Главный переход

Пантерина Трамич

Книга создавалась в течение двенадцати лет, хотя идея возникла ещё в 2001 году. У многих персонажей нет прототипов, они порождены чувством любви автора к многоликости и нарядности бытия. Желание транслировать ощущения от родного города периода детства тоже сыграло видную роль. Не обошлось, мягко скажем, без так называемого магического реализма. Но книга не детская.Будучи выходцем из конструктивистского дома, историком архитектуры, автор особенно гордится конструкцией романа. И юмором впотьмах.

VIII. Контора в башенке

Дядя Лёша простился с хранителями и дамами и направился, наконец, домой шатающейся от усталости походкой. На работу не заходил, плюнул, уломав сторожью совесть: не выведывать, напрочь ли о нём забыли. Рассвет, начавшийся невероятно рано и потом приостановленный кем-то, торжествовал и ликующе умывал Пантелеевку. А дорога домой мучила бесконечностью.

Жил Алексей Степанович в Балканском Большом переулке, до которого идти минут двадцать. На полпути к трём вокзалам переулок вливался в улицу Каланчёвскую, разделявшуюся ниже на два рукава: Пантелеевку и Переяславку. Сторож брёл против течения. Дом его, терявшийся в золотой дали, приходился почти ровесником Пантелеевскому и Переяславскому. Про него иногда хотелось сказать «праотец нынешних бизнес-центров», их прообраз, ручной работы. Маленький, без деловой агрессивности и — жилой. Хороший уютный дом. Номер четырнадцать. С башенкой.

Дядя Лёша проковылял по Балканскому, под утренне-пряными тополями, к своему угловому подъезду, и дом заботливо абсорбировал сторожа, дабы баюкать в дремотном тёплом нутре. И дополз до кровати, обмяк, точно часы, проглотившие градину, — выключился, упав, не раздевшись, на покрывало. Спал до упора, до пяти тридцати утра последующих бессолнечных суток. Кемарил и днём — в обнимку с шипящим радио. А дежурство, новое, приближалось. Приблизившись, оно вобрало дядю Лёшу и огорчило отсутствием ангела. Да нет, всё хорошо. Ветреная ночная улица с ним и с Михалычем, Сеней пребывала в гармонии, на душе пели птицы, а то и коты, и, тем не менее, ангела не хватало. Не хватало его и в другие дежурства, накатывающие совместно с двадцатыми числами мая.

«Она со мной не хочет больше связываться, — убивался дежурящий возле труб. — Но за котёнка извиниться бы могла».

— Скоро пух тополиный попрёт, — доложил Михалыч, скривившись.

— Да без разницы, — возражал Сеня. — Прочитать бы чего хорошего. Дрянь ведь одну выпускают. Хорошего… И тогда — что черёмуха, что те пух, что мороз — да гори оно всё синим пламенем.

— А домино? — рявкнул Михалыч.

Их напарник мотал на ус: «Стоп-стоп-стоп, Сеня прав. Отвлечься бы. Почитать. Хорошего. Библию не читал лет сто».

Поискав в полусонной родной квартире, он собрался сходить за Библией к Павлу и решить два вопроса в одном, ибо с Павлом стоило побеседовать и об Ирине. Без предлога идти не желалось, а вон тебе и предлог.

Павел сидел на крыше с кефиром, о чём дядя Лёша, естественно, не подозревал. Ждал в подъезде. Извёлся, звал его так и сяк, но — ни тени хранителя, ничего… Сторож бросил бычок на ступеньку, сплюнул.

Возмущённый глас Павла ворвался в подъезд сейчас же:

— Надо же, вы — хамьё!

— О, сработало.

— Что?

— Я вас ждал-ждал.

— Подотрите-ка за собой.

— Дайте Библию.

Внешний вид хранителя, пришедший по завершении злоключений с Вовкой в норму, от слова «Библия» вышел за грани нормы в верха — вдохновенно порозовел, подобрел. Сторож воспользовался:

— Скажите мне, что происходит? Где Ирина? Она не спустится ко мне никогда? Всё кончено?

— Здрасьте. А интересно, почему вы к Инге не сходили в гости?

— Неудобно даму тревожить. Я к ней раз через поручение приходил, а… вот…

— Никуда вы не денетесь.

— Я?

— Вас эдак запросто не отпустят. Нате Библию. — Павел шагнул вправо, откинул крышку почтового ящика, висящего на двери, извлёк требуемое и довесил фразой: — Спустится-спустится. Извиняйте, а я покамест посплю.

— Добрых грёз.

С Библией он дошёл до Переяславского дома, до таблички «ГАСИС». И — охнул. Табличка сменилась почтовым ящиком. Когда, смущённый, поднимал его крышку, померещился Ингин хриплый смешок, сама не являлась.

«Какая фифа», — цедил вызволитель сквозь сигарету, выуживая из почтового мира альбом с репродукциями картин.

— Иеронимус Босх. Ой, спасибо.

Обе книги прижались к груди, ноги сторожа допетляли до лавочки у песочницы в пыльно-обыденном измерении потрясающего двора. Сторожу с книгами селось на час или три. Читалось, листалось. Ребята, игравшие у песочницы, с палками, криками, и отвлекали его, и вовлекали в глубины далёких космичных недетских комнат, в пространства огромных нездешних лестничных клеток с окнами в смысл. А дети играли во что-то неясное. Хором кричали без устали: «Чур, не я!»

«Боятся ответственности». Он испытывал душную тяжесть — снаружи, внутри, невозможность понять бытиё; как стенку ощупывал, и напрасно. Несмотря на подмогу древнейших священных букв, веских красок и линий, с коими не поспоришь, из сознания дяди-Лёшиного, ему же навстречу, хоть кто-нибудь да живой… не выходил. Увы.

Вызволитель ступал в Балканский, ложился, чтобы увидеть сны. Снилась реальность, не Босх и не Книга книг. Виделось домино, кухня в двадцать второй, лемуриец с Игнатьевым, поезд, немолодая Елена-вдова и старуха (нет, всё-таки, ворона), Иеремиила и глазища Инги, и квадраты Вовки. Образы-звуки мутнели, одни ощущения чётко значились в сердце, биясь тревожными звонками. А в итоге всё стихло. Дядя Лёша — ясным, промытым взглядом — окинул свой дом, зависнув на уровне последнего окошка башенки, немного возвышавшейся над кровлей. Мокрая поверхность кровли переговаривалась с луной. Сторож посмотрел в небо.

Со стороны проспекта Мира, в тёмно-синем пространстве беззвёздных небес — неведомо какого времени суток — плыла Иеремиила, и длинные её одеяния колыхались в потоках воздуха. Увидел: причалила к башне, к окошку, ступив на карниз, потянув на себя заскорузлую раму, шагнула внутрь. В башенке пыхнул свет. Единственное, о чём успел подумать сторож: «Что это вообще у моего дома за башенка такая?» Проснулся. За окнами дышала ночь.

С мыслью о башенке вызволитель вырулил в кухню пить чай. Никто из живых не знал, зачем дому башенная конструкция, знали, что дверь туда заколочена, баста. Дядя Лёша болтал пакетиком в кипятке, закуривая, но первую же затяжку оборвала музыка, заискрившаяся из комнаты.

Сторож вернулся к месту сна, включил бра. Музыка всё звучала, а откуда она исходит, он не понимал. Звук наливался громкостью, и вдруг дяди-Лёшин взгляд приземлился на телефон, сто лет не работавший и занимавший угол ради украшения интерьера. Безо всяких сомнений — звонил он.

«Да ещё такой музыкой. Здрасьте!» — подумал и снял трубку.

— Алё.

— Алексей Степанович, здравствуйте. Это я, Иеремиила.

— Ох ты. Надо же. Вы откуда звоните?

— Из башенки вашей. Из нежилой.

— Вот как? Значит, не снилось мне. А что вы там делаете?

— Вы лучше поднимайтесь, сами поймёте. Дверь я открою, мне надо вам передать оживляющую жидкость и новую инструкцию. Кстати, вы с Ингой молодцы, спасибо.

— Да я-то ни при чём. Это Инга молодец.

— Я вас за боевое настроение хвалю. Давайте поднимайтесь.

— По рукам.

В трубке, вместо коротких гудков, пошёл неразборчивый шум.

Заглянув по новой на кухню, сделав два запасных глотка чая, он потушил сигарету и выплыл в подъезд.

Дверь, ведущая в башенку, приоткрылась. За дверью пряталась маленькая и неприятная лестница. Вызволитель, справившись с ней, открыл дверку внутреннюю, еле державшуюся на петлях. «Вот тебе раз». Странная комната, с закутками, скрывавшимися от взгляда, приняла вошедшего и осветила лампочкой, загробно и оголённо нывшей под потолком. Здешняя мебель, тридцатых годов, канцелярская, частично перевёрнутая, сообща с выпотрошенными ящиками и валявшимися всюду рваными бумагами говорила о грустном. Комната претерпела насилие. В следующую секунду сторож заметил: на полу и столах и листах бумаги, исписанных мелким почерком, вянут белые перья.

Он решился, прошёл вперёд, стараясь не наступать на перья и документы, и увидел Иеремиилу, стоявшую в дальнем углу, изучавшую высушенную, бледно-зелёную школьную тетрадь.

— Вы проходите, Алексей Степанович.

— Я-то пройду, — уверил в ответ, осторожно отодвигая со своего пути белое. — Что тут было?

— Контора здесь наша была. Ангельская контора.

Показалось, что Иеремиила вот-вот расплачется. Но ангелица углубилась в чтение тетради.

— Что случилось-то?

— Погром случился. — Явившаяся поглядела вбок. — Когда все наши собрались на чаепитие в честь чьих-то именин.

— И кто громил?

— А как вы думаете, кто? Вы видели поезд и Вовку с вороной. Не правда ли, умельцы громить? Один из ангелов чуть не погиб.

— И зачем вы меня позвали?

— Вы что, не хотели видеться? — Иеремиила приподняла бровь, и он ощутил, что собеседница в раздражении.

— Хотел. Извинитесь за котёнка в двадцать второй.

— Ничего себе. Извините меня. — В лице её не мелькнуло ни грамма смущения. — Про ангела выслушаете?

— Я слушаю.

— Если бы не котёнок…

— Я про ангела слушаю.

— Если бы не котёнок… Он случайная неслучайность, но если бы не он, вы не видели бы поезда. Да, вам обидно, что видели неприятное, а, может, оно на пользу. Вы нынче знаете темноту. И будете осторожней. И про ангелов, может быть, коль уймёте своё нетерпение, осознаете кое-что дополнительно.

— Прохожу повышение квалификации?

— Будьте добры, оставьте сарказм. Тот ангел, что погибал тут, плакал навзрыд. Бойня тем и закончилась. Он расплакался. Рядом стояли старухины «родственники» и потешались над ним. Иные ангелы пребывали поблизости в скорби.

— Что за картина маслом? К чему вы ведёте?

— Нелегко объяснять человеку. Дайте собраться.

— А что вы ищете?

— Ищу. Да всё без толку. — Иеремиила подняла с пола какой-то блокнот. Не открывая, отбросила в сторону.

— Без толку. Здесь сейчас не опасно?

— Да нет. Прошло много времени. Я и решилась.

— В собственном моём доме — контора ангелов. М-да.

— Нет. Дом общественный. — Она осмотрела комнату снова. Покачнувшийся вызволитель наступил на обрывок блокнота, и голова закружилась сильней, подошва второй ноги примяла семейку перьев.

— Тфу ты, черти, ой, Господи, ищем что? Что всё без толку?

— Не кипятитесь. Вдохните поглубже. — Явившаяся перекрестила сторожа. — Записи ангела я ищу. Перед отбытием в нашу больницу он шептал про обложку школьной тетради. Под обложкой, на первый взгляд, листов нет. Они должны проявиться под воздействием взгляда автора записей. Или пристального и доброго взгляда его родни.

Получатель ответа покачал головой:

— Разыгрываете меня. Пропадали Бог знает сколько времени, а теперь — что?

— Не разыгрываю. Ангел заблаговременно спрятал записи, и с тех пор не идёт на поправку, просил принести тетрадь, да забыл, где спрятал. Поможете?

— Ни за что.

И они погрузились в раскопки тетрадных груд. Сторожу попадались записи на латыни, но пустых тетрадных обложек — ни разу. Нашлась и запись на старославянском. Иеремиила улыбнулась с горчинкой:

— И на древнемарсианском есть. Нам пустая обложка нужна. Без слов.

Перерыв всю комнату, они уселись на пол и, напоследок, без особой надежды прошлись по пространству уставшими парами глаз.

Лампочка болезненно шипела и мигала, собираясь погаснуть. Сторож направил расширенные зрачки на сереющий потолок и выцепил ими вытяжку, заросшую в углу хлопьями пыли. Ангелица тоже глянула на неё.

— Алексей Степанович, вы сможете туда забраться? Я не могу летать в помещениях.

— Смогу.

— Мебель подвинем.

На пару они подтащили к углу с вентиляцией стол. Гость влез на его конструкцию, пошатывающуюся и кряхтящую, и стал тянуться пальцами к вытяжке, но дотянуться не мог. Иеремиила сияла рядом и озадаченно качала головой.

— Ирина, вы отойдите, я подпрыгнуть попробую.

Сказано — сделано, в хилом прыжке удалось сбить решётку с вытяжки. Обратного удара стол не выдержал и крякнул. Грохнувшись, вызволитель успел заметить: из вытяжки вылетела зелёная обложка, расправив крылья.

— Отлично! Вы не ушиблись?

Два тетрадных крыла шелестнули, облетели комнату и спланировали на столешницу, а Ирина помогла подняться вызволителю.

— Скорей посмотрим, — прокашливался он, отряхиваясь.

Иеремиила уже приняла в руки зелёные крылья. Стала всматриваться.

— Листы появляются.

Дядя Лёша подскочил к ангелу, и оба забегали глазами по страницам, выхватывая ключевые фразы:

«Я вас всех, собак летающих, насмерть изведу… Мы ни в коем разе не хотим вам зла. Вы, наверное, устали… Я вас всех отправлю чёртовых кляч доить… За что вы нас так не любите?.. За то, что суётесь повсюду, погань… Мы не можем причинять зла, мы хотим только добра, даже вам… Тогда отдайте мне вашу поганую жидкость… Какую?.. Оживляющую, неужто непонятно?.. Зачем она вам? Зачем вам наша оживляющая жидкость?»

— Переписка со старухой, вороной? Тон — её. — Вызволитель присел на растерзанный стул, а Ирина, не выпуская закрытую тетрадь из рук, прислонилась к окну.

— Больной наш ангел болен умом. Несчастный, а. Исследователь старухиной якобы души.

— Странная переписка.

— Нелепая. Не отдам ему письма. Он их уничтожить хотел. И ворона думала, заполучив жидкость, всю, в бутылочках, уничтожить её. Интересно, как ей сие представлялось? Всё в бутылочках заполучить. И уничтожить. Не оживал бы никто, никогда. И сама бы жила без угроз.

— В смысле? Её что, оживляющей жидкостью можно убить?

— Пыл поубавить, наверно, можно. И ангел тот плакал, слёзы его всё решили. Нечисти разбежались от них, не выдержав.

«С ума сошла…» — испугался сторож и деликатно молчал.

— Хочется плакать, и не могу.

Дядя Лёша нахохлился. Он ждал продолжения, но ангельское молчание затягивалось. Показалось вдруг, что Иеремиила сейчас заснёт. Кашлянув, стал внимательно-выжидающе всматриваться в голубые глаза, светоносные, направившие взгляд в пол. Иеремиила пошевелилась.

— Да, да. Весьма нелегко. Слёзы, Алексей Степанович. Оживляющая жидкость — ангельские слёзы. Ангелы плачут редко. А Смерть — активничает.

— Расскажите, я извиняюсь, откуда она взялась? В толк не возьму. Читал и не понял. Змей-искуситель откуда, черти откуда.

— Сами они не местные…

— Шутка?

— Нет. Несмешная, во всяком случае. И самопадение одного из главных ангелов — история невесёлая… в бездну. Она его привлекла. Кое-кто составил падшему свиту. Ладно. Падших ангелов, думаю, нет давно. Нигде. Просто упали в бездну. То есть, не удержались даже на уровне чёрного, канули в пустоту. Самоубили себя, отказавшись от Бога, но породили нечистей. Первые люди, заинтересовавшись ими, подкрепили их, породив старуху и усложнив всё. Нечисти же пытаются увести людей от Бога — таков их бессмысленный механизм. Они — как взрывная волна, эхо. Существуют за счёт подпитки светом и всегда под угрозой кануть в ничто.

В окно что-то стукнуло. Забывший дышать дядя Лёша догадывался: всё подаётся для него в специальной форме, которую способно усвоить его сознание. Неожиданно для себя сторож собрался и суровым голосом уточнил:

— Эти нечисти, они что: как ошмётки падшего?

— На Пантелеевке, кстати говоря, есть туда выход…

— Куда?

— В никуда. В ничто. Из гаража одного, у железной дороги, в деревьях он, в глубине немного стоит. Напротив пятьдесят третьего дома, бюро адвокатов. Номер у гаража — четыре. Обходите его стороной. Там как раз и живёт старуха, так как хочет быть поближе к «совершенству».

— Разве Бог не может её уничтожить?

— Алесей Степанович, не задавайте таких вопросов.

Вызволитель потупил глаза и пробормотал:

— Да-да. Он же её и придумал. И людей, и ангелов — всех придумал.

— Нельзя сказать «придумал». А Смерти и нет, по сути.

— Как это?

— Всему своё время, не пытайтесь понять всё сразу.

Дядя Лёша подпёр рукой бороду и, исподлобья глянув на Иеремиилу, скептически произнёс:

— Вы, по-моему, сами запутались. Зачем тогда вы, ангелы, уничтожить её хотите?

— Не хотим мы её уничтожить. Я сказала, что можно пыл её поубавить, и всё.

— Но её же нет.

— Для Бога — нет. Но дойти к нему без препятствий — никак нельзя. Люди сами устроили так, что только через Смерть могут к Богу попасть. С другой стороны, она, как плод грехопадения, каждого надеется вниз отправить, а ещё хлеще — хочет всех забрать к себе навсегда. И слишком активничает. Надо побольше новой жидкости сделать.

— Но, говорите, активничает? Странно, ой, странно. Я вот думаю, как же тогда понимать фразу «Бог его, или там, её, к себе прибрал?» Старуха ж у него в подчинении, нет? Притом, её не существует для него, но он её и направляет. Она — активничает. Хе. Маразм!

Иеремиила нахмурила брови, дяде Лёше привиделось, что под ними — закатная скорбь.

— О подчинении порасскажите ей при встрече, позабавится. И кстати, есть другая фраза: «Бог попускает», но ведь не всегда. Имеется в виду: Смерть действует сама, но Бог-то видит. Не время умирать — он посылает нас, мы отгоняем Смерть. Довольно часто. Что ж тут попишешь? Старуха лезет всё и лезет, при первом удобном случае, ей лишь бы угробить, молотит всех без разбору. Никак не может поверить: не все рухнут вниз.

— Не все — вниз. Что, заранее известно, кто куда?

— Алексей Степанович, зачем вы глупые вопросы задаёте? Запомните одну такую вещь: Всевышний может и не посылать на помощь, уж время если подошло, но, как бы быстро Смерть ни действовала, Бог до последнего момента, до момента смерти, предоставляет человеку шанс опомниться, чтоб тот на Страшном, знаете, Суде немытым бы не оказался. И не скатился б вниз. — Ангелица приложила пальцы к виску и досказала с еле маскируемой иронией: — Вниз не скатился кудахтающим комом тяжёлой-тяжёлой, мокрой, зловонной земли. Я шучу.

— Для чего эти шутки?

— Для того, что в отдельных случаях всё страшно по-настоящему. У некоторых людей душа заблокирована настолько, что шансов при жизни опомниться — нет. Главное: шансы есть до Суда. Есть шансы опомниться и посмертно.

— Суд. А когда?

— Когда времён не станет и часы, включая мои, обесполезнят.

— Хм. А как же вы до Судного дня наших в рай поднимать собираетесь?

— Как? Все души, все до единой, до Судного дня где-то оказываются, а подопечные ваши — они в скором времени рай заслужили, они настрадались и… впереди их ещё кое-что ожидает. — Тут сторожу подмигнули, спрятав тетрадь в рукав. — Не пугайтесь, нормально всё будет, и хватит с них, неплохие граждане. Прочих не мучили, в общем-то… И что касается вас: вызволяя их, словно мелочь, за комод закатившуюся, вы милостыню творите. Вы можете как-нибудь почитать о мытарствах блаженной души Феодоры. К примеру: «Творящие милостыню получают жизнь вечную; тем же, кто не старается милосердием очистить грехи свои, невозможно избегнуть сих испытаний, и их похищают мрачные мытари, которых ты видела; подвергая сии души жестоким мучениям, они низводят их в самые преисподние места ада и держат там в узах до Страшного суда Христова». У Павла книга есть. Держите новую бутылочку.

— Со слезами. — Сторож поднялся со стула.

— С ними. Я вручаю вам слёзы счастья. Слёзы сострадания и скорби аналогично могут оживлять, но путь ожившего впоследствии труднее.

— М-да. — И слёзы скрылись в кулаке-ладони.

— Со старухой пока не встретитесь, думаю. Теперь за вами — Михаил. Умер в возрасте двадцати четырёх лет, всё в том же дворе, только возле двадцать второго дома. История длинная, может, он сам вам расскажет. Отведёте в Переяславский дом, в первый подъезд, самый высокий. Инга встретит на улице.

— А если её кто увидит? С её-то лицом?

— Да не дура она! Не увидит её никто, не волнуйтесь.

— Вы знаете, вот что спросить собирался: а не надо ли мне на могилы сходить, навестить этих всех, вызволенных?

— Вы с ума сошли? Эти все — рядом с вами. Вы и так устаёте. За могилами смотрят сторожи кладбища.

— А родственники?

— Отошли уже. В мир и-ной.

— Ясно, всё понял. Идти мне, наверно, пора.

— Действительно, вам бы поспать. Да и я притомилась.

Её гость побрёл к выходу, вновь обратив на перья внимание. Остановился.

— Иеремиила, а почему у вас нет крыльев?

— Упразднили, — машинально ответила она. — Идите-идите. Мне надо ещё прибраться.

Он спустился по тёмной лесенке в толщь подъезда и оглянулся, как будто пытаясь припомнить что-то, но так и не вспомнил, — затопал дальше к себе, в квартиру, размещавшуюся под башенкой аккурат.

Там его, всё-таки, осенило: «Эх, забыл, как теперь с Михалычем? Домино второй раз? Глупо. И нельзя ж всё время прогуливать». Потом успокоился: «Михаил важней Михалыча», и лёг.

Днём, поспав четыре часа, вызволитель пошёл за продуктами. Сразу у подъезда увидел труп мужчины, столпившихся вокруг причитающих старушек и въезжающую в переулок «скорую помощь». То, что мужчина мёртв, откуда-то было известно дяде Лёше с абсолютной точностью.

Сбоку юркнула тень — злая, чёрная, и вылетела вперёд вороной, метнулась к мусорным бакам:

— Ка-р-р.

С ужасом сглатывая сухой ком, дядя Лёша поймал в мозгу мысль: «Почему, почему воронья зараза безнаказанно всех контрапупит?»

Стояла отравная духота, деревья сгрудились вдоль улицы мёртвыми мётлами, тоска разливалась между стволами. Волоча к магазину ноги, сторож сам почти умирал. Но, слава Богу, что-то сдвинулось с мёртвой точки: дунул ветер, на открывшейся Каланчёвке звякнул трамвай, и глас Иеремиилы корвалолом влился в задохнувшийся было мозг: «Всему своё время. И Смерти не станет».