюст. Имитация “железного Феликса” отплатила “хранилищу вопиющих фактов” хлёстким ударом, но, не рассчитав собственные возможности, сама разделилась на три равноценные части: нос, бо́льшая часть бороды и “всё остальное”.
Опер вскочил и, гейзируя хорошо подобранными и весьма обидными для добровольных помощников характеристиками, сдобренными профессиональной ментовской феней, настоянной на брызгавшей изо рта слюне, приступил к воспитательно-разъяснительной беседе. Характер мента и его должностное положение обязывали его гортань неуклонно повышать уровень звучания наставлений, доведя его до той черты, за которой применение беру́шей[21] (по санитарным нормам) было для слушателей обязательным.
Той извлёк из-под пальто шарф и, медленно аккуратно расправив, заблокировал им уши, повязав под подбородком. Восприятие назидательной беседы сразу стало для него более комфортным, хотя снижение уровня пронзительного визга не добавило понимания смысла этих наставлений, которые, впрочем, вполне можно было уложить всего лишь в два слова мента: «разъе… и долбоё…». Но велик и могуч необъяснимый язык советского охранителя права от прав строителя коммунизма.
Минуты через три после начала спича мента “шкаф” согнул руку в локте и, выторчив большой палец несколько раз ткнул им в направлении потолка. При этом на лице его напарника сляпалась крайняя озабоченность, которая быстро перемялась в предчувствие беды.
Опер, будто что-то вспомнив, напряг рожу и выплёвывая очередное определение «долбоё…» попытался сглотнуть его назад, но возвернул лишь слюну; сбитый с толку организм, подержав всё это пару секунд внутри, выикнул всё назад в пространство узилища. После этого милиционер вернулся в реальность и даже выказал общим обликом своего тела возможность к более-менее здравому рассуждению. Он даже что-то вспомнил и, похоже, чем-то озаботился. Раболепски дрожащими руками он попытался как-то составить обломки и возродить идола. Но приставленная ко “всему остальному” и как-то ещё державшаяся борода в отсутствии носа, который дополнительно развалился на несколько частей, столь сблизило это ваяние с обликом горного животного — самца, что Той издал одобрительный звук, отдалённо похожий на призыв к горной самке.
Столоначальник, поняв тщетность своих попыток всё слепить, а ещё больше опасаясь доноса “товарищей по борьбе” на столь неудачно-хорошую лепку, воровато сгрёб все составляющие красного террориста и бережно упрятал их в стаканохранилище. После этого у “майора” наступило некоторое прояснение в забальзамированном спиртом мозге. И оно было без сомнения вызвано осознанием великой опасности, заключавшейся в возможности утраты командования над этим столом — символом власти. Опасность же исходила от самой дислокации присутственного места. Именно в этом же подъезде, но двумя этажами выше, очень ответственным квартиросъёмщиком был аж сам секретарь парткома сборочного цеха, конечно же, военного завода, на котором вкалывало почти всё население района. И району и заводу было присвоено имя, являвшееся погонялом[22] одного из старейших большевиков. Секретарь был совершенно освобождённым от работы, которой все другие занимались в этом цехе. Связано это было с тем, что численность работников этого цеха соответствовала тому нормативу, при котором партийных секретарей следовало освобождать и сосредотачивать. И это, несомненно, было мудрым решением, потому как даже исходя из законов животного мира: стадо баранов должно быть обязательно направляемо взросло-грамотным козлом. Необходимо было также учитывать, что далеко не все работники цеха были одухотворены имéнием партийного билета. Да и те, которые записались за великой целью, всё же нуждались в постоянном подпирании, а в ряде моментов даже и попрании. Вот поэтому задача “освобождённых” состояла в том, чтобы весь этот неразумный люд окружать, загонять и, в конечном итоге, сплавлять в однородно-одобряющую массу с вкраплениями конструктивно-дозированной критики. Правда доза этой критики, как и сама критика, вырабатывались исключительно самими “освобождёнными”. А происходило это на встречах с совершенно уж свободными и “заключёнными за высокой стеной древнего зодчества”. Каждый “неосвобожденный” партийный секретарь, продравшись к “освобождению”, делал свой первый шаг к вожделенному “заключению”. Но на этом пути угождения и подставления некоторых своих мест следовало исхитриться и миновать возможного исключения — соблазнов то становилось ого-го. Уметь “нюхать воздух” и “жопой чуять” — вот главные качества, которые требовались, чтобы достичь “заключения”…
Так вот именно опасность того, что зоркие уши секретаря могут побудить его партийный долг к написанию “документа”, захлопнула пасть нецензурному лектору. Мускулы ярости на его лице атрофировались и заместились кожными складками плебея. Офицер плюхнулся на стул, издав задницей вонючий звук.
Той зажал пальцами нос и отгнусавил что-то типа: «Может, проветрим?».
Мент переменил рожу на дознавательскую и положил перед собой замызганный лист бумаги.
— Где были? Что делали? — вопросил он, обмакнув перьевую ручку в чернильницу.
— На каникулах мы с отцом пару раз ездили на рыбалку. Мы даже пытались поймать щуку на живца, однако нам…
— Ты чё несёшь? — дознаватель зло хлопнул ладонью по столу. — Я тебя про сегодня спрашиваю! — он уже заранее определился с тем, кого следует “колоть” и, нагнувшись над столом, уставился на Тоя.
— Это конкретней. — Той настроил воспоминательно-сморщенную рожу, прищурил глаза и продолжил. — Встал я как обычно в шесть тридцать, размялся, но, правда, не шибко…
— Ты что специально издеваешься? — мент остановил рукой и вернул к стене двинувшегося к Тою “шкафа”. — Тебя про сейчас, про вечер спрашивают! — сузил время исследования мент.
— Тогда начнём от пяти или от шести? Хотя часов-то у нас нет. По солнцу — никак. Его тоже сегодня не было — всё тучи и тучи. Зима, блин, надоела уже, товарищ майор, — Той снова пробил мента на “подхалимку”.
— Ты рассказывай, что и где вы делали два часа назад и до момента задержания, — подобрался к теме офицер.
«Видимо, всё таки — за то» — подумал Той и решил помолчать, используя паузу для оттачивания легенды.
— Фамилия, имя, адрес места жительства, — формализовал процедуру участковый.
Той сообщил свои данные, предварительно испросив, требуется ли назвать отчество. Жил Той в соседнем доме и мент сразу про себя это отметил в тот момент когда записывал адрес.
— Дата и место рождения, — не унимал своего любопытства участковый.
— Складывается впечатление, что это допрос. Тогда по какому поводу? Что случилось? — загрубил свой голос Той.
Толстый при этом напрягся и покраснел. Анастас хмыкнул безо всякой заинтересованности и, откинувшись на спинку скамейки, закрыл глаза.
— Не допрос, а опрос, — уточнил опер. — Допрос будет потом, — подло-мягенько произнёс мент и схитрил рожей.
— Тогда давайте конкретно, товарищ майор, — не унимался Той. — Мы — комсомольцы! И конечно, всё, что нам известно конкретно о конкретном, доведём до вашего сведения со всей присущей комсомолу ответственностью и…
— Ты что здесь цирк устраиваешь? — теперь уже кулаком вдарил по столу алкаш в погонах. — Хочешь, чтобы отца твоего привели? Где он? Что сейчас делает? — сформулировал угрозу начальник.
— Скока время? — очень спокойно спросил Той.
— Полвосьмого, — явно не догоняя, ответил опер, поглядев на часы.
«Хороший ремешок!» — отметил про себя Той, глянув на руку опера.
— Отец уже поужинал и сейчас вслух читает маме передовицу в “Правде”. А когда я вернусь после школы и немного отдохну, мама перед сном изложит мне её основное содержание. Мы не можем оставаться в стороне от неудержимого движения всего нашего…
— Прекратить эту бредятину! — мент явно начал выходить из себя. Он кляксно что-то чиркну́л на маленькой бумажке, толкнул её в сторону красноповязочников и, глянув на “худого”, вызмеил из себя. — Веди его отца! Скажи, что вызываю.
ДНДшник[23], потеряв бдительность, хватанул цидулю, испачкал пальцы о непросохшие чернила, матюгнулся и неохотно отправился на задание. Опер, утеряв план допроса, туповато уставился на Тоя.
— Что вы имеете в виду, товарищ начальник? — не унимался Той. — Вы хотите сказать, что в главном печатном органе партии — бредятина? Да это никак не укладывается… у нас в головах! — Той присоединил к своему возмущению и пацанов, демонстративно обведя их глазами, и продолжил. — Наши учителя в школе принуждают нас понять, что доблестная милиция тоже является передовым отрядом нашей партии, — Той упорно нагнетал пар в уже закипавший котёл злости мента. — И можно испытать глубочайшее разочарование, когда и если утверждения наших преподавателей будут разрушены отдельными необдуманными действиями отдельных…
— Сиди и молчи, — вышипел мент и скроил харю, которая убедила Тоя взять паузу в политинформации.
«Вот падла, послал таки за отцом, — размышлял Той. — Не задался день… Похоже, и вечер будет не лучше. Сука ментовска́я. Как и что ты будешь доказывать? Да, если что, то надо будет требовать, чтобы сразу привели этого гэбиста… а, может, он уже где-то здесь? Да нет, он же был в жопу пьяный. Во, точно! Хер ты нас теперь возьмёшь! — Той накинул на лицо ухмылку, приняв решение о том, что и как будет дальше. — Надо только не дать базарить пацанам, нето они могут всё испортить…». Но Той так и не успел додумать свой план, потому что дверь резко пошла враспашку.
Отец Тоя вошёл в комнату по-россомашьи свирепо. Проходя мимо сидевших на скамье хулиганов, он остановился и врезал Тою массивный подзатыльник. «Блин, чорт меня дёрнул снять шапку!» — хапнув боли через край, укорил себя Той.
— И ты здесь? — отец Тоя грубо глянул на Толстого, но не стал отвешивать ему “леща” по склонённой к коленям голове, а лишь замахнулся и рубанул ладонью вонючий воздух узилища.
Анастас был обойдён каким-либо вниманием вообще, так как даже не открыл глаз для наблюдения за происходившими событиями. Он очень правильно вошёл в роль и решил для себя: «ничё не было… ничё не помню… ничё не знаю… я тут не при делах и не приставайте ко мне».
Михаил Иванович (а Мика Карьялайнен так и не привык к этому имени — к этому нельзя привыкнуть — он лишь приспособился, как приспосабливаются к негодным условиям жизни) по-хозяйски подошёл к столу, снял с головы шляпу и, оглядевшись, с паузой возложил её на стол ближе к его середине. Мент невольно подгрёб к себе сальную папку, образовав достаточное пространство между ней и шляпой. После этого он встал и протянул “вызванному” руку с потной грязью под ногтями. Отец Тоя заклещи́л охранительную длань своей особенной хваткой, которая буквально прессовала кости. Эта хватка была натренирована кайлом и лопатой на колымских стройках. Офицер из-за неспособности противодействовать силе силой, согнулся от боли в поклон и задёргал рукой, испрашивая возможность её освобождения. Отец Тоя ещё чуть придавил совсем размякшую кисть, тряхнул её и выкинул обратно менту. Офицер облегчённо шмякнулся на стул и надёжно запрятал руки между колен. “Михаил Иванович” удобно расположился на стуле, стоявшем возле стола, хорошенечко рассмотрел каждого из пацанов в отдельности и вопросительно-осуждающе уставился на участкового. Тот, в свою очередь, заёрзал глазами и окончательно утратил план расследования, да, собственно, и сам смысл предстоящего разговора. «Чортова работа, чортов день, чортово происшествие, чортов паскуда — сторож, чортовы дружинники!» — только и исключительно это гонял в своей безыдейной голове мент.
Вонючий воздух “разбирательного кабинета” никак не располагал к длительному молчаливому психоанализу и кому-то нужно было хоть что-нибудь начинать. Тогда отец Тоя взял выяснения под свой порядок:
— Что сотворили эти мерзавцы, тарищ начальник? — обратился он к менту, сократив слово “товарищ” и зашку́рив слово “начальник”.
“Начальник”, по-школярски затупив глаза и голову, начал хитрить разговор:
— Сообщение получили об избиении… дерзкой провокации в отношении заслуженного человека, — здесь мент показательно воздел глаза в потолок и замолчал, проверяя реакцию отца Тоя и закосив на него змеючий глаз. Но никакой обеспокоенности или тем более чего-то ещё он так и не дождался. Генетическая память к допросам запластили́нила на лице “Михаила Ивановича” враждебно — непонимающе — выжидательное выражение. Кисть руки бывшего зэка, растопырено лежавшая на столе, медленно собралась в каменный кулак, натянув кожу и вы́ярчив наколку в виде морского якоря. Этот кулачище мгновенно пресёк желание мента к эксперименту по психоанализу и заторопил его в объяснении сути происшествия:
— Заслуженный человек, сотрудник органов, — загибая пальцы, излагал участковый. — Владимир Генрихович Склизов — заведующий хозяйством школы… Активный партиец, незаменимый помощник директора школы по части сохранения и защиты государственно имущества! — закончив перечисление заслуг ВОХРы, мент пронзительно выпрямил спину и продолжил. — Вот этот человек был безжалостно и цинично избит группой хулиганов сегодня… в промежутке от шести до семи часов вечера недалеко от своего дома… Потерпевшему были нанесены тяжкие телесные повреждения лица и других участков тела.
— Госпитализирован? — задал уточняющий вопрос отец Тоя.
— К счастью, нет… обошлось, — заюлил словами и глазами мент.
— Побои-то сняли? Зафиксировали? Подтвердили в больнице? — продолжал наседать “Михаил Иванович”.
Участковый суетливо вытянул из кармана грязнущий платок и, упрятав в него половину рожи, принялся по-актёрски сморкаться, пытаясь этим “запау́чить” разговор и явно о чём-то размышляя.
— Хотелось бы прочесть справку о характере повреждений, тарищ начальник, чтобы понять: чем и как наносили… а это поможет узнать: кто и когда, зачем и почему в тоже время, — отец Тоя обернулся и строго всмотрелся в ДНДшников, которые под этим взглядом вытянулись в натуральный рост.
Опер распечатал рожу из платка и отрыгнул дурной воздух, которым пропахла его замызганная утираловка. Из лужёной глотки мента при этом вырвался и букет смеси запаха спирта и селёдки.
Отец Тоя вначале невольно-брезгливо уклонил свой нос от этой вонючки, но распознав запах водки, развернулся на стуле, расправил ноздри и вполне заинтересованно уставился на охранителя порядка.
— Да, да, товарищ младший лейтенант, извините, не перебиваю, слушаю вас внимательно, — пригласил он участкового к повествованию, далеко выпихивая из себя каждое слово, и приготовился к восприятию сути и “духа” рассказа мента.
Той отчётливо осознал, что отец что-то для себя понял и уже нечто решил. Всё это совместно с болью от оплеухи окончательно его успокоило и убедило в неизбежном благополучном исходе свершённого. «Бог шельму метит. Всё-таки правильно мы ему наваляли. ВОХРа позорная!» — прогнал Той сквозь себя эту мысль и не без труда нацепил на рожу глубокую скорбь.
Толстый, накосо обозрев подёрнутое трауром лицо Тоя, зажал свою пасть ладонями и запрятал под веки смеющиеся глаза. Его обуял хохот, но он искусно перекроил его в пронзительный кашель, не преминув при этом руками сигнализировать: “Да тут хоть топор вешай от смрада”. И всё у него получилось очень даже убедительно.
Спас неприятную для мента ситуацию вдруг вернувшийся из небытия Анастас:
— Время скока? Может, пора по палатам, в смысле по камерам? Чё-то спать охота, — вытрубил он, захватив ладонями свой затылок и смачно потягиваясь.
Всё “собрание” тут же воззрело на бывшую мумию, а ДНДшники гавкнули коротким смешком. Мент тут же их окоротил поднятием кулака и снова впал в ступор, заперебирая в папке какие-то никчёмные бумажонки.
— Язык твой — враг твой. Доведёт он тебя… и твоим поведением… в данный момент, — отец Тоя надавил на слово “данный” и поглядел на Анастаса недобрым взглядом. — Нам с товарищами, наверное, всё же придётся задать тебе ремня… в воспитательных целях! — завершил он угрозой и обвёл взглядом правоохранителей, как бы ища одобрения.
Мент ответил за всех отказом — отрицательно мотнул головой и прицокнул по-блатному.
«Тот ещё перец! Наблатовался на работе. А, может, и сам такой» — заключил для себя отец Тоя.
— Штаны-то у самих на жопе удержатся? — начал было задираться Анастас, но узрев необыкновенно ласковый взгляд Тоя, тут же вновь окуклился.
«Вот падла! Так и зырит на меня. Носом так и внюхивается, тварь зэковская!» — размышлял мент, делая вид, что он изучает бумажку в папке, которую выправил так, чтобы никому более не было видно, а есть ли на этой бумажке вообще хоть что-нибудь. «Нахер я только его вызвал? Законник ё… И этот мудак тоже хорош — нажрался “вдупель”. Сними с него побои. Его было впору в вытрезвитель доставлять. А, может, правильно они ему вломили? Может сам и залупился?.. А, может, не они? — мелькнула у мента спасительная мысль, которая быстро бы всё решила. — Да как же не они?.. Этот-то точно участвовал, — утвердился в дознании опер, оторвав взгляд от “Дела” и взглянув на Тоя, который заинтересованно наблюдал за театром одного актёра. — Этот точно был… Пожалуй, он и главарь у них… А как тут что докажешь? Очную ставку не проведёшь… Этого козла — потерпевшего, пожалуй, уже и не разбудишь. А даже если разбудить и привести, то не ясно — чем всё это закончится… И кого в этом раскладе вообще придётся доставлять… и куда. Нет, этот зэк такого говна может наворотить! Себя только на разбор поставишь… А что собственно есть?.. Заявления “терпилы” нет. Он и говорить-то спьяну не мог, нето что писать… К утру очухается, так может и совсем ничего не вспомнит. А если и вспомнит… то, как он всё объяснит?.. На меня настучит? А резоны? Эти балбесы ДНДшники подтвердят: в каком виде он сюда подгрёб… Да, кстати, надо будет с них письменное подтверждение отобрать, — мент зыркнул на заскучавших дружинников, которые сразу почуяли в этом взгляде начальника что-то недоброе. — Получается, что лучшее — это просто взять и выпнуть их всех отсюда. Отобрать с них какие-то объяснения… любые — всё равно будут врать. А вот потом, если что — прищучить их за это же… А эта, блядь, пыль лагерная — так и вынюхивает, паскуда. Зря я тебя сюда приволок!.. Но тебя, падла, я и опрашивать не буду. И хер ты дополнишь протокол своим грёбаным мнением. Вон, вижу: уже формулировочки гоняешь. Да ни чё у тебя не выгорит, вражина!» — опер окончательно утвердился в плане своих действий, захлопнул папку, вяло поднялся со стула и со словами «посидите пока», протопал в сортир. Там продолжительно пополивало а, учитывая переменчивое звучание, то частично наверняка пополивало мимо унитаза. Потом в сортире захлёбно отурчал сливной бачок и вступил в обязанности водопроводный кран, поначалу начавший плеваться. Слышно было как мент, слегка обдав руки водой, несколько раз бурливо прополоскал свою пропиту́ю глотку.
«Запах этим не убьёшь и мне понятно, что они точно тут “накатывали”» — удовлетворённо подумал отец Тоя.
Дверь сортира отскрипела и вместе с запахом мочи выпустила участкового, отиравшего на ходу руки о свою задницу, обтянутую форменными галифе. Опер вернулся к месту, дававшему ему право на дознание и даже право на допрос и это право подтверждалось, пусть и плохонькой, но всё же настольной лампой, стоявшей на краю стола. Продолжая елозить ладонями по жопе, мент “запетуши́л” правым глазом поочерёдно на каждого из преступников. Однако эта попытка гипноза не имела никакого смысла, потому как каждый из “пациентов” был занят исключительно собой.
Анастас цинично дремал, приоткрыв в нирване рот, и чуть пускал слюну со стрелки губ. Толстый, склонив голову, казалось, рассматривал свои ботинки и периодически поднимал то один, то другой носок. Но если приглядеться повнимательней, то становилось очевидным, что он вытопывает какую-то музыку. Той очень тщательно следил за всем, что делает опер и скорее сам пытался его приручить.
— Итак, приступим, — настроился мент, уселся за стол и достал из верхнего ящика почти чистый лист бумаги.
— Почему нарушаете тишину и мешаете спокойному отдыху граждан? — вдруг переиначил тему встречи участковый. — Почему орёте прямо под окнами трудящихся, мешая их отдыху после трудового дня? — усилил он степень ответственности.
“Михаил Иванович” недоумённо посмотрел сначала на «трища начальника», а затем на Тоя.
— В этом дело-то что ли? А что ж вы про… драку какую-то? — спросил отец Тоя, удовлетворённо закинул ногу на ногу и уплотнился в спинку стула. — Да и ясно ведь, ну как эти хилые парни могли… да и зачем?.. напасть, а тем более справиться! с этим верту… — отец Тоя не договорил и умышленно подавился кашлем. — Да там явно орудовала шайка взрослых преступников с ясным смыслом и умыслом, — отец Тоя, окончательно поняв, что беда миновала, решил взять инициативу и завершить присутствие в этом затхло-смурном заведении. — Вам нужно прямо сейчас, — убедительно продолжил он, рассматривая мента и теребя свою шляпу, — организовать опрос всех возможных свидетелей. Провести облаву и “шмон” на “малинах” для изъятия вещьдоков… Он был ограблен? Время дорого и давайте, не будем его терять!
— Прекратите уже! — взорвался негодованием опер. — Это всё и даже бо́льшее давно уже делается, — он исподлобья глянул на офанаревших от его слов дружинников и вдарил ладошкой по столу.
— Мы не это здесь рассматриваем! Вопросы здесь ставлю я!.. согласно общей так сказать обстановке на районе… всех происшествий… случившихся. И независимо! — рявкнул опер и снова зыркнул на начавших что-то соображать ДНДшников. — Ваше дело… всех! — он ткнул указательным пальцем в каждого из присутствующих в узилище. — Каждого! Сообщать и признаваться во всём, что было и стало вам известно. Дать показания обо всём, что вы увидели, пусть и случайно, а лучше когда увидели неслучайно, а из бдительности, — сурово назидал мент. — Вы не имеете права ничего скрывать! — почти уже орал дознаватель, подобострастно воззрев в потолок и теперь уже явно желая быть услышанным в известной квартире. — Мы калёным железом выжгем… вообще всех, которые имели или будут иметь…
— Давайте по делу, гражданин начальник, — достаточно грубо пресёк отец Тоя монолог мечтателя о гбшных погонах.
Опер от неожиданности захлопнул пасть и, вылупив свои зырки, сделал попытку включить мозг. «Тварь антисоветская, — попытался размышлять мент, правда, его не вполне “серое вещество” имело весьма ограниченные способности. — Пыль лагерная! Доходяга, блядь!.. Всех вас там надо было кончать!.. Тогда и этих выродков не было бы. Ничего, вернётся наше время. Ещё встретимся… но тогда кровью харкать будете. Жалко, сука, что они не вмазали этим придуркам — дружинникам. Хоть случайно лупсанули бы… тогда щас бы захерачил им нападение на представителей власти. На “малолетку” запёр бы этих говнюков… ну уж под надзор — точно. Каждый вечер, суки, отмечались бы у меня. А этого на работе бы… товарищеским судом. Да хер бы тебе, а не профсоюзные путёвки!.. И матерям ихним — то же самое!» — на том мыслительный процесс офицера завершился, и пришло осознание бессилия в дознании чего-либо, которое совокупилось с дьявольской злостью вообще ко всему вокруг, и родилась ненависть. Желая нагадить по максимуму он ткнул ручку в чернильницу, собираясь что-то записать, но от чрезмерного усердия сломал перо.
— Блядский рот, — выблевал опер и, доставая сломанное перо, выпачкал пальцы в чернилах.
— При детях прошу не выражаться! Вы всё же как бы там ни было, а вы представитель власти, — спокойно и безо всякой ехидны, но очень твёрдо и с лёгким вопросом в конце фразы вколотил в воздух узилища отец Тоя.
Опер решил загладить оплошность процессом театрального оттирания пальцев от чернил. Он пониже опустил голову, и казалось, пытался даже обнюхать каждый очередной оттёртый перст… но, укосив глазом нетерпеливо тюкающий по столу указательный палец “Михаила Ивановича”, весь изнутри пошёл на излом и выдавил из себя:
— Прошу прощения. Это случайно… Вырвалось.
— Попрошу впредь вести себя сообразно!.. при детях! — отец Тоя победно ещё раз продемонстрировал морской якорь на запястье сжатого костоломного кулака.
«Твари!.. Паскуда!.. Сволочь! Учить вздумал. Ты кого учишь, гниль антисоветская? Я тебе докажу, сука…» — накачивался ненавистью представитель власти и пытался соорудить на своей роже нечто волчье, но сподобился он вылепить лишь морду шакала… а кровь, прилившая к его лицу от взрыва эмоций, залила всё это красным и особо тщательно — глаза. Его ненависть прибрала к рукам все силы организма и оставила голосу только тонюсенько-сиплую возможность, которой он и затявкал:
— А вы знаете, что́ они орали на улице? Что́ горланили эти… Что́ они устроили прямо под окнами? Что вы орали?! Говори! Говори, я тебе говорю!.. — мент просто задыхался от желания истребить словом всё вокруг.
«Сейчас кончится. С такими-то нервишками, да на такой работёнке… Уймись, не катит тебе сегодня. Ничё у тебя не вышло, да и не выйдет… И пора разбегаться… Зато побухаете под селёдочку. Да, селёдочка классная. Щас бы кусманчик с хлебцем. Жрать охота! Хотя бы просто кипяточку… с сахарком… а потом яишню на сале… с чесночком… можно даже просто кусочек сальца на хлебушек, да хлебушек чтоб потолще… и горяченький» — Той хлебнул слюны и впитал лишь окончание реплики Анастаса, разбуженного тонким лаем опера.
— Ты чё разорался? Решай чё те надо и от…! — тут Анастас замялся, глянул на отца Тоя и решил не зазвучивать слово до конца.
— С тобой вообще пока не разговаривают! Сиди и помалкивай! — фальцетом строчил офицер. — Я тебя спрашиваю, что вы там орали? — мент упёрся в Тоя своими красными выпученными глазёшками.
Отец тоже вопросительно посмотрел на сына и, сжав зубы, взглядом призвал его к ответу.
— Не орали, а пели… “Интернационал”. Как вообще можно орать партийный гимн?.. Мы его пели! — сказано это было Тоем совсем негромко, но очень ответственно.
Рыло опера как-то сразу вытянулось и стало напоминать удивленное свиное. Отец же Тоя скорее озадачился, нежели удивился. Он давно уже привык к пируэтам, которые мог выкатывать в разговоре его очень любимый сын. Он даже гордился тем, что Той при редких застольях с близкими приятелями отца мог неожиданным аргументом «вообще из другой оперы» склонить на свою сторону мнение присутствующих, дискутирующих о нравах современной молодёжи.
— Мы не просто пели, мы репетировали! — неожиданно встрял в разговор Толстый. При этих словах он распрямился и сидел с абсолютно прямой спиной: так как и положено сидеть отличникам на фотографиях с “Доски почёта”.
Анастас, конечно же, открыл “бесстыжие” глаза и приготовился к спектаклю, который был теперь предрешён.
Той выстроил лицо “правофлангового”, дотошно подправил чёлку, встал со скамьи и, приняв туловищем позу “непримиримого активиста”, приступил к развёрнутому ответу на вопрос, поставленный представителем власти:
— Как всем, наверное, известно: не далее чем через некоторое и очень короткое время должна состояться знаменательная дата, которая явилась неизгладимой бороздой в жизни товарища… — тут Той произнёс кличку первого пришедшего ему на ум большевика. При этом он ясно осознавал то, что никаких серьёзных рисков это за собой не несёт. Ведь, во-первых, точной даты он не называл. Во-вторых, что там должно было отмечаться — это тоже он не указывал. В-третьих, в жизни любого видного партийца было столько наворочено всяких прославляемых свершений, что, в крайнем случае, порывшись в биографии фигуранта, можно было накопать какое-либо событие и представить его весьма значительным, хотя бы даже и «для себя лично». И наконец, сама произнесённая кликуха исключала вероятность того, что будет задан вопрос: «А что за дата будет отмечаться?». Но даже если бы такой вопрос и вырвался из башки похмельного “конвоира в светлое будущее” — Той немедленно ответил бы убивающим наповал вопросом на вопрос: «Неужели вы не знаете о жизни и деятельности самого товарища…?». При этом Той конечно же выпучил бы глаза и общупал бы ими каждого по очереди. Тут свою роль (а Той в этом был убеждён на все сто) должны были сыграть пацаны: они несомненно продемонстрировали бы превеликое удивление в отношении этого вопиющего аполитичного незнания того, что не знать — преступно.
Однако опер благоразумно не стал уточнять — чего там должно отмечаться и, чтобы не обнаружить никаких своих реакций, приклеил взгляд к бесцельно лежащему на столе листку бумаги. Записывать ему было определённо нечего, да теперь уже и не для чего. «Чортов ублюдок! Чортово всё!» — жевал он своей единственной извилиной и не понимал того, как бы всё это поскорее прекратить.
— Мы на собрании нашей небольшой комсомольской ячейки, — продолжал развёрнутый ответ Той, чуть развернувшись в сторону пацанов, — решили предложить бюро комсомола школы программу празднования знаменательной даты… — в этом месте Той сделал паузу, а парни одобрительно закивали головами, наложив на свои хитрющие рожи маски торжественно — патриотической озабоченности, и Той продолжил. — Важным элементом апофеоза… — после слова “апофеоза” Той снова сделал паузу и уточнил склонённому к столу мозгу офицера, — то есть завершающим элементом, который должен вобрать в себя всю суть… так вот, апофеозом митинга должно стать всеобщее пение “Интернационала”. Товарищ… — Той скороговоркой оттарабанил погоняло инициатора массовых расстрелов, — частенько заканчивал свои речи перед трудовыми коллективами пением партийного гимна. Но, как мы могли выходить на бюро, даже не отточив стройности хорового исполнения в своей, пусть и небольшой, но очень спаянной ячейке? Разве это по-комсомольски?
Пацаны дружно хмыкнули и твёрдо кивнули головами. ДНДшники грязно матюгнулись глазами, вытянули руки с растопырено — напряжёнными пальцами по швам и заскрипели зубами. “Михаил Иванович” удовлетворённо, но с лёгким недоверием, задержал взгляд на “монументе” сына, который зафиксировался в вопросе, а его взор был обращён на “независимого судью” — мента, который уже стал даже не подранком, а убитым наповал сизоклювым вороном.
— В школе надо репетировать или в ДК или… ещё там где-то. А не ора… — офицер присёкся и, наигранно кашлянув, продолжил более чем примирительно, — не оранизовывать репетиции, мешая отдыхать людям, — букву “г” он весьма искусно и предусмотрительно заглотил.
«Вот и ладушки!» — решил про себя Той и, взяв команду “вольно”, снова заговорил вслух:
— Это промашка… Недодумали… Недооценили. Порыв преданности затмил. Но выправим! Подработаем. Выводы будут сделаны! — Той назидательно-осуждающе уставился на пацанов, а те, в свою очередь, скорбно склонили головы, укрывая нагло-хитрющие смеющиеся глаза.
«Вот тварь! Выскользнул змеёныш. Ну да ладно, не всё ещё закончилось. Теперь возьму тебя на заметку!» — решил для себя участковый и приступил к ритуалу закрытия “Дела”. Он теперь уже аккуратно и по протоколу обмакнул перо в чернильницу, стряхнул с него каплю чернил, накативших на кончик и, написав что-то на листе, прикрыл всё это от любопытствовавшего взгляда отца Тоя.
— Михаил… — опер приоткрыл лежавшую на столе папку, коротко глянул туда и продолжил менторским тоном, — Иванович, я официально объявляю вашему сыну предупреждение о необходимости соблюдения закона вцелом… А в частности: о необходимости соблюдения тишины и порядка на улицах города в вечернее и ночное время. Конституцией нашему народу предоставлено право на заслуженный отдых после напряжённого трудового дня. И мы не можем и не имеем права… даже основываясь на чём-то… нарушать! Учитывая то, что сидящие подростки, — мент властно тыкнул в каждого пальцем, — подвергнуты приво́ду впервые, а совершённое правонарушение ими осознано и деятельное раскаяние высказано! — вынес вердикт опер. — Основываясь на том, что правонарушителей есть кому вручить в настоящий момент!.. — тыкать пальцем в отца Тоя мент не решился и лишь старательно-уважительно наклонил голову в его сторону. — А это, в свою очередь, исключает возможность повторения правонарушения. Я проявляю своё настояние в том, чтобы ответственное лицо препроводило их к месту постоянной прописки и вручило их взрослым членам семьи с обязательным уведомлением последних о вынесенных мной в их адрес предупредительных причинах, обязавших вынести это предупреждение.
Мент заглох и вопросительно-просительно уставился на отца Тоя, который утвердил просьбу участкового кивком головы и затвердил это шлепком ладони по столу. Воодушевлённый своей мудростью офицер продолжил наставления:
— Вас, Михаил Иванович, я лично! прошу провести профилактически — воспитательную беседу с сыном. И может быть даже воспользоваться правом отца и — правоохранитель рубанул воздух ребром ладони и слепил из своего рыла морду ехидны.
— Вы имеете в виду, что я должен его избить? И до какой степени? — по лицу отца Тоя забугрились желваки и это было ещё большей угрозой, чем наколка.
— Ни в коем случае! Что вы, что вы! Я имел в виду только меры воспитательного характера: беседы… напоминания… конвоирование, вернее говоря, контроль при прогулках… и так далее. Словом всё, что присуще советской семье! — произнося это, мент непрерывно ёрзал на стуле, стараясь отчётливо пропечатать каждое слово. — Иными словами: так, как нам и необходимо! — завершив откоряк, он смело хлопнул кулаком по столу и встал, символизируя окончание разбирательства и жалуя свободу бывшим подозреваемым.
«Так! Никакого меморандума по итогам встречи мы ни писать, ни подписывать не будем» — удовлетворённо отметил про себя Той. Оставалось лишь дождаться решающего слова его отца, на которого все и воззрились. Но он медлил, видимо, что-то про себя смекая. Через несколько секунд он встал, поднял со стола свою шляпу, медленно общупал её поля, водрузил головной убор на положенное ему место, несколько раз переиначил его оседлость и, обретя выражение лица сообразно обстоятельствам и обстановке, вынес окончательный приговор “помилованным”:
— На выход. Всем ждать на улице, — взмах тыльной стороны кисти указал парням направление выдворения.
Пацаны исполнили всё точно и с энтузиазмом; также восторженно они прихлопнули за собой дверь. Правда, традиционно, но хорошо, что уже за дверью отличился Анастас:
— Этот сучонок телагу мне порвал, падла! — донеслось из-за двери, не отличавшейся звукоизоляцией.
Дёрнувшиеся было к выходу ДНДшники, были остановлены окриком гражданина начальника:
— Стоять! Сидеть!
“Падлы”, громко протопав подошвами по полу, плюхнулись жопами на скамью и зазло́бились. Искру возможного рецидива разбирательства загасил вовремя стукнувший из-за двери голос Тоя:
— На выход с вещами, какие есть.
Однако “падл” это, конечно же, не примирило с “сопляками”. Мечта свершения возмездия стала для них ещё более желанной и “падлы” молча, приступили к планированию акции, обмениваясь взглядами в комплекте с соответствующей мимикой и ”распальцовкой”.
«Недержание этого охламона может ему дорого встать, да впрочем, и всем — за компанию» — вывел итог наблюдения за ДНДшниками отец Тоя, а вслух сказал:
— Спасибо за доверие… и принципиальность, — зачем-то добавил он и пригласил мента к рукопожатию.
Офицер же, памятуя о клещевом хвате, нашёл блестящий способ уклониться от предстоящей психофизической травмы, которая повторно будет нанесена ему при подчинённых. Он как бы не заметил протянутую руку, выскочил из-за стола, предстал перед дружинниками и в чисто ментовски́х традициях решил отыграться на самых слабых на сей момент. При этом опер заблаговременно исключил возможное дальнейшее общение с отцом Тоя. Полуобернувшись к нему, мент, насколько он был на это способен, произнёс:
— Извините, Михаил Иванович, мы тут должны разобрать свои срочные внутренние вопросы, — и, не дожидаясь реакции отца Тоя, мент отвернулся от него и немедленно приступил к выяснению. — Что вы себе позволяете?.. при исполнении, — злобно шипел “мусор”, но, явно не желая выносить его же из избы и настолько же и тихо, чтобы разбор можно было бы услышать из-за двери. Дальше понеслась обычная ахинея, присущая всем без исключения партийным и комсомольским собраниям, постоянно созываемым для «искоренения отдельных недостатков», которые впрочем, это действо не только не выкорчёвывало, а наоборот взбадривало и стимулировало к дальнейшему росту и мимикрии.
Отец Тоя легонько хлопнул участкового по спине, согбенной для назидательной беседы и утвердил протокол встречи вцелом:
— До свидания, товарищи!
Мент взъерошил своё тело от неожиданного и прищемляющего его достоинство панибратства, но его нарочно замедленный разворот застал лишь конечную стадию аккуратного претворения за собой двери отцом Тоя. Находясь уже в коридоре, “Михаил Иванович” услышал ярко окрашенный матом возглас товарища начальника, который сильно контрастировал его недавнему змеиному шипу. Отцу Тоя показалось, что в этом выхлопе гадости было что-то, имевшее отношение непосредственно к нему. Он чуть размереннее, чем обычно, сделал несколько шагов от “гадюшника”, что-то про себя решая, но затем резко развернулся, плюнул воздухом в сторону кутузки и быстро вышел на улицу.
Пацаны стояли у подъезда плотным кружком и что-то обсуждали между собой, не выпуская вовне никакого смысла. Снаружи можно было услышать лишь “гурканье”, но и для этого следовало мобилизовать слух.
— На инструктаж, — активировал внимание парней отец Тоя и тщательно притворил за собой дверь подъезда.
Парни, плотно сомкнувшись, встали напротив “Михаила Ивановича” на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Голову никто из них к сапогу не клонил, но и смотреть в глаза отцу Тоя желания не изъявлял.
— Прежде, чем что-то сказать, подумай. Чем больше слов — тем больше вреда. Лучше всего — молчать! — отец Тоя сделал шаг вперёд и влепил подзатыльник Анастасу.
А тот неожиданно для парней просто заложил руки за спину и наклонил голову. При этом всегда вспыльчивый Анастас не только не окатил обидчика матерным возмущением, но и не хмыкнул и даже не скроил на своей роже пренебрежение как он это обычно делал взависимости от обстановки и обстоятельств.
— Сам… когда один… ты можешь для себя что хочешь решать — это твоя жизнь и твой выбор. Но здесь были твои товарищи и надо думать, что говорить и кому говорить. Ты только злишь этих… — отец Тоя мотнул головой на “опорный пункт порядка”.
— Я понял! — выдохнул Анастас. Но было неясно: прозвучало ли в этом утверждении осознание ошибки или сокрытие затаившейся обиды. Тогда никому не дано было этого понять. Каждый плыл своей Рекой и это был выбор каждого.
— Это не совет. Это моё к тебе требование… когда ты вместе с моим сыном, — строго уточнил отец Тоя.
— Да понял я! — в возгласе Анастаса выявилась злость и возможно не на себя.
— Молчи лучше, — цыкнул Той на приятеля.
Анастас прикрыл ладонью рот и, озлив бледно-голубые глаза, зыркнул на Тоя.
— Ничего ты не понял. Но жизнь научит тебя понять… А впрочем… — отец Тоя поправил шляпу сообразно морозцу, придавившему к ночи.
Сейчас он пожалел о том, что надел именно шляпу, а не шапку, когда за ним пришёл этот “плюгавик” — так он сразу охарактеризовал ДНДшника. Выслушав причины визита дружинника, “Михаил Иванович” решил надеть именно шляпу — для «солидности и впечатления». Он был уверен в том, что нет там никакого преступления, ведь Той для этого совершенно не предназначен. Он размышлял: «Возможно, они что-то и натворили, но точно без криминала и корысти. А коль так, то — “напоруки” и шляпа здесь очень даже уместна». Также обязательной деталью одежды отца Тоя был галстук. “Михаил Иванович” повязывал его на шею всегда, когда выходил из дома, хотя бы даже и когда просто спускался в магазин, расположенный в этом же доме на первом этаже. Рубашка при этом могла быть любого цвета и качества ткани, в том числе и шерстяная. Галстуков у отца Тоя было три. Два из них требовали завязывания, и он выполнял это действо как хорошо отлаженный автомат. Третий галстук был “суперсовременный” — на резинке. Этот галстук был подарен “Михаилу Ивановичу” по какому-то поводу и обзывался им: «для безруких». Но так как он очень почитал принцип: «дарёному коню в зубы не смотрят» — этот предмет имел на равных с прочими галстуками свою справедливую очередь в применении. Галстуки отец Тоя начал постоянно носить сразу после освобождения из лагеря. Что и почему подвигло его к этому никто не знал да и выспрашивать это никто не решался. Близкие же принимали это как непременную данность.
Друзей у родителей Тоя не было вообще. После освобождения из лагеря и получения паспорта, давшего возможность выезда на “материк”, семья полностью изолировалась от окружающего мира и никого не подпускала к себе ближе вежливого «здравствуйте» и «до свидания». Понятия “гости” для родителей Тоя не существовало. И до самой смерти Мика не было ни одного человека, которого можно было бы причислить к близкому кругу семьи. Сослуживцы и те бывали в их доме крайне редко и то лишь в тех случаях, когда избежать «приглашения из вежливости» было невозможно. Также редко и лишь в исключительных случаях матери Тоя удавалось вытащить мужа в гости. Подготовку к этому походу она начинала заранее и, как правило, за три месяца. На семейных застольях отец Тоя немедленно пресекал любое упоминание, а тем более обсуждение действий партийно-советских органов власти. При этом он произносил всегда одну и ту же фразу:
— Прекратите! Стены тоже слышат.
Эта фраза звучала как требование, но не как просьба. Той понимал, что отец после освобождения из ДальЛага больше всего боится вновь оказаться там. Сам же Мика уже был научен тем, что друзья, приятели или просто знакомые могут “стукнуть” из любых своих соображений и корысти, а поэтому он устранил эту возможность как таковую — он не имел ни друзей, ни приятелей, ни просто знакомых. Он никогда не задерживался на работе по “неформальным” поводам. Вся его жизнь протекала по точно установленным им правилам: на службе он должен находиться от и до, а всё остальное время — среди своих близких (в квартире, на рыбалке, в лесу за грибами, ягодами или шиповником). Лагерный рацион сильно «подсадил» его печень и он определил для себя лечение — отвар шиповника, который и пил, причём и вместо воды и вместо чая. Той знал, что отец опасался «неблизких» всю свою жизнь. И лишь после появления во власти Горбачёва Мика стал позволять себе не только слушать, но и выражать собственные суждения «по политическим вопросам». Но это было намного позже, и такова была его Река…
— Сейчас быстро и нигде не задерживаясь, бежите домой, — обратился “Михаил Иванович” к “подельникам” Тоя. — Мы постоим здесь… пять минут, чтобы ваши недруги не решили вас проучить… за бестолковость, — отец Тоя глянул на всё ещё хмурого Анастаса. — Дома расскажете, что и как было. Ясно?
Парни кивнули головами.
— Не слышу. Ясно!?
— Да! — отметился Толстый пониманием задачи.
— Да ясно, — буркнул Анастас и опустил взгляд.
— Пшли!
Прозвучавшая команда активировала физические возможности парней до такой степени, что не прошло и мгновения, а след их уже взбороздил снег на углу дома.
Мика сделал шаг в направлении Тоя и, положив ладонь ему на плечо, спросил:
— Это ты сделал?
Той немного помолчал, принимая важное для себя решение.
— Да, я! — ответил он твёрдо.
— Зачем тебе это было надо?
— Потому, что он ВОХРа!.. А ты знаешь, что он вместе с этой буфетчицей ворует продукты из нашей столовой?! — Той начал распаляться и его голос невольно приобрёл агрессивное звучание.
— Тихо. Ты хочешь это судить? Ты можешь это победить?.. Тебе свернут голову, как несмышлёному птенцу и окажешься…
— Но па, его никто не любит… его все ненавидят!
— Не все.
— Все! Все! Я знаю!
— Сын, ты сделал это в первый и последний раз. Это не совет… И мне не требуется твоих обещаний, — отец Тоя был более чем серьёзен.
— Я должен подумать, — попытался уклониться Той от столь неприемлемой для него категоричности.
— Здесь нужно исполнять, а не думать. Ты не понимаешь, чего ты можешь накликать. Ты просто не думаешь о том, что смыслом жизни может стать только одна цель — выжить… Выживать каждый день, каждый час, каждую минуту… Постоянно знать, что у них есть законное право тебя убить…
Той никогда в своей жизни ничего подобного от отца не слышал. Он смотрел в его глаза, ставшие ему совершенно чужими и испытывал неимоверное отвращение ко всему и вся: к этому чортову дню, к этой ВОХРовской падле, к этому пьяньчуге офицеру, к этой говённой двери подъезда этого долбаного дома, к этой гадской темноте на улице и к этому хрéнову морозу, который добрался до самой подложечки.
— Ты не знаешь что это такое, когда единственными наслаждениями в твоей жизни являются минуты, когда ты нашёл возможность чуть-чуть согреться и когда ты получил свою пайку хлеба и кипятка… Ты не можешь та́к! себе сделать… нам с матерью… Ты не должен… — отец Тоя замолчал, он стоял и всматривался в лицо сына. «Какой он стал. Я ведь всё это пропустил. А ведь он — уже совсем “не поперёк лавки”… Поздно… Его уже не приладишь. Да и надо ли? Но как сделать так, чтобы… это его миновало? Можно ли теперь это как-то сделать?.. Он — совсем другой… Боже праведный, помоги ему и образумь его!» — закончив свои размышления, Мика хлопнул сына ладонью по плечу и потрепал по шапке, надвинув её на лоб Тою по самые брови.
— Пойдем, сын, домой… поздно уже, — сказал он с тёплым придыханием и глаза его сверкнули как гладь озера перед самым закатом солнца.
Той, не успев всего этого осознать, продолжал стоять, глядя в удаляющуюся спину отца.
— Ну, что стоишь? Пойдем. Холодно! — развернувшись, сказал Мика и остановился, поджидая сына.
Той с усилием сделал шаг в сторону отца, потом остановился и, секунду поразмышляв, будто отцепляя что-то прочно удерживавшее его на месте, встряхнул головой и быстро зашагал к отцу. Дальше они шли вместе, доверительно касаясь друг друга плечами как настоящие мужики — без лапанья и ручканья.
Этот разговор не был для них ни переломным моментом, ни неким рубежом. Каждый понимал то́, что он будет плыть своей собственной Рекой. И они оба были убеждены в том, что попыток принудительного убеждения — «грести туда, куда я знаю» — уже никогда не будет ни с той, ни с другой стороны и что очень важно — в абсолютно равной степени. Но до конца они убедятся в этом намного позднее.
Поужинали наскоро. Мать, определив по виду мужиков вредность любых расспросов, быстро подогрела картошку и, укомплектовав стол квашеной капустой и хлебом, ушла «немного почитать перед сном». Мужчины поели быстро. Как обычно “вылизали” хлебом тарелки, сгребли со стола все до единой крошки хлеба и опрокинули “приварки” в рот, запив отваром шиповника.
— Прибери тут, — отец указал Тою рукой одновременно и на стол и на раковину, потом добавил. — Устал я что-то сегодня, — и вышел из кухни.
«Какой-то бестолковый выдался день, — размышлял Той, машинально выполняя поручение отца. — Хотя, если разобраться, что уж сильно такого плохого произошло?.. В школе?.. Нет, мы там просто слегка не сошлись во мнении с… да, с несколькими… людьми… Ну, запись в дневнике. И чё? Могут, правда… Ну так что теперь… Отцу объясню, мать, скорее всего даже не узнает… ВОХРу?.. Тут ни каких сомнений — так и надо было сделать… Мент?.. Тот вообще обломался, алкаш!.. Отец?.. Вот главное — отец всё понял! Классный у меня батя!.. Хорроший выдался денёк! Отличный!».
Уснул Той быстро и сразу как только надавил головой на подушку. В ту ночь ему ничего не снилось…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
