Анимус

Паула Хен

Пальцы в растаявшем шоколаде рисуют на ее бёдрах узоры, словно боги пытаются разгладить остроту непокорных волн. Она его холст, его самый чудовищный проект. Он знает о ней все – ее привычки, предпочтения и страхи, ее уязвимые места и слабости. Она – продукт его творения, его деяний и желаний, слепой веры и любви, которая спорами невиданной болезни проникает в организм, разъедая его своей уничтожающей силой.

2

Сегодня я разбираю вещи Маттео: они грудой картонных коробок свалены в углу, ими забиты шкафы и кладовая. Его присутствие витает повсюду и душит меня тоской. В квартире холодно, на кухне протекает кран, эхом разнося раздражающие звуки, когда капли воды соприкасаются с керамической поверхностью раковины. Будь он сейчас здесь, то решил бы эту проблему, как и всегда, но я хочу оставить все, как есть. Слишком сложно смириться с той мыслью, что, как прежде, уже не будет.

Окна нашей однокомнатной квартиры, расположенной на набережной канала Грибоедова, выходили на Неву. Приезжие считали ее святым родником, но жители Северной Венеции знали, что она бывает слишком грязной и мутной. Но он любил ее, стань она даже болотом. Это было тем, что всегда восхищало меня в Маттео. Его умение твёрдо стоять на своём, не сходя с моста собственных убеждений. Я была не такой. Меня легко пошатнуть, разрушить мою веру в то, что я столь долго взращивала в себе, а после пары ненужных советов сделала аборт, вычерпнув из утробы собственных взглядов свои некогда непреклонные идеи и стремления. Он учил меня жить иначе, но даже в этом я потерпела крах.

Нахожу фотоальбом. Сладко-горькие воспоминания из хроники нашей жизни. Мы познакомились на какой-то ярмарке турецких сладостей. Был август, и погода стояла душная, въедаясь в кожу и вынуждая потеть. Я помню своё платье кремового цвета и босоножки на высоком каблуке. Мы стояли в одной очереди: он — высокий и бритый, с какой-то надписью на непонятном мне языке на затылке, и я, бросающая контрасты на его тень.

В тот день ты купил мне какую-то странную молочную халву. Не знаю зачем, но он так никогда и не смог ответить мне на этот вопрос, ловя губами мои слова и вынуждая их раствориться в поцелуе.

Все ещё помню, какой приторной она была, когда я ела ее дома, запивая минералкой. Зубы сводило. Потом я научила его различать газировку от минералки, ибо он сливал эти понятия, называя разные вещи одним названием. Он был словно не от мира сего, но, наверное, именно по этой причине я подарила ему своё сердце, чтобы однажды он смог разорвать его в клочья. Пусть и не по своей вине.

Я нахожу свитер Маттео, который мы покупали в Осло. Там было холодно, и мы постоянно мёрзли от макушки до пальцев ног, кутаясь крепче в шарфы и надевая внушительных размеров перчатки. Там подавали вкусное тушеное мясо и хорошее пиво.

Свитер в затяжках, темно-коричневого цвета, большой и колючий, всё еще хранил часть тепла человека, которого больше не было. Он часто носил его дома, когда отопление отключали в положенное время, а холода задерживались в Питере ещё на пару месяцев, терроризируя жителей города. Заморозки покидали вторую столицу нехотя и медленно, не торопясь, заставляя мёрзнуть утром и злиться по этой же причине вечерами. Маттео грел меня горячим кофе поутру и сливовым вином ночью. Мы часто проливали его на колени, не в силах насытиться друг другом, и в порыве ярости выплескивали на поверхность стола. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что, знай я все заранее, мы бы не тратили отведённое нам время на разногласия.

Почему судьба подарила нам так мало возможностей? Когда его не стало, я думала, что мне хочется лечь рядом, подобно тому, как в средневековье жены обретали покой вместе со своими супругами, преклоняясь родной земле. Сейчас не то чтобы стало легче, но из острой боль стала хронической. Не раздирала изнутри, а просто ныла на погоду, потому что в моем мире начались бесконечные дожди.

Я стала не любить просыпаться по утрам. В квартире ещё холоднее и тёплые цвета в интерьере больше не способны были компенсировать погоду за окном. Я где-то вычитала, что желтый поднимает настроение. Поэтому покупаю у приветливого старика с большими руками, испачканными чёрным, банку краски самого яркого цвета, который кто-то заумно назвал «лимонный щербет». Он делает мне скидку, надеясь развеселить, и шутит о том, что я напоминаю ему какую-то актрису, имя которой вспомнить он не может из-за своих провалов в памяти.

Возвращаясь домой, я откупориваю бутылку малиновой газировки, от которой неприятно покалывает в носу, и выкрашиваю стены в цвет лимонной корки, свежей и сочной. На фоне мягких оттенков нашей спальни желтый несуразным пястном разливается в комнате, выглядя, подобно порталу в новую жизнь, где нет боли и все спокойно, но суть в том, что, сколько бы ты не бился об камень, ничего, кроме ушибов, не обретёшь. Поэтому что-то новое сейчас недосягаемо для меня: оно есть где-то, ты видишь его и смиряешься, не имея возможности коснуться.

Краска просыхает долго. Приходится открывать окна и ворочаться ночью. Противоположная часть кровати все ещё пахнет Маттео. Свежестью, первыми заморозками, хрустящим снегом и уверенностью в завтрашнем дне, которую отняли, ничего не дав взамен в качестве компенсации.

Мне хочется написать создателю той самой статьи гневное письмо на Email, оставить шквал оскорбительных отзывов в комментариях, но я сдерживаю этот ребяческий порыв, зная, что пустоту это не заполнит. «Желтый — это к расставанию», — говорил он, смотря на мой новый маникюр. Он был прав, именно поэтому, выкрашивая стены в яркий до боли в глазах оттенок, я расстаюсь со всем, что имею в своей жизни.