Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

I. Сторож теплоэлектроцентрали

ТЭЦ номер пятнадцать сияла на задворках московского центра, над тихой, мало кому известной улицей Пантелеевской, немолодой и тем интересной: её история за три столетия впитала в себя всякое. Чего только не было на Пантелеевке, какие только заурядные события не происходили на ней… Множество. Но Алексею Степановичу, или просто дяде Лёше, хватало и дня сегодняшнего. Работал он как раз при ТЭЦ номер пятнадцать, сторожем.

К своему делу дядя Лёша привык, и высокие белые трубы с красным кантом вверху вызывали у него вполне тёплые чувства. Да и сама Пантелеевка стала вторым его домом. Привычным, уютным и скучноватым. Но, всё же, странная это была улица.

Начиналась она с блочных серых домов и школы, вытеснивших в мир иной деревянные домики, а дальше, за Индустриальным проездом, ведущим к шлагбауму, старела тёплая кирпичная семья. Песочного цвета строение в четыре этажа готовилось к реконструкции. Другие — два красностенных деда в пять этажей каждый — обнимали особнячок, высокий по центру, с одноэтажными крыльями, упиравшимися в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов — крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.

Украшенный мансардой, в цвет ближним ёлкам, силикатный кубик Мосводоканала стоял вблизи от замков на трёх одновременно улицах. За ним, в аппендиксе Переяславки Средней, объединявшем Пантелеевку с Большой, обосновались пожилые четырёхэтажки: облезло-жёлтый неприметный параллелепипед и дом-дракон, бордовый. А справа, за центральным переездом, распахивалась череда путей, депо, вагонов… От рельсошпалого пространства Пантелеевка, помимо гаражей, оборонялась рваными заборами. И сторож дядя Лёша любил её.

Любил пройтись, особенно, когда на улицу ложился вечер. Когда после дождя раскочегаривались фонари, и листья золотились в их подсолнечном тепле. Когда на крыши с трубами садились облака, а окна дома номер двадцать, наполовину выселенного, смотрели вниз, на сторожа. За несколькими окнами последние жильцы заваривали чай. А дядя Лёша шёл и шёл, вдыхая уходящее свечение.

На красной плоскости соседа электротехнической лаборатории белой краской кто-то признался: «Смирнова! Ты мой ангел. Люблю тебя». Всё сильнее впитывая улицу и улыбаясь ей, сторож сворачивал за лабораторию, украшенную непонятным ультиматумом: «Если ты не Eris, тогда крысь». Сворачивал, подходил к открывавшейся здесь железной дороге (и сию минуту прятавшейся за гаражами), останавливался, закуривал.

В седьмой из майских вечеров вместе с дядей Лёшей тут оказались проводницы, быстро сбежавшие от сторожа на пути, но успевшие обсудить при нём, что вагоны — раздетые. Сторож удивился и спросил: «А что это значит?» Проводница постарше ойкнула и, бросив бычок, проворчала: «Чего значит, чего значит. Значит ни белья, ни матрасов нет ни фига!»

Алексей Степанович проводил проводниц глазами, полными огорчения: одиночество в тот вечер не радовало, и потому стало грустно от чужой резкости. «Фи́га — это очень скромный цветок, который прячет свою красоту», — прокомментировал он ситуацию фразой девушки, улыбавшейся ему вчера из телевизора.

Сам сторож с редкими прохожими — как правило, местными жителями, — в охотку любезничал. Да и в принципе производил впечатление приятного человека, разве что немного чудного. Был рыжеват, с бородой и низким хриплым голосом. В возрасте находился солидном, было дяде Лёше за шестьдесят.

В мае он гулял по Пантелеевке перед каждой своей сменой, а придя на рабочее место, тормошил двоих напарников, неуместно снулых, и в тесной сторожей каморке становилось куда бодрей.

— Сеня-Сеня, что-то ты сник совсем, — обращался дядя Лёша к молодому огненно-рыжему сторожу, вечно витающему в беспросветных, по всей вероятности, облаках. — Прекращай грустить, давай поужинаем.

— Уже? Опять принёс на всех?

— Разумеется, — улыбался дядя Лёша. — За вкус, как всегда, не отвечаю, но горячо будет.

Михалыч, третий охранник, лет сорока пяти, тянулся за чашкой с отбитой ручкой, извлекал из тех же закромов Сенин мутный стакан и чистый — дяди-Лёшин, включал электрический чайничек. Владелец чистого стакана переправлял еду из рюкзака в заслуженную печь, микроволновую.…и без еды его ценили бы. И Сеня, и темнобровый Михалыч, и хозначальник Иван Антипович умели ценить дядю Лёшу, и, тем не менее, все они говорили о нём «сам себе на уме» или «дед-одиночка». И впрямь, сторож мало того, что жил взаперти, умудрялся ни с кем никогда не откровенничать. Потомства, конечно же, не имел. Некогда был женат, но неудачно, с женой разошёлся рано. С другими особами дядя Лёша держался трепетно, нежно и — без особых привязанностей.

И никто не догадывался, не собирался: мучается ли чем, а сторож и сам не знал, мука ли у него внутри. Он просто мечтал. О серьёзном деле. Выходными ночами, лёжа и слушая глупо шумящий дождь, думал, что жил ровно так же, бесцельно стуча ногами, блуждая по чуждым домам, учреждениям, коридорам, комнатам, а по большому счёту — давно неуклюже спускался по длинной и тёмной лестнице, всё ниже и ниже, в подвалы старости. Казалось, что никому ничего ощутимо хорошего он не принёс и, надо думать, не принесёт. Или может? Вот, выходило, что по пути на дежурства пытался развеять тревожные мысли прогулками ни за чем. Взбодрившись, вбурялся в каморку, ужинал с Сеней, Михалычем. Чего унывать? Садись у окна и смотри, как трубы теряются в небе. Нелепые трубы. Зря они ему нравились. И втройне по-дурацки казались мачтами корабля: корабль «уплыл, но не весь, остались же мачты, землю с небом соединяющие. Смешно».