Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

IX. Врачеватели

Дядя Лёша явился на работу раньше времени. На столике, за которым обычно пили чай, лежала коробка с домино. Вскоре явился Михалыч, а следом и Сеня.

— Ты глянь-ка, Сень, — заговорил Михалыч, — предыдущая смена в наше домино играла.

— Так и мы сегодня сыграем!

— А сторожить кто будет? — нелепо вопросил Алексей Степанович.

— А чего ТЭЦ сторожить-то, Степаныч? Ну кому она нужна? А потом, ну не глухие же мы! Стрелять начнут — выйдем! — Михалыч заржал и похлопал дядю Лёшу по плечу.

В одиннадцать с копейками сторож отлучился со своего поста и решительными шагами сокращал пространство-время до факта нового вызволения. Дневная духота сгинула, воздух полнился прохладой. В ней, а по сути — в открытом космосе, у здания лаборатории значился немыслимый субъект… на безлюдной улице, ночью — не то что ни к селу, ни к городу, а вовсе дико — старичок в паршивой кепке с вытянутой пятернёй, просящей милостыню.

— Подайте…

Дядя Лёша протёр глаза. Полез в карманы. В том, где сидела бутылочка, пребывала и сумма денег — примерно на хлеб с молоком и картошкой.

— Держите.

— Спасибо. Не думайте. Нет, вы не думайте, ступайте, куда вы шли, и спасибо… — Старичок прослезился, отвёл глаза и чихнул. — Пух тополиный. Идите.

— Ладно.

Обогнув двадцать четвёртый дом, вызволитель вгрузился в мокрую темень насквозь изученного двора, посмотрел на часы: до полуночи оставалось целых сорок пять минут; включил фонарь.

— Кто тут мёртвый, но живой?

Он подошёл поближе к двадцать второму дому, осмотрел его. О старичке не думал. Зачем думать, ясно: старичок подослан ангелом для ободрения. И вызволитель впрямь бодрился, осматривая дом, а дом — осматривал его.

Особнячок в стиле модерн с белёхоньким декором, с высокой, выдающейся центральной частью и крыльями-раз-два, игрушка же игрушкой, молчал окошками бессветных комнат, покинутых до утренних часов, — комнат комитета по развитию чего-то. Чего — дядя Лёша не помнил. Он подумал, что дом этот вряд ли создавался для жилья, поэтому особнячком его именуют условно, а Михаил, видимо, расстался с жизнью на рабочем месте. «Да какая мне разница?» — одёрнул себя и снова стал монотонно повторять надоевшую фразу. Когда он, в конце концов, выкрикнул: «Кто тут мёртвый и не собирающийся оживать, ёлы-палы?», к его ногам, как бы нехотя, подплыла долгожданная тень. «Молодец», — и взглянул на часы.

— Ничего себе.

Оставалось минут тридцать пять. Сторож вник в циферблат понастойчивей, чтоб убедиться. Всё точно.

— Ждём. Крутить колёсико нам нельзя.

Вздохнув, вызволитель заметил пустую лавочку, облепленную кустами сирени.

— Давай посидим, может?

Сделал шаг. Тень покорно двинулась следом, сторож шагнул смелее и через тридцать секунд уселся на весёлые, разноцветные, дружно приколоченные к железным остовам реечки. Некоторые из них, правда, были утрачены.

Тень Михаила пристроилась в лохмотьях первого тополиного пуха, у ног… Сидевший передёрнулся от чувства неловкости, перепроверил время: оставалось тридцать минут, минут! Никуда не денешься. Мимо прошёл молодой человекообразный шкаф, небритый и лысый, ошпарив презрительным взглядом и высморкавшись на асфальт. «Фу». Шкаф углубился во мглу… шёл в дом с изюмом.

Минуты через четыре дядя Лёша принялся замерзать. Встал с лавочки. Тень тоже зашевелилась.

— Давай, Миш, пройдёмся немного.

И сторож замаячил по двору. Не его мужская тень ходила следом. Собственной, считай, и не было. Привиделось: чуть в стороне, вдоль стен особняка скользит ещё одна. Остановился и плеснул туда карманно-батарейным светом. «Нет. Померещилось».

Он шагал и шагал, заложив руки за спину, задумавшись о старичке, поглядывая иногда на часы, но машинально и не фиксируя на них внимания. «Я его и не увижу, кто он, старик. Никогда не увижу».

Тень перестала плыть рядом, её понесло вокруг сторожа. Подъехала и вторая тень, вынудив отрезвиться; сообща они оцепили его, не прекращая двигаться по асфальту, по часовой.

— Откуда второй? А, это не человек.

Тень Михаила наползла на ботинки, яростно колыхаясь; вызволитель поднёс к глазам руку с часами, вздрогнул.

— Сказали ж, не думай.

Дрожащими пальцами он свинтил с бутылочки крышку и выронил — ёмкость и крышку — на Михаила. Слёзы ангела разлились по человеческой тени. Минутная стрелка ткнулась в четвёртую рисочку.

…Вытирая со лба влагу стресса, дядя Лёша присел на землю, откуда, без лишнего пара и дыма, восстал молодой и высокий, с длинными угольными глазами, с чернильными волосами, свободными, широкоплечий, в светлой рубашке, мрачных и запылённых брюках. Спокойно, но в то же время с досадой, Миша взирал на сторожа, потирая правую кисть.

— Больно же. Бутылочка, хоть и ангельская, стеклянная как-никак.

Оба уставились на отлетевшую ёмкость; не разбившись, она светилась по-прежнему.

— Не потеряешь такую, — заметил вызволенный.

— А время я… Я время потерял. Извини меня, задумался.

Михаил протянул ему руку, тот схватился, поднялся и пошёл за флаконом.

— На стекле ни пылинки.

— Дайте взглянуть.

— Извини, я не знаю, можно ли.

— И не нужно, — улыбнулся Михаил.

— Я прошу: извини. Нехорошо получилось в принципе. — Он смущённо спрятал флакончик в карман.

— Бросьте. Куда мы теперь?

— В дом на Переяславку.

— Идём. — И новобранец шмыгнул носом.

— А кто вторая тень? И где она?

— Да пёс мой. Всё, усвистал куда-то. Сам разберусь попозже.

— Нет-нет. — Призадумался на минуту, а потом заглянул в бутылочку и увидел на дне пару капель. — Позавчера я такое чудо-юдо оживил, что собаку надо обязательно. Тем более твою. Вашу. Давайте искать.

— Хорошо. Брэм, ты где? — Хозяин наклонился. — Откликнись! Ох, ты. Так-то лучше.

Дядя Лёша направил свет вниз: вблизи от вызволенного пытались подпрыгнуть и виляли хвостом.

— Сейчас всё будет.

И мельтешащий силэут сдобрился оставшимися каплями и распрямился без замедлений, поднялся на задние лапы, упёршись передними в грудь Михаилу, лизнув в подбородок.

— Овчарка, — повеселел дядя Лёша. В неотложном прыжке пёс лизнул в лицо и его и отошёл за хозяина.

— Редкая для наших краёв порода.

— Это, может, в ваше время редкая была. Ты погиб до Второй мировой, должно быть. Сейчас немецкие овчарки…

— Эй ты, там! С кем базаришь, мужик?

— Здрасьте. Какая разница? — буркнул автоматически сторож.

От дома с изюмом пахнуло спиртным.

— Чё ты? Какая разница? — Лысый недавний шкаф вывалился из гущи, накренился с другой стороны от вызволенного и схватил вызволителя за воротник. — А психов я не люблю, и харю им бью, уяснил? Ты куда, псих ты, пялишься?

И шкаф как следует тряхнул психа. Из карманов, слава ангелам, ничего не выпало; Михаил поспешно вытащил из правого кармана огненный флакон. По жилам молодого человека помчался золотистый свет, и вскоре весь он засветился, как лампа, — в орган зрения шкафа, ошарашенного, но никак не выпускавшего из рук дядю Лёшу.

— Сам ты псих, — сказал Михаил и медленно потянул святящуюся растопыренную ладонь к небритому квадратному лицу. Шкаф не слышал слов Михаила, но руку видел. Вторая ладонь легла на макушку пса, тот вышел вперёд, засветившись втройне, в придачу язык высунув.

— Да идите вы все. — Шкаф выпустил жертву, со скрипом попятился и завалился во мрак.

— Ох… Благодарю! — Сторожева рука выпросталась к спасителю, Миша вложил в неё бутылочку и погас. — Я пожать хотел.

— Успеете. Как вас зовут хоть? А то не представились.

— Недочёт. Алексей Степанович меня зовут.

— Очень приятно. А нам как срочно надо быть в том доме?

— А что?

— Я хотел по Каланчёвке прогуляться. Я там жил.

— Так пойдём! Часок прогуляться никто не помешает.

Сторож кивнул на арку, зевавшую под домом с изюмом, еле видимую. Брэм первый засеменил к ней для пущей безопасности. Когда проходили мимо выгоревшего дома-уродца, Алексей Степанович вздрогнул всем туловищем.

— Да, неуютное зрелище, — заключил Михаил.

— Снаружи нормально. Внутри кошмар. Нам направо.

Арка дома взевнула путников, обдав сыростью, те с неприязнью одолели её нутро и очутились под взорами пантелеевских фонарей. За рукавом Индустриального проезда вызволитель решился расспросить нового друга:

— А чем ты в жизни занимался?

— Хотел заниматься, да не успел, — усмехнулся вызволенный. — Отец мой биологом был, а я на ветеринара учился.

— Так, значит, неспроста у тебя оказалась собака редкой породы? — Брэм обнюхивал тем временем кусты, высаженные вдоль забора французской школы. — Жалко, что школа не немецкая.

— В смысле?

— В ней французский учат, поэтому школа называется французской. А овчарка-то немецкая у тебя.

— А-а… А это что за дом? — Напротив школьного двора из полутьмы выглядывал фонящий напряжённостью домик неизвестного времени постройки и неопределённого цвета. — Я не помню, был он или нет, когда я жил.

— Я тоже как-то на него не обращал внимания. Не помню, что там.

Собеседники шли медленно, а тут и вовсе остановились. Брэм озирался на них из кустов.

— Кто-то стоит на крыльце, курит, — заметил сторож.

— Вам помочь? — послышалось с крыльца. Куривший сдвинулся с места.

— Да не-ет… Мы обсуждаем, что не знаем, что в домике находится.

— С кем обсуждаете-то?

Дядю Лёшу бросило в пот.

— Да так, — прогундел он.

— Тут находится психоневрологический диспансер, — вкрадчиво ответил мужчина.

Грузный, высокий, с тёмной бородкой клинышком, он выглядел настолько уставшим, что глаза за толстыми стёклами очков незнакомца не могли оживить ни лица, на котором сидели, ни лица, на которое пялились. Второе лицо поторопилось обезопаситься:

— Я что-то устал.

— Может, помощь нужна?

— Нет. Пойду-ка посплю.

— Хорошо. Но вы заходите.

— Спасибо.

Весь как есть живой стоявший рядом Михаил обратил внимание на странно сжатый в пальцах незнакомца бычок — незнакомец не хотел с ним расставаться, удерживая руку с бычком на уровне груди. И дядю Лёшу с Михаилом ненадолго примагнитило бычком.

— Ваш бычок погас, — очухался сторож и потихоньку двинул прочь, сопровождаемый широкоплечим псевдодиагнозом и вконец заскучавшим у школы Брэмом. На Каланчёвке осмелился зазвучать:

— Ёлки, боже мой, мозгоправ.

— Да и ладно, — усмехнулся Михаил. Усмехнулся во второй раз, в третий и — расхохотался, вызвав Брэмов лай.

— Не смешно. И ты туда же — развилялся хвостом. Оторвётся.

Брэм понял, фыркнул и убежал вперёд.

— Извините. Интересно, зачем караулит во тьме? Психов, правда, ловит?.. Ха-ха.

Но Алексей Степанович не успел разозлиться на шутника как следует; проорала «скорая», на всех парах размазав голубя у тротуара. Погасло два фонаря.

Улица ахнула серым порывом ветра. Сказать было нечего. Михаил шёл некоторое время абсолютно молча, и дядя Лёша приходил в себя, Брэм шуровал неподалёку, обнюхивая каждый куст. И они миновали дяди-Лёшин переулок и Каланчёвские малоэтажки, которым жить, как думалось, недолго оставалось. Когда пересекли трамвайные пути и приблизились к гостинице «Ленинградская», вызволенный явно оживился:

— Какую штуковину отгрохали… Ух ты. Нам надо под железнодорожный мост. К вокзалу. Казанскому. Я жил в доме напротив.

Воистину обалдевший сторож, потрясённый фактом игнорирования Михаилом куда более новаторских, чем гостиница «Ленинградская», зданий, вяло уточнил:

— Адрес какой у тебя?

— Рязанский проезд, дом номер… не помню.

— Ты говорил, на Каланчёвке жил.

— Практически.

Пройдя под мостом, троица достигла Казанского вокзала, шумно её сопроводившего до перекрёстка с Новорязанской улицей. Через дорогу лежал распахнутый двор, отдыхая в преддверии долгостенного здания.

— Вот он! На месте!

— Ясно. Домище красивый. И на корабль похож.

Двое экскурсантов уставились в окна центральной лестничной клетки, выделявшиеся сказочной шириной, отсюда и возникал статус центральности. Тригонометрически окна клетки занимали положение, тяготеющее к углу. Сам дом, имевший угловую форму плана, боковую сторону туловища вытянул вдоль проезда и моста железной дороги, а лицевой он дышал во двор (по сути — изнаночной, не лицевой; с дверями подъездов, стеклянными шахтами лифтов, приделанными позднее. Нечастое для природы явление: лицо наизнанку). «Располагает честностью, — взбреднулось Алексею Степановичу. — Его, должно быть, от вокзала отгораживал снесённый дом». Отлепившись мыслью от здания, дядя Лёша сосредоточился на бывшем жильце: «Что у него на душе, а?.. Да… Смотрит, не оторвётся. Волосы длинноватые больно для его времени, или придумываю. Не рассмотрел. И смоляные. Похож на татарина. Район-то у нас татарский, мечеть на проспекте Мира — всю жизнь. Что ж. На ветеринара учился… Глаза неземные, не… нет, да… недобрые».

— Миш, а ты… не татарин?

— Частично.

Вызволенный окинул сторожа, сверху вниз, резко улыбчивым, здешним, «земным» остроумным взглядом:

— Вы думаете: я — злой.

— Что ты…

— Я не злой. Я злюсь. Разница есть… некоторая.

Полуазиатская красота злящегося телепата давила и прохладно обескураживала.

— Дом у тебя… красивый, — повторил вызволитель.

— Красивый. Ещё бы. Как бы внутрь попасть?

— Не знаю, а надо?

— Может, и не надо, но хочется.

— Теперь подъезды все с кодом, будет трудно попасть.

— Но давайте попробуем, всё-таки?

— А давай. Где Брэм?

— Не шумите. Впереди вон. К дому побежал.

Попав во двор, дядя Лёша приметил Брэма, дежурящего у подъездной двери, ведущей не куда-нибудь, а на лестницу с гигантскими окнами. Тотчас к застывшей под навесом овчарке примкнул и хозяин, дёрнул дверь, ну и щёлкнул пальцами по загадочным кнопочкам над её ручкой.

— Бессмысленно давать им щелбан. Дай-ка я посмотрю. — Сторож потеснил вызволенных и уткнулся носом в панель кода. — Гляди-ка, кнопка два, чуть вдавленная, и семь, и девять. Ну-ка.

Он нажал одновременно вторую, седьмую и девятую кнопки, потянул на себя, и дверь отворилась.

— Волшебник. — Михаил усмехнулся бессильно.

— Современник подъездных кодов.

И они вошли в подъезд.

— Давайте на седьмой поднимемся.

По широкой и светлой лестнице они взобрались на нужный этаж. Увидев обитую кожей дверь, Михаил впал в уныние.

— Кожаная.

— Да. И внутрь мы никак не попадём.

— А и чёрт с ним. Давайте покурим. У вас папиросы есть?

— Сигареты.

Встав у окна и уложив Брэма на пол, закурили — легко, без малейших заминок. Дым поглощался полуживым молодым человеком с более явным успехом, нежели в руке его с полчаса назад удерживалась ангельская бутылочка.

— Миш, а как ты в ту ночь на Пантелеевке оказался?

— Брэма выгуливал.

— Так далеко?

Долгий тяжёлый дым из призрачных лёгких спутывался с молчанием.

— Да, далеко.

Дым кончился, молчание не кончалось.

— Что же произошло?

— Хм.

— Не хочешь, не говори.

— Любовницу ждал. Она работала в конторе, возле которой вы меня нашли. Обычно мы соединялись поблизости, у неё дома. Условия позволяли. Я… говорю без экивоков. Чёртова страсть. В предсмертный мой вечер поссорились. Сбежала в контору к вахтёрше и выходить не хотела. Вернулся к окнам конторы с Брэмом и ждал. Чудо… она.

— Зоя?

— Каланхойя.

— Не Зоя. Я крышей еду. Не Зоя. А что случилось-то? С тобой?

Михаил смял бычок двумя пальцами.

— Шпана случилась. Их четверо было. А я уйти не захотел. Вот и всё.

— А Брэм что же?

— А что Брэм? У него ножа не было.

— Ох, ладно, ладно, всё. Ты извини меня.

— Один из них на солнышко моё глаз положил. Успел сообщить мне.

Сторож сглотнул:

— Вряд ли она… ему досталась.

— Нет. Я уверен, что не досталась.

По дороге к Переяславскому дому, с проснувшимся интересом разглядывая новостройки, Миша поведал, что на рай он плевать хотел, а разделаться с убийцами и повидать родную девочку обязан. Брэм тем временем бегал кругами, не уставая обнюхивать каждый куст.

У блочного здания гостиницы, предварявшего Переяславский дом, они увидали Ингу, стоявшую на углу и буравившую им лица неимоверными глазищами-фарами. Правда, дядя Лёша на минуту отвлёкся от них, узрев на гостинице табличку со знакомым словом «ГАСИС». Табличка извещала всех о том, что гостиница предназначена для участников этого самого «ГАСИСа». И тогда он прочитал расшифровку внизу, начертанную мелким шрифтом: «Государственная академия профессиональной переподготовки и повышения квалификации руководящих работников и специалистов инвестиционной сферы».

— А, — сказал сторож. — Вот оно как.

— Вы где застряли, господа? — не выдержала Инга.

Она пошла им навстречу, и когда сторож и Миша поравнялись с ней, последний протянул ей руку, ни грамма не смущаясь дикой внешностью её.

— Мы в дом мой ходили. Михаил.

Инга же смущённо и бережно пожала руку, оглядела пса, разулыбалась и сказала, обращаясь к дяде Лёше:

— Ты иди. Мы сами. — И, ласковым жестом позвав за собой, закачала бёдрами к головному «ГАСИСу».

Палец Михаила покрутился у виска. Сторож видел это. «Не напугала его, но вряд ли понравится. На любителя чересчур она».

…В сторожевой каморке сонный Сеня обыгрывал напоследок не менее сонного и удручённого поражением Михалыча. Дядя Лёша, как ни в чём не бывало, включил чайник и уселся в углу. Задумался.

— Всё, скоро домой, — убирая домино в коробку, обратился ко всем Сеня.

— Радуйся, обормот зелёный, завтра я отыграюсь по полной.

«Огломот», — промелькнуло у дяди Лёши.

— Это мы посмо-отрим, — протянул Сеня.

— Это ты посмотришь, а я повыигрываю. Чего там Степаныч, чайник поставил, что ли? Ты чего смурной?

— Пойду курну.

Воздух на улице распирало от сырости. Дело близилось к рассвету, однако сторож его и не ждал; сердечный сгусток бултыхался в тяжёлом непокое, в поисках луны. Луна пряталась, опасаясь, надо думать, всего предстоящего. Непонятно почему, но сторож не сомневался, что Иеремиила не спустится к нему сегодня, и, тем не менее, по инерции долго смотрел в небо. Ни луны, ни ангела. Из транса вывел скрип ворот, ведущих на Пантелеевку, сторож встрепенулся.

— Кто?

— Да я, я, Степаныч, не переживай. — Инга прикрыла за собой ворота и деловито подошла к тревожно курившему серому размышлятелю.

— Молодец ты. Всё хотела сказать, да как-то мешкала. — Хранительница протянула руку.

— Неужто вы специально ради этого шли? Отшил вас?

— Чего ты несёшь? — Инга нахохлилась, центральный уголок её губы дрогнул. — Дело у меня к тебе. Поручили. Через Павла — ему прислали записку. С одним из голубей, ты помнишь их.

— Записку обо мне?

— О тебе, о тебе. Я на словах передам, записка у Павла должна остаться. В общем, слушай. Иеремиила ни сегодня, ни завтра спуститься не сможет. А тебе новую вызволять.

— А в той записке инструкция была…

— Не было там никакой инструкции. Ты в следующее дежурство должен пойти на железную дорогу, там получишь.

— На пути? Что за бред? Опасно же там.

— Да не паникуй ты. Ты просто выйдешь к ним. На крайний путь — ближний к улице. За электротехническую лабораторию завернёшь, и ты на месте. Постоишь, подождёшь минут пять. И никто тебя не прибьёт, поверь, я знаю, в чём штука.

Дядя Лёша ничего не понимал и рассердился:

— А почему не можете сейчас рассказать мне всё по-человечески?

— Нельзя заранее, нельзя, и всё. Получишь инструкцию, бутылку с жидкостью и уйдёшь спокойно. Прийти должен в час.

— Ладно, Бог с вами со всеми, приду. Но скажите тогда, — вдруг взбрело сторожу в голову, — что за электрик управляет светом в Переяславском доме?

— Ы. Ты нашу первую встречу решил обсудить? Да пошутила я про электрика. Из-за сбоя во времени свет отрубился, понял? Ты помнишь, что устроил сбой во времени, а?

— Да. А райские птицы…

— Что?

— Не случилась ли с Зоей беда по причине, что птиц прогоняли?

— Ой, и бред ты несёшь. Не страдай: восторжествуют твои птицы. Опосля. Ты что-то загружаться стал. Много будешь знать — скоро состаришься.

— Неужто?

— А к психиатрам ты не собираешься пока?

— Ни в жизни.

— И не вздумай мне больше выкать. В отцы мне годишься, а выкаешь.

Инга похлопала дядю Лёшу по плечу, развернулась и со знанием дела скрылась за скрипящими воротами.