Рождение света. Том первый

Перл Каплун (2024)

Первая книга открывает перед читателем завесу над мирами, где судьбы главных героев переплетаются в сложных и порой противоречивых узорах, подталкивая их к поискам любви, смысла жизни и самопознания. Их отношения — это битва внутренней гармонии, и напряжённых конфликтов, где на каждом шагу встаёт неумолимый выбор между долгом и страстными желаниями, отражая вечную борьбу свободы и искушения. Все это происходит в фэнтезийной реальности, где переплетаются реальные и вымышленные миры, подчинённые особым законам и правилам. Два временных пласта — конец XV века и начало XXI века — создают мост между прошлым и будущим, раскрывая новые горизонты для размышлений о времени, судьбе и человеческих ценностях.

Глава 1. Исповедь

Розалия Романо

Несмотря на раннее утро, солнце одаривало каждого — и спящего, и бодрствующего — немыслимым теплом, подкрадываясь даже к самым тенистым уголкам. И атриум родной виллы никогда не был исключением: теряя последние жемчужины прохлады, он напоминал о начале нового дня. После нескольких недель нескончаемых дождей, досыта напоивших пыльную землю, прямо под окнами заблагоухали душистые нарциссы, весело пляшущие нежно-жёлтыми лепестками под радостный напев ветра. И сегодня, пробудившись после крепкого сна, я почувствовала густой аромат мимозы, возвещающей об окончательной готовности природы к встрече с весной, схватившей вожжи правления в этом году особенно яро и уверенно.

Стоя у своей кровати с пышными атласными балдахинами цвета молодой травы, я старательно упиралась руками о деревянную резную стойку, пока Катарина — служанка, единственная получившая благосклонность бывать в хозяйских покоях — утягивала корсет моего верхнего платья из синего бархата с глубоким декольте, прикрытым вставкой из бежевого шёлка. Этот день никоим образом не должен был отличаться от остальных: сперва скромный завтрак, потом непродолжительная прогулка по городу с обязательным посещением лавки достопочтенного синьора Пинхаса, а после — укрыться в уютной мастерской, продолжив работу над картиной вплоть до самого отхода ко сну.

— Я окончила, синьорина, — с гордостью заявила Катарина, оглядывая проделанную работу. — Какая же вы всё-таки красавица! Всякий раз не перестаю удивляться!

Мой взор упустил момент, как она ловко управилась с волосами под тихий напев весёленькой мелодии: часть убрала наверх, оставив несколько кудрявых от природы прядей виться до самой поясницы.

— Не стоит потворствовать льстивому самомнению, — я покачала головой, всё же не сумев скрыть добросердечной улыбки. — Чтобы называться красавицей, у девушки всё должно соответствовать, а у меня слишком натружены руки…

Избрав ту стезю, что занимала основное время моего существования, по-другому и не могло произойти. Прежде ровный тон на ладонях давно приобрёл оттенок нездоровый, а сама кожа огрубела из-за постоянных и порой бесполезных попыток очистить её от остатков краски.

— И немудрено, вы ведь пишете денно и нощно! Совсем себя запустили! Вашим ручкам бы хоть с недельку отдохнуть. Ну или помогите им: смажьте заживляющим маслом мирры.

— Спервоначалу закончу последнее полотно, — успокоила я служанку. — До того момента к этому способу прибегать не будет проку.

— Жду не дождусь, когда этот день настанет!

Взмахнув в возбуждении руками, Катарина отправилась к комоду, чтобы передать мне пару новых шёлковых перчаток.

— Не долго осталось… — уверила я. — Однако недостаёт пигмента охры. Вот докуплю его и отправлюсь немедля в мастерскую…

На мои слова служанка недовольно изогнула губы, но не осмелилась противоречить. Вернувшись с перчатками, она помогла натянуть их на руки и на мгновенье замерла.

— Ой, я совсем запамятовала… — скоропалительно выдала она. — Синьор Романо просил отложить ваши вечерние дела и перед ужином зайти к нему в кабинет.

Какая внезапность… В последнее время мы виделись достаточно редко, а всё потому, что отец решился на крупный и самый значимый проект всей своей жизни — возведение целого жилого района в Ватикане внутри Леонинской крепостной стены. Он часами проводил время на стройке, руководя трудными работами, порой даже собственноручно участвуя в возведении зданий, а в свободное время пропадал в кабинете, корпя над очередным творением архитектуры. Ибо результата ждал не кто иной, как папа Александр VI. Однако невзирая на плотную занятость, каждое воскресенье мой дорогой отец откладывал заботы и уделял мне время: мы ходили на утреннюю мессу в церковь, а после неспешно обедали в тени сада, делясь успехами и переживаниями.

— Столь необыкновенно для него… — задумчиво протянула я. — Он нездоров?

— Нет, что вы, Господь, помилуй! — вздохнула Катарина, перекрестившись. — Я тщательно слежу за его самочувствием и распорядком: сами знаете, что он порой и отобедать-то забывает. Заверяю со всей совестливостью — синьор Романо в добром здравии, однако последние дни что-то смурной ходит…

Хм, вот и мне показалось, что давеча в воскресенье он был где-то далеко мыслями и должным образом не поддерживал разговор. Внутренний голос подсказывал, что отец о чём-то глубочайше размышлял. Что же могло столь сильно потрясти его?

Поблагодарив Катарину, я прихватила с собой кожаный кошель и, покинув виллу, неспешным шагом направилась давно заученной дорогой на пьяцца, где поблизости, прячась во множестве обманчивых тупиков и закоулков, располагалась лавка торговца Пинхаса.

Миновав довольно мрачную подворотню, я вышла прямо на суетливую Виа Ректа, недавно обустроенную для удобства проезда богословов к храму святого Петра. Мельтеша по каменной брусчатке и изнывая от беспощадного зноя, я наблюдала, как мимо меня проходили местные ремесленники и вереницы устремлённых к Ватикану паломников со всех уголков света, и старательно запоминала их лица, различия в одеждах, жестах и походке, которые затем отразила бы на холсте. Эта улица представляла для меня настоящую кладезь образов… Как и сам Рим во всей пёстрой красоте, что являлся моим главным вдохновителем. Моим нескончаемым творческим источником.

Внезапно в потоке промелькнула лавка с дивной красоты платками, вышитыми красной нитью. Впечатлившись изяществом, я немедля остановилась в желании приобрести себе один из них. И пока я протягивала монету, дабы расплатиться, непонятное ощущение заставило моё тело замереть… Прямо-таки поразительное, ни с чем не сравнимое чувство, ибо мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы поблагодарить женщину и забрать у неё сложенный платок. Может быть, это из-за жары?

Согласившись с собственным предположением, я решила не продолжать путь под солнцепёком — вернее было свернуть на соседнюю улицу, ища тени и прохлады. Узенькая улочка предстала совершенно пустынной: как и прежде, этот клочок Рима всегда был малолюден. Но душный воздух и здесь не уберёг от жара. Он оказался еще разгорячённей, чем на залитой слепящим светом Виа Ректе. Даже порыв обманчивого ветерка, подувший в лицо, мне не помог.

Ускоряя шаг и не давая себе оглянуться, я направилась дальше, крепко сжимая новоприобретение в поисках мнительного успокоения. Чувство, пробуждающее тревогу в сердце, не покинуло меня, внушая чудовищную мысль: словно кто-то неустанно шествует за мною по пятам, украдкой продолжая тот же путь.

Наконец преодолев улицу и свернув налево, я вбежала по тёмной лестнице и отворила дверь с ржавой вывеской. Там, в полумраке, меня встретил извечный хозяин лавки, и лишь узрев его благосклонную улыбку на устах, я вздохнула с облегчением, прикрыв дверь чуть резче, чем обычно.

— Синьорина Романо, рад снова видеть вас! — Пинхас сделал вид, что не заметил моего смятения. — В такое пекло покидать прохладу родных стен — настоящий подвиг. Не угодно ли вам испить воды, чтобы избежать головных болей?

Благодарно улыбнувшись, я подошла к полкам, где со скрупулёзной деликатностью и глубочайшей любовью к своему делу был расставлен товар, и, одновременно поглядывая в маленькое окошко, ответила:

— Grazie^[2]. Мне действительно не хотелось бы занемочь.

Приговаривая себе шёпотом, чтобы Господь ниспослал хоть ещё один дождливый денёк, хозяин лавки ненадолго скрылся в соседней комнатке, являющейся для него жилой, а после вернулся с глиняной чашей, до краёв наполненной водой.

— Ещё раз благодарю, торговец Пинхас, — смочив горло, произнесла я.

— Вам, как моему самому достойнейшему покупателю, я услужить всегда готов, — склонив голову в почтении, заверил он. — Вы сегодня заглянули из жалости к одинокому старику или с намерением что-то приобрести?

— Вы слишком строги к себе, но намерение у меня всё же имеется.

— Замечательно! — поправив своё бедное платье, обрадовался хозяин лавки. — Надеюсь, что смогу помочь вам, а также…

И он пустился в рассказ, показывая лучшие красящие порошки, что пару дней назад доставили с Востока, описывая их уникальные свойства при смешении с определённым маслом.

Спустя приятных полчаса, что я потратила на тщательное изучение товара и оживлённую беседу, вернувшие мне присутствие духа, я покинула лавку, удовлетворённая тем, что не только удалось приобрести недостающую охру, но и пару других оттенков. Но как только я возвратилась на тихую улочку, неприятное чувство вновь постучалось в грудь. Возможно, мне следовало, как и всем синьоринам моего положения, взять с собой провожатого, и тогда бы в сей момент не было бы такого волнения, — я давно научилась ходить по Риму без прислуги, отдавая предпочтение самой выбирать путь без пристального надсмотра.

Однако все мои опасения остались позади через пару поворотов, когда я вновь окунулась в людскую толпу. Благополучно вернувшись на виллу и миновав столовую, я поднялась в свою любимую мастерскую, где и провела оставшуюся часть дня, раздумывая, что сей трудный процесс поможет мне отвлечься от неприятного чувства, закравшегося по пути в лавку.

Медленно и неотступно, полыхая на всё необъятное небо, горел закат. Я оторвалась от работы, лишь когда комната полностью погрузилась в сумрак и появилась необходимость зажечь свечи. Перед тем как направиться к отцу, я оценивающе оглядела проделанное за день и осталась вполне удовлетворена: зелёные аллеи холма вдали пейзажа заиграли на контрасте с охрово-серыми сводами старинных римских развалин… Теперь картина будет чудесно смотреться в гостиной!

Протерев наскоро руки от остатков краски, я вышла из мастерской в уже освещённый свечами коридор и направилась в противоположное крыло, где находился рабочий кабинет отца. Но у самых дверей я остановилась, бездумно разглядывая узор и каждый поворот резьбы на красной древесине. Словно что-то предупреждало меня, кричало мне, что после у меня больше не возникнет ни возможности, ни времени предаться таким умиротворённым и одновременно простым занятиям. Выдохнув душный воздух, ибо ночь не принесла с собой отдохновения, я опустила литую бронзовую ручку и неспешно вошла внутрь, взглядом сразу пытаясь найти отца.

Он не сидел как обычно, склонившись над чертежами своих проектов, а стоял вполоборота у распахнутого окна, скрестив руки за спиной. Одна сторона его лица освещалась тёплым светом канделябра, а другая — холодными лунными лучами. Его фигура показалась мне надломленной, он словно сгорбился и постарел за один долгий и жаркий день. От меня не ускользнула перемена в настроении; папа был напряжён и настойчиво смотрел в окно.

— Розалия, милая моя, благодарю, что зашла пораньше. Как прошёл твой день?

Ещё ни разу за жизнь отец не говорил со мной столь холодно. Сердце моё мгновенно почувствовало приближение чего-то необратимого, несущего нечто недоброе. Выдавив из себя улыбку, я подошла ближе, перед этим затворив дверь.

— Всё по обыкновению, папа: до полудня я успела сходить в лавку и купить недостающие краски, а потом…

К смятению моему, продолжения отец не намеревался слушать, как и начала. Вопрос скорее был задан из вежливости, нежели в желании узнать правду, — он продолжал пустым взглядом взирать в окно, где то тут, то там зажигались ночные огоньки.

— Padre^[3], с вами всё в порядке? — чуть громче спросила я. — Вы выглядите измотанным.

Наконец, полностью повернувшись в мою сторону, он тепло улыбнулся — улыбка эта была наполнена неприкрытой печалью и сожалением, — а после указал на кресла вблизи книжных стеллажей:

— Присядь, дочка. Нам предстоит важный разговор.

Когда я присела на самый край, то ощутила непривычное доселе напряжение от недомолвки, что повисла между нами. Отца словно подменили, и в его взгляде — потухшем и потерянном — я не могла предугадать никаких мыслей.

— Слушаю вас. О чём вы хотите поговорить?

Выражение лица его тут же помрачнело; глубокие морщины, что проявились от несдерживаемого недовольства, изрезали кожу вокруг глаз и лба. Задумчиво метнув взгляд на распятие, висевшее на противоположной стене, будто мысленно обращаясь к Богу, он глубоко вздохнул, а затем медленно заговорил:

— Накануне, когда ты отбыла с Катариной на холм Палатин^[4] делать наброски для картины, ко мне с кратким визитом пожаловал один достопочтенный гость…

Внезапно смолкнув, отец начал нервно отряхивать края почерневшей от графита рубашки.

— Сиим гостем был помощник знатного синьора… — спустя долгую паузу, что я не осмелилась прервать, продолжил папа. — Чезаре Борджиа… Ты, верно, наслышана о нём?

Вопрос был сомнительный по своему содержанию, ибо в том месте, где мы впервые встретились с синьором Чезаре Борджиа, со мною был отец — торжество по случаю Дня непорочного зачатия Девы Марии^[5], что устроил Его Святейшество в Апостольском дворце. В тот ветреный, дождливый день он созвал всю знать на пышный пир, и мой папа решил впервые взять меня с собой, объясняя тем, что пора бы мне показаться на официальном торжестве. Сейчас же единственным ярким воспоминанием того дня являлись мои дрожащие коленки, когда мы стояли перед входом во дворец. Отец крепко поддерживал за руку, пытаясь успокоить моё бешено бьющееся сердце… А после образы смешались, краски слились в одно ослепляющее золотое пятно, ведь всё — от кресла до вензелей — было им покрыто. Вторгаясь воспоминаниями вновь в сей напряжённый вечер, я смутно припомнила синьора Борджиа, горячо спорящего с другим кардиналом, что сидел по правую руку от него. Вроде бы я не сумела создать себе никакого мнения о нём, впрочем, по моей памяти, как и обо всех других гостях… Очень скоро атмосфера празднества стала приобретать какой-то странный, я бы даже осмелилась подумать, пошлый характер. И тогда отец поспешил со всеми распрощаться, и мы вернулись в оплот умиротворения нашего родного дома.

— Я смутно помню кардинала Борджиа, — ответила я неуверенно. — Впервые мне удалось лицезреть его на званом ужине у Его Святейшества.

— Он уже с год не состоит в сане кардинала, — поправил меня padre. — А совсем недавно Его Святейшество назначил его на новый пост. Теперь он гонфалоньер Церкви^[6].

Смысл разговора оставался для меня загадкой: я отчётливо не понимала, почему мы вели довольно будничную беседу, сродни торговцам на рынке любой из шумных пьяцца, обсуждая личность синьора Борджиа… Неужели именно ради сего пустословного обмена мнениями о человеке, который для нас обоих не представляет никакой важности, кроме той, что он является гонфалоньером, меня и пригласил отец?

— Отрадно, что вместо следования заветам Господа в роли кардинала синьор Борджиа встал на защиту всей колыбели Святой Церкви… — только и могла произнести я.

— Всё верно, милая, — слегка кивнул отец. — Но чины и звания не показатель добродетели. Можешь ли ты ещё что-нибудь вспомнить о синьоре?

— Мне не представилось чести разговаривать с ним, а судить по сплетням и размытым слухам не в моих правилах, — заметила я, подавляя растущее недоумение. — Но, судя по всему, синьор Борджиа обладает целеустремлённостью и крепким нравом, раз в столь юном возрасте добился таких высот.

Впервые за наш загадочный разговор выражение лица папы сделалось мягче и приветливее; он позволил себе опустить плечи, и руки его расслабленно повисли вдоль тела, после чего левая упёрлась о край рабочего стола.

— Похвально, что у тебя нет никаких злоречивых предубеждений на его счёт, поскольку вскоре тебе представится возможность сложить более полное впечатление о нём.

— Что вы имеете в виду, padre? — удивлённо оглядела я лицо родителя. — Нас вновь пригласили на какой-то праздник?

— Почти…

Словно с трудом оторвав ноги от пола, он приблизился, пугая меня своей нерешительностью и страхом, мелькающим в его карих, уставших от неизвестной тяготы глазах.

— Розалия, — обратился он, вскоре грузно усевшись в кресло, стоящее напротив, — от синьора Борджиа с час назад прибыл гонец с целью узнать, согласен ли я, чтобы ты стала его супругой. Его Святейшество изъявил волю скрепить браком союз наших семей, заранее благословив его…

— Но… Отец… Я… я… — запинаясь начала я. — Простите меня за дерзость, но надеюсь, вы ответили, что решительно отказываетесь от предложения Борджиа!

Это… Это просто немыслимо! Предложение противоречило всем принципам, в которых мы с отцом жили и придерживались: идти против чувств и на поводу жестоких условностей.

В бессмысленных попытках я ловила взгляд родителя, но тот словно избегал меня, впав внезапно в лихорадку: на его круглом лбу проступили капельки пота, а глаза забегали по комнате, словно он искал место, где можно поскорее скрыться.

— Напротив, дочка, — промолвил наконец он, — я согласился.

Люцифер

С видом истинного защитника сирых и убогих я стал постоянно наведываться к жемчужине своей коллекции — красавице Империи. С последней нашей встречи она стала вести жизнь, полную удовольствий и развлечений. Благодаря моему покровительству у нового дома красавицы, подаренного мною больше из великодушия, стали выстраиваться очереди из мужей самого высокого происхождения, готовых щедро осыпать её драгоценными камнями и золотом. Она была поистине роскошной женщиной, обладающей недюжим даром: при должной обстановке и наличии вкуснейшего вина Империя помыкала мужчинами, словно ни на что не годными овечьими стадами. А взбалмошный характер и весёлый нрав быстро дали осознание, сколь высокую цену пришлось бы заплатить любому, возжелавшему её.

В один из вечеров я так увлёкся, проводя время с этой куртизанкой, что не заметил наступления ночи. Покинув уютное пристанище, неспешным шагом я пошёл домой более длинным путём, чтобы насладиться красотами тёплой ночи. Ни единого ама не жалел я, что затянувшееся пребывание на Земле привело меня в сей прекрасный город, навевающий приятное чувство вседозволенности. Рим — он словно провидение для всякого, даже искушённого путника — сражает наповал и утягивает на самое дно развращённого болота.

Я не заметил, как ноги сами привели меня на самую неоднозначную улицу… Виа Ректа — оплот грехопадения и святости. Место, где у плотно закрытых дверей спали попрошайки, а с другой стороны, спотыкаясь о ступеньки, лениво бродили немногочисленные прохожие — захмелевшие и весёлые.

Неожиданно внимание моё привлекла женская фигура, суетливо спускающаяся по лестнице в сторону церкви Санта-Мария-делла-Паче. Девушка будто не замечала горестно-весёлой обстановки, идя строго вперёд, уперев взор на дорогу. Широкая юбка изысканного голубого платья, ниспадающего волнами до пола, вздымалась в такт семенящему шагу, а короткие рукава в виде буфов переливались в лунном свете дорогим атласом. Даже на достаточно далёком расстоянии я сумел уловить себя на мысли: где-то я уже имел возможность лицезреть сию знатную синьорину.

Удивительно! Обыкновенно богато разодетые девицы не разгуливают по городу в столь поздний час. Притягательное любопытство в мгновение ока взяло верх, и я медленно, не привлекая внимания горожан, последовал за ней до тех пор, пока силуэт не скрылся за дверьми церкви с противно скрипящими петлями, а после, без промедлений, решившись провести забавное плутовство, по щелчку пальцев переместился внутрь, прячась в тени бокового нефа. Таинственная незнакомка встала недалеко от входа, ожидая прихода священника, — кажется, он находился в служебных комнатах и не догадывался о её прибытии.

Хм, отличная возможность оказаться в роли направляющего на путь «истинный». Упустить эту возможность, лишиться шанса на потеху было бы сродни преступлению.

Я невольно улыбнулся и, незаметно проскользнув мимо, ловко прячась там, куда не добирался свет редких свечей, оказался в исповедальне. Специально воссоздал шорохи, дабы привлечь её внимание и внушить ложное впечатление, что служитель церкви ждёт не дождётся своей очередной паствы.

Через краткое мгновение девушка решительно отперла хлипкую дверцу и шагнула внутрь. Сквозь решётчатую перегородку я уловил едва сдерживаемые всхлипы, прерываемые тяжёлым дыханием, но узреть лица не сумел: лишь силуэт с поникшими плечами.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen!^[7]

Голос её пронзил густой воздух, овеянный запахом пчелиного воска и какого-то аромата, что я ещё не успел различить…

Девушка говорила тихо и мелодично, несмотря на печальное состояние, и только по её римскому говору безо всяких чуждых акцентов я верно утвердился, что она принадлежала к обществу, не лишённому достатка.

Дабы не выдать себя одномоментно и не поселить в ней сомнений, я подыграл, твердя слова, что много раз встречал в прочитанных мною книгах:

— Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди… К слову, дитя моё, как давно ты исповедовалась?

Я придвинулся ближе, попытавшись сквозь перегородку разглядеть лицо. Но упрямица была пристыжена и, не поднимая головы, слегка дрожала от нервного возбуждения.

— Отец мой, привычно я исповедуюсь каждое воскресенье. Так и в этот раз… — прожурчал её голос и смолк на краткий миг. — Но сегодня я просто не знала, куда податься…

Хотелось от чистого сердца рассмеяться столь благочестивому усердию, но я вовремя остановился, не забывая об отведённой роли:

— Прошло совсем немного времени… Какая же беда привела тебя в столь поздний час?

Мой вопрос побудил её поднять взор на перегородку, и передо мной открылся образ… Я поймал неуверенный взгляд и уловил себя на мысли, что моё чутьё вновь не ошиблось…

Это была она. Девушка, покупавшая платочек сегодня утром.

Да-да, это была именно она — златокудрая девица, чьи пряди отливали накалённой медью при свете свечей, с белоснежной кожей и большими синими глазами, но в сей момент потемневшими, будто морская бездна. Чёткое обрамление губ, напоминающее охотничий лук богини Дианы^[8], и ровный нос, имеющий яркую деталь — высокую переносицу, подчёркивающую богатую родословную.

Несомненно, эту девушку можно было назвать примером чистейшей красоты. Только сейчас вся её прелесть сникла — спряталась, свернувшись, будто цветок в бутон, учуяв приближение ночи. Утром она выглядела куда более воодушевлённой… Шла по Виа Ректа, созерцательно рассматривая каждого прохожего, светясь полнотою жизни. Из-за сильной перемены мне стало вдвойне заманчивей узнать, что же такого приключилось, ибо на меня смотрели глаза, полные глубокой печали и отчаяния.

— Простите, но голос ваш звучит столь юно… — прервала мои умозаключения девушка. — Я знаю, подобное неверно спрашивать… Но молю вас ответить, вы ведь не отец Августин?

Мне импонировала её сообразительность — она усомнилась и не стала сразу же говорить о всех своих прегрешениях незнакомому священнику.

— Верно, дочь моя, — лгать стало бы большой ошибкой, посему я решил слукавить, отдав должное. — И твои извинения напрасны, ибо Господь только возрадуется столь незапятнанной честности. Сегодня отца Августина вызвали по долгу службы. Я временно вызвался помочь ему в делах. Можешь обращаться ко мне отец Луиджи.

Девушка глубоко задумалась, умолкнув, решаясь, исповедоваться или нет, долго не отнимая взгляда от перегородки, и кроме её учащённого дыхания и шороха платья ничего не нарушало тишину.

— Святой отец, — сдалась она, виновато опустив голову, — я согрешила, позволив гордыне возыметь надо мной власть. Padre изъявил волю выдать меня замуж… А я… Я всячески воспротивилась, не вздумав и мысли допустить, как мой ответ болью отзовётся в его сердце…

Спрятав громкую усмешку, прикрыв ладонью рот, я был преисполнен удивления, сколь много в ней таилось девичьей наивности.

— Дочь моя, этот поступок по природе своей сложно ознаменовать гордыней, — снисходительно промолвил я. — Ты не должна излишне отягощать им свою совесть.

— Вы говорите мне это в утешение? Прошу вас, не нужно, — решительно возразила она. — Вы знаете не хуже, что всё на свете, совершаемое ради Господа, должно делаться без злого умысла и скверны… А тот, кто поступает иначе, — расчищает себе дорогу в Ад.

— Где же ты узрела скверну, дочь моя? — удивился я. — Прошу, поясни мне.

— В самой себе, святой отец, — продолжала она дрожащим голосом. — Гнев впервые в жизни застелил мои глаза. Столь яро меня охватила злоба, что я ушла, громко хлопнув дверью, и первой мыслью моею было поскорей сбежать из дома… Но как только я оказалась на улице, пыл мой охладел, а стыд пронзил насквозь… Поэтому я и пришла сюда в поисках прощения Всевышнего за свои прегрешения.

Как же мне хотелось прервать её стенания и согласиться с наказанием, что она так ждала услышать… Должно быть, девушка принадлежала к тем людям, что испытывают страх за каждый свой неверный шаг… Высшей степенью проявления гнева является хлопок дверью? Вот изнеженная невежа, верно жившая до этого в воссозданном её отцом Эдеме! Надо бы слегка раскрыть перед ней истину, что большинство блюстителей Церкви столь яростно скрывают от обычных прихожан.

— Гнев не всегда является греховным. Ибо если вспомнить заветы, то существует гнев, одобряемый Святой Библией, где часто указывается как гнев праведный. Твой гнев святой, и на него ни один священнослужитель не наложит епитимии^[9].

Как я и ожидал, девушка погрязла в смятении, растягивая долгую пронзительную паузу.

— Мне с трудом верится в ваши слова, святой отец, — вынесла она весьма ясную мысль. — Вы пытаетесь внушить мне, что я пришла исповедоваться зазря…

— Ничто не происходит просто так… Уверуй, дочь моя, я посвятил десятки лет изучению слова Господня, и там нет ни намёка, ни строчки, ни единого слова про то, как откликаться на брак по принуждению или без любви.

Два маленьких бриллианта скатились из покрасневших глаз по пылающим щекам и медленно, ускользая вниз, скрылись в корсете платья. Девушка вновь подняла голову, пытаясь рассмотреть моё лицо; во взгляде бушевало ярое сомнение, чьё крошечное зерно было посеяно моими изречениями. Поразительно, что она почти не поддавалась моему дьявольскому очарованию…

Интерес мой всё более разгорался, и я осмелился пойти дальше, произнося следующие слова нарочито медленно и пристально вглядываясь в синеву широко распахнутых очей:

— Скажи сердцу своему: я сама себе творец! Не поддавайся ничьей воле, останови на пути тех, кто желает поработить тебя. Пусть все, кто замыслил разделаться с тобой, да будут отброшены в смятение и падут в бесчестие. Да сгорят таковые, рассыпаясь прахом перед ногами твоими, и да не будет дано им возрадоваться собственной незавидной участи!

Девушка замерла, перестав плакать, милые брови сдвинулись к носу, да и сама она склонилась так близко, что я тут же почувствовал её дыхание… Мягкий запах кожи вперемешку с утончённым нежным ароматом, напомнившим дикую фрагарию, мгновенно вскружил мне голову. Поистине притягательное амбре, словно передо мной находился не человек, а существо, равное мне по происхождению…

В одночасье ужас накрыл идеальные черты лица, и, резко отпрянув к дальней стене, она прижала руки к высоко вздымающейся груди, раскрыв рот в молчаливом крике. В отражении её глаз я лицезрел самого себя, потерявшего самообладание, явившего смертной образ, внушающий животный страх.

Эта непростительная оплошность вынудила меня прекратить маскарад: щёлкнув пальцами, я вернулся в тень, не в силах лишать себя грандиозной кульминации первого акта начавшейся игры.

Я желал взглянуть, что же милая синьорина будет делать дальше…

Поспешно открыв дверцу, она тотчас выбежала прочь из исповедальни, обливаясь горькими слезами, мотая головой из стороны в сторону, ища спасения из оков панической лихорадки. На немой зов из служебной комнатки пришёл её спаситель — старый немощный священник, которого она спутала со мной вначале, ибо, завидев его затуманенными очами, она бросилась к нему в объятия.

— Дочь моя, что с вами? — произнёс сутулый проповедник, снисходительно обнимая девушку.

— Святой отец, слава Всевышнему, вы здесь! — взмолилась девушка, впиваясь пальцами в его мрачную сутану, покрытую копотью и грязью на подоле.

— Синьорина, успокойтесь, прошу вас…

Он подхватил её за локоть и помог удержаться на месте, а после усадил на ближайшую деревянную скамью. В его мутных глазах читался яркий испуг и вертелись тысячи вопросов.

— Это невозможно… — запинаясь произнесла она. — Если бы вы знали, отец мой…

— Вы в доме Господнем, вам нечего бояться… — благодушно произнёс священник, утешающе поглаживая девушку по плечу.

Утерев смятым платочком слёзы, что не останавливаясь катились по щекам, она закивала головой.

— Вы правы, правы… Но вряд ли сможете поверить мне… — неуверенно промолвила она после. — Вы сочтёте меня помешанной. Моя правда прозвучит ужасно, если не сказать противоестественно…

Какая отчаянная девица! Неужели она готова поведать старику о встрече со мной? Либо она совсем глупышка и не знает, что за подобные сказочки её могут предать аутодафе^[10] за откровенную ересь… Либо она настолько доверяет своему исповеднику, что надеется на его снисхождение.

— Говорите, синьорина Розалия, — продолжал убеждать её старик, — я никогда не сомневался в вашей искренней порядочности.

Тяжело дыша, она некоторое время в смятении поглядывала на священника, не отпуская его сутаны из своих рук, а после тихо заговорила, ведая о причине своего прихода в церковь, — рассказывала то, что я без того успел услышать. Вскоре хронология её повествования подошла к самой увлекательной части — к той, где появляюсь я.

— И вот сердце привело меня сюда, отец мой, — продолжала она, усмирив дрожащие нотки в голосе. — Услышав шорох в исповедальне, я обыкновенно решила, что вы там… Но вместо вас там сидел некто, представившийся отцом Луиджи… Его тембр разительно отличался от вашего: бархатный, низкий, с лёгкой хрипотцой… Он был столь успокаивающий, сколь и будоражащий. А что он произносил, Господь, помилуй! Прегрешения мои он не воспринял за нарушение заветов, всячески стараясь убедить в обратном, а в ответах скользило нечто отталкивающее любого богобоязненного человека. У меня не хватит сил их повторить сейчас…

Задумавшись, синьорина смолкла, отчего я тихо ухмыльнулся. Уверен, что ей не хватит мужества признаться. Коварство Церкви столь изумительно, что одновременно с внушением веры в чудо и высшие миры она скептически наказывала всякого, кто смог соприкоснуться с ними. И благим будет простое причисление к потерявшим разум.

— Но самое ужасное содержалось не в словах, самое устрашающее таилось в его взгляде! Отец мой, его глаза… Они точно вспыхнули алым пламенем, озаряя мимолётным красным светом поистине дьявольское лицо! Это был не человек! Нечистый пришёл по мою душу! За грех, что я совершила…

Речь её была неспокойна и прерывиста; на щеке собралась сорваться очередная капля, но девушка смазала её платком, судорожно всхлипнув.

— Полно, дочь моя, — остановил её старик почти с комичной озабоченностью. — Не в согрешении суть…

— Тогда в чём же? Отец Августин, прошу вас, не молчите! — упрямо настаивала синьорина. — Скажите мне, что это лишь игра моего воображения…

Раздумывая над вопросом, священник ожидал, когда успокоится девичье дыхание, а после, положив руку на всё ещё дрожащую ладонь, метнул взор на распятие.

— Вспомни, дочь моя, про искушение в пустыне^[11], что учит нас, творений Божьих, противиться злу и идти по пути праведному, — начал старик, перекрестившись. — Когда жизнь сталкивается с испытаниями, вера поможет тебе выстоять…

Ого, как интересно — старик не назвал синьорину выжившей из ума клеветницей! И у меня было предположение на сей счёт: священник ради своей паствы был готов поверить даже словам молодой избалованной богачки, лишь бы не потерять благосклонности и положения, ибо церковь, где он проповедует, явно требовала немалых вложений.

Их разговор растерял всякую значимость: все нужные и интригующие меня слова были сказаны. Я уже предполагал, каким образом пойдёт дальнейшая судьба этой девушки… Мне не было дела до несчастья, что скоро ниспадёт на её плечи: она верно выйдет за какого-нибудь обрюзгшего старца, который не видит собственных чресел из-за выпирающего живота. Уверен, он будет изменять ей постоянно с нескончаемой чередой дешёвых куртизанок. Картинка, представшая перед глазами, вызвала улыбку на моём лице… Банальность жизни во всём её проявлении.

Но насладиться трагедией мне не позволило болезненное ощущение. Отец окликнул меня, о чём свидетельствовала полыхающая татуировка на шее в виде змея, обвивающего многочисленными кольцами запретный плод. У него было своеобразное чувство юмора: уж больно прельстила ему человеческая идея, что именно он склонил к первородному греху Адама и Еву. Вынужденный отложить на краткий срок начало преинтереснейшей забавы, я звонко щёлкнул пальцами…

Даже и не припомню сейчас, когда в последний раз виделся с ним: Едэлем в последнее время стал ценить уединение и покой, а основными заботами теперь занимались его верные помощники. Для меня же такая перемена открыла прекрасную перспективу — окончательно перебраться к смертным, чтобы хорошенько повеселиться, чем я и занимался. Более сорока лет по людским меркам я беспрерывно странствовал, изредка навещая Гиенум, дабы свидеться лишь с парочкой мне лицеприятных шедимс.

И если в Гиенум всё до омерзения было пронизано обыденностью — жарко, пыльно, до безобразия громко, то на Земле я чувствовал себя в своей истинной стихии, ибо был исполнителем людских страстей, судьбоносным решением всех их проблем. Смертные прославляли меня, чуть ли не расшибая в кровь лбы от благодарности, думая, что беды их окончены… Как бы не так — человеческое сердце не знает меры. Ему хочется ещё и ещё, всё больше и больше, сверх того, что есть, сверх возможного… Именно данное неумолимое рвение «никогда не останавливаться» и приводит вопрошающих к гибели.

Ах, как же мне это нравилось! Нравилось наблюдать за молниеносным возвышением и ещё более стремительным падением. Смертная жизнь — как особый вид искусства, а я — как её незаметный вершитель и подстрекатель низменных порывов.

Ступив на раскалённую потрескавшуюся почву, я оказался неподалёку от своего родового Сэгив. За время, пока ноги моей не было в Гиенум, он заметно преобразился: сейчас вокруг него «красовался» глубокий ров, заполненный раскалённой лавой, за которым высилась крепостная стена. Отныне единственным проходом в обитель Едэлем служил узкий каменный мост, отделяющий весь остальной Гиенум от Сэгив — недосягаемого и неприступного.

Но мало этого… Отец призвал с Охнегав Гахдис трёх эймевс, которых приковали цепями прямо к стенам, и теперь они бродили вдоль рва, озираясь по сторонам в поисках нарушителей спокойствия. В их пустых глазницах пылал яростный огонь, из черепов росли завитые рога, а меж костей торчали шипы и свисали остатки кожи с ошмётками гнилого мяса. Отвратительные создания, с самого сотворения Гиенум подчинявшиеся лишь Едэлем, были его личными рабами: безмозглыми, но слепо преданными.

Когда я прошёл к Сэгив, гиганты в сей же миг замерли — одни огоньки в глазницах шевелились вслед моему пути, и более никаких движений. Хмыкнув в ответ на их безмолвное послушание — ещё бы они посмели тронуть Йорев Гиенум, — я миновал центральные ворота, над которыми всех пришедших гневливым взором встречала голова мантикоры, вырезанная из обсидиана, а затем, пройдя через величественный холл, направился по коридору мимо высоких колонн с капителями, где красовались вырезанные морды вопящих гарпий, освещаемые тусклым кровавым светом мигающих на сквозняке факелов.

И с каких пор некогда благородный и привлекающий своим строгим строением Сэгив стал походить на символ порабощения и превосходства?

Как только я остановился у тронного зала и потянулся к одному из двух золотых колец-ручек, двери сами стали отворяться передо мной. Взору моему открылся знакомый просторный холл с высокими окнами, только теперь они заменились витражами — по семь с каждой стороны. Они изображали сцены страданий грешников, утопающих в собственной крови, со слезами на глазах или вскинутыми в мольбе о прощении руками. Сколь находчиво! Теперь сквозь тонкое стекло не струился свет вечно красно-фиолетового небосвода. Стояла полутьма, свет исходил лишь от нескольких зажжённых синим пламенем огоньков, парящих прямо в воздухе, словно сопровождая узким коридором сквозь мрак к пьедесталу с троном, где должен был восседать отец… Но там его не оказалось — у бокового же прохода зажёгся одинокий факел, указывая, что Едэлем сейчас находился в рабочем кабинете, куда я и направился.

Он, как и прежде, был в разы меньше зала, отныне храня в себе установленные вдоль стен стеллажи, заваленные книгами и манускриптами. Единственное, что оставалось неизменным, — в дальнем углу пылал камин с тем же синим пламенем, а в кресле за внушительным столом восседал родитель.

— Давно не виделись, Эйлель.

Раскатистый голос пронизывал и обдавал холодом; алые зеницы устало оглядели меня, отчего энергия отца мгновенно отдалась в груди, давя всей силой. У него всегда получалось искусно скрывать её оттенок… Единственное — после на языке всегда ощущалось жжение.

Безмолвно отвесив низкий поклон в знак приветствия, я вскоре получил приглашение сесть в одно из кресел у камина. Так, чтобы быть у него как на ладони.

— Маасухим. Чем обязан? — спросил я, намекая, чтобы он сразу переходил к сути.

— Основа мудрого правления есть терпение, — начал отец, закуривая свёрнутые в трубочку листья табака.

Ох, опять эти глупые церемонии и философские наставления…

— Не думаю, что я располагаю временем, — недовольно изрёк я, не отрывая взгляда от родителя. — На Земле сейчас премного интересней.

Взгляд Едэлем стал жёстче и серьезней; я почувствовал его влияние на себе ещё сильней. Голову пронзила боль — он точно копошился в ней, считывая мысли и энергию, будто я не прожил больше менур, а только что явился в Имморталис.

— Я поэтому и вызвал, ибо твои никем не контролируемые вылазки на Землю пора немедля прекратить, — ровно промолвил он, выдыхая клубы голубоватого дыма.

— И в чём причина такого решения? До сего момента ты и словом не обмолвился об этом…

— Не заставляй меня думать, что я впустую назначил тебя Ниссах, раз ты полагаешь, что можешь в любой момент всё бросить, — прервал он. — Немыслимая роскошь для Йорев.

Занавес. Неужели отец вызвал меня ради того, чтобы напомнить о моём «значимом» статусе? Да плевать я хотел на этот чин! Едэлем ждал, что я так же, как и он, буду восседать в тёмных покоях, решать проблемы подданных и следить за тем, как стенают грешники, утопающие в собственных мучениях? Может, кому и интересна такая «служба», но только не мне. Я желал творить бесчинства на Земле, склоняя смертных совершать ошибки, а не наказывать за них.

Я стал тарабанить пальцами по подлокотнику, тщательно обдумывая ответ. Нет, не вижу никакого смысла сейчас распалять родительский гнев, ибо он один властен помешать моему возвращению на Землю. А мне бы этого очень не хотелось: там, среди смертного люда меня, сама того не ведая, ждала миленькая златокудрая Розалия. Поэтому, старательно скрыв внешне раздражение, я выдохнул и ответил как можно мягче:

— Отец, в Гиенум довольно подданных, что прекрасно выполняют всю возложенную на них работу. Для чего неожиданно понадобилась именно моя персона?

— Ты не умеешь слушать, Эйлель. Мною не просто так упомянуто о такой полезной даже для шедим благодетели, как терпение.

Холодный голос и ни единой живой искорки в глазах родителя — он словно лишился всяческих эмоций. До этого момента я не помню случая, когда отец не скупился бы на эпитеты. А сейчас он степенно сидел в кресле, потягивая шипящие листья табака. И единственное, что выдавало его внутреннее напряжение, — огонь в камине стал пылать немного ярче.

Я промолчал, великодушно ожидая, когда он продолжит и наконец раскроет суть моего появления в Гиенум.

— Вскоре состоится важное событие — совет, где впервые за долгое время соберутся представители со стороны шедимс и хадурс. Мне нужно, чтобы ты был там и гласил от моего имени, — заговорил Едэлем. — Кагеильс изъявили желание открыть общий для обеих сторон Ликей, дабы положить начало к примирению между высшими созданиями. Твоя задача выслушать прошение и выказать моё абсолютное несогласие. Сему не бывать. Никогда.

От этой новости мне сначала захотелось рассмеяться — громко и звонко. Общий Ликей? Видимо, на своих кучерявых облаках белокрылые окончательно помутились остатками рассудка. Разве держаться друг от друга как можно дальше — не верное решение, не главный вывод Надер Оцемуш? Ликей, где будут обучаться юные бессмертные, взращённые на принципах многовековой нелюбви друг к другу… Абсурд! И сейчас я был полностью согласен с отцом, ибо это плохо кончится для всех.

Единственное, в чём я сомневался, так это в необходимости моего участия в этом фарсе.

— Я не понимаю, как ты допустил, что ситуация вышла из-под твоего контроля и дело дошло аж до общего совета. Почему ты желаешь, чтобы я ввязывался в это вместо тебя? Шанас тебе был безразличен я, а теперь вдруг понадобился, чтобы решать проблемы Гиенум, пока ты меняешь архитектуру Сэгив?

Я резко ощутил, что не в силах даже сделать слабого вздоха. Точно, отцовское влияние. В кабинете всё окутал кромешный мрак, хотя огонь в камине вспыхнул яркой яростной волной — леденящей и холодной.

— Довольно, Эйлель! Мои решения не обсуждаются отныне, — проговорил Едэлем, вкладывая в слова всё своё негодование.

Вот это больше было похоже на него…

Поднявшись с кресла, он направился к окну, оставив табак тлеть в пепельнице, и, сложив руки за спиной, не глядя на меня, продолжил:

— На этом всё. Оставь меня. Но повторяю в последний раз — водиться со смертными не подобает Йорев Гиенум. Пора браться за голову.

Слова прозвучали чётко, настойчиво, и дабы не разозлить его ещё больше, я молча откланялся и вышел…

Когда массивные железные двери закрылись с оглушительным грохотом, а синий свет сменился привычным жёлтым, я вздохнул полной грудью. Стоило поскорее покинуть Сэгив, и в первую очередь я посчитал разумным поподробнее справиться у Ницнуцаль о происходящем — доподлинной кладовой сплетен. Она-то уж точно знает, что за идею предлагают белокрылые…

Предполагая заранее, где её искать, я щёлкнул пальцами, оказываясь на краю высокого обрыва перед вратами, что вели в шидеах — школу, основанную Ма-Амоном с Веельфегором. Меня обошла стороной участь обучаться здесь, ибо воспитанием моим занимались отдельно и совсем по иной программе. Но я всё же лелеял тёплые чувства к этому месту, в основном к главной библиотеке Гиенум, где в запутанных коридорах, уходящих глубоко под землю, можно было с лёгкостью затеряться от наставлений отца.

Чтобы встретиться с саззи мне пришлось преодолеть три лестничных пролёта до нужной башни, которых всего было возведено семь. Там, в самом конце изогнутого коридора, чьи стены были украшены старинными гравюрами, изображающими события давно ушедшие, в покоях, обозначенных красной цифрой три, и обитала Ницнуцаль.

Какое совпадение! Дверь была не плотно затворена, и, остановившись перед ней, я заприметил её, расположившуюся на шёлковых подушках у высокого витражного окна, заострённого кверху. Она была чем-то явно недовольна: надула свои губки, сложив руки на груди, а рядом с ней, устремив на девушку болотно-зелёные глаза, о чем-то вещал отпрыск Веельфегора.

Саззи хотела возразить, но взгляд её мгновенно упал на меня. Умница, довольно быстро уловила мою несокрытую энергию. В то же мгновение она подскочила с подушек, трепеща пепельно-серыми пёрышками, и, рывком распахнув дверь, бросилась ко мне на шею, сжимая в своих с виду хрупких, но очень цепких объятиях.

— Люцифер! — взвизгнула она. — Не верю своим глазам! Наконец-то ты вернулся! Яззар!

Я сдержанно приобнял её в ответ, а она же напротив — продолжила сильней сжимать несчастную шею, невнятно говоря что-то в моё плечо.

— Ницнуцаль, ты меня сейчас задушишь, — подметил я, нарочито назвав девушку полным именем.

Отпустив меня, она сделала пару шагов назад, по-детски нахмурив чёрные как сажа брови и сложив руки на груди.

— Прости, тебя так давно не было, что я уже было решила, будто ты вознёсся к праведникам…

Саззи была в своём амплуа, пытаясь с ходу меня пронять, вызывая совестливое чувство. Но мне были доподлинно известны все её бесовские уловки, посему я решил немного подыграть и произнёс с сочувствием:

— Всего-то семь лет прошло по меркам смертных…

— Всего-то! — передразнила она. — Пару раз я подумывала на свой страх и риск показаться на Земле, чтобы поставить за тебя свечку в церкви, — промолвила Ницнуцаль, задрав подбородок.

— А вот тут ты впадаешь в крайность, — настойчивее произнёс я. — Избавь меня от всего этого.

Саззи разумно отмолчалась, за что я в мыслях похвалил её за это. Она умело предугадывала, какие последствия могут привнести нечаянно обронённые слова в мой адрес, и при первом же намёке могла закрыть свой ротик на замок, однако в других случаях её пылкий характер почти никто не мог приструнить…

Шагнув внутрь и окинув быстрым взглядом комнату, я убедился, что хотя бы здесь ничего не изменилось с момента последнего визита: любовь дочери Ма-Амона к гротеску и роскоши была естественной, пусть и излишне утомляющей. Комната утопала в шёлковых тканях и дорогой деревянной мебели.

Устроившись поудобнее в излюбленном кресле из бордового бархата с массивными тяжёлыми ножками, я перекинул взор на Матхуса. Тот почтительно склонил голову, приветствуя меня, оставаясь молча сидеть на месте: этого было достаточно при данных неофициальных обстоятельствах.

— И всё же что заставило тебя вернуться? — заинтересовано спросила Ницнуцаль, устраиваясь на прежнее место. — В Гиенум тебя обычно силком не затащишь…

— Едэлем… — кратко пояснил я.

Шедимс вмиг понимающе кивнули — когда дело касалось моего родителя, излишние объяснения были ни к чему.

— Тогда вина?! — засуетилась саззи. — Или есть яар из погребов отца!

— О, от такого невозможно отказаться.

Она щёлкнула пальчиками, и на столе появилась ещё пара графинов, а в моей руке — наполненный золотой кубок с драгоценнейшим напитком.

Вот он прекрасный момент — невзначай спросить о ситуации с Ликеем. Но выведывать напрямую при сыне Веельфегора… Может привести к неоднозначному результату. Каким бы Матхус ни казался славным малым, доверия к нему я не испытывал. Пришлось начинать издалека…

— С последнего моего появления Гиенум претерпел значительные изменения, — подметил я, пригубив пару глотков. — Согласен, Матхус?

Тот заметно приободрился и с нескрываемым рвением заговорил, так же не отказавшись от яар:

— Ваша внимательность достойна восхищения, Ниссах. От нас это тоже не ускользнуло.

— Давай без формальностей и пустого лицемерия, Матхус. Сиим я разрешаю тебе обращаться в личных разговорах в свободной форме.

Шедим кивнул, почти что благодарно выдохнул и без промедления продолжил:

— Всё началось, когда Едэлем перестал выносить вопросы безопасности на обсуждение в Изем. Затем начался ряд реформ, которыми не были довольны некоторые Ниссахс. Самое заметное изменение коснулось легурс — теперь они могут появляться в киссевс по мановению руки Едэлем, а это напрямую нарушает Иммет Раэконот! Да и в самой столице ужесточились наказания…

— Ой, пусть наведываются… Есть кое-что пострашнее каких-то там легурс в киссевс! Вы спросите что? А я отвечу: закон о запрете содержать в домах зверей и прочую нечисть! — цыкнула обиженно саззи, закатывая глаза. — Мне пришлось отпустить любимую Муттиим на волю… А ты знаешь, Люцифер, как я её любила…

А вот эта новость поистине звучала удручающе. Мутти и правда имела большую ценность для неё: размером с саму дочь Ма-Амона шестиглазая летучая мышь с огромным рылом и жёсткой шерстью на брюшке, невзирая на свою устрашающую наружность, обладала милым и безобидным нравом.

— Хм, любопытно… — задумчиво произнёс я, ленно наблюдая за тем, как колышутся шёлковые занавески. — Узнать бы причину новшеств…

— Ну, если ты пришёл именно ради этого — вынюхать достоверные ялутс, а не ради встречи со мной, то тут я, к своему прискорбию, ничем не могу помочь, — обиженно вздохнула Ницци, обводя рукой покои. — Ялутс обходят меня стороной, потому что эти каменные стены стали нашей с Матхусом тюрьмой.

— Невольники, которых Геридон завалил заданиями… — подыграл тот, театрально понурив голову.

Трудно было удержаться от улыбки: сын Веельфегора отличался удивительным талантом сводить любое печальное обстоятельство в нечто потешное, и сейчас его шутка прозвучала довольно к месту. Их расстроенные чувства не являлись для меня непостижимыми — Геридон был справедливым, но достаточно требовательным хадрев, который никогда не проявлял жалости.

— Старый доставала всё никак не уймётся? — произнёс я, вспоминая его вечные наставления и лекции.

— Нисколечко! — согласно покачала головой Ницнуцаль. — Он окончательно ополоумел! Я поняла это, когда недавно он водил нас в Сар Меазохи!

— Действительно. Геридон перестарался, — усмехнулся я. — С этим лесом у меня связаны самые «прекрасные» моменты. Места для тренировок хуже не сыскать.

— А мне понравилось! — с воодушевлением добавил Матхус. — Не знаю, как у него получилось добиться разрешения в нынешних обстоятельствах, чтобы провести нас в самое неизведанное место во всём Гиенум.

— Мадукер етахиш, Матхус! Ну нет! Мне даже страшно вспоминать об этом! — взвыла саззи, прижав к своей спинке крылья. — Я свой идеальный носик туда больше не суну!

Другого впечатления я от Ницнуцаль и не ждал — она ни за что самовольно не стала бы марать изнеженные ручки. Хмыкнув, я решил пойти на довольно плоскую уловку — подкупить дочь Ма-Амона самой откровенной лестью, ибо ни за что бы не поверил, что она совсем ничего не слышала о причинах изменений в Гиенум.

— И всё-таки твой идеальный носик иногда лезет куда ему не следует, — прищурился я, настойчивым взором оглядывая Ницнуцаль. — В этом тебе нет равных, саззи, и я надеюсь, что мне ты не станешь умалчивать…

Услышав эти слова, ею овладело неловкое смущение, что изменило настроение духа: она с улыбкой отмахнулась и, подавшись вперёд, произнесла:

— Ладно, подлиза, только самую малость… Не люблю разбрасываться недостоверными фактами, ведь источник никак нельзя назвать надёжным.

— Сейчас меня устроят любые, — кивнул я.

— Среди шедимс растекается молва, будто кагеильс вновь стали появляться на наших территориях. Но, по мне, это всё вздор… А интуиция редко меня обманывала.

— Согласен, они ведь все как на подбор праведники — после своего поражения только и способны, что молиться своему Богу, да оплакивать погибших, зализывая раны, — добавил Матхус.

С ними сложно было не согласиться: хадурс вряд ли было дело до Гиенум. Отстроиться практически с самого начала в заоблачном Раю — дело не одного амер.

— Занятные происходят вещи, — подытожил я. — Никогда бы не подумал, что шедимс станут уподобляться вошканью малодушных смертных.

— О, точно! — воодушевилась Ницнуцаль. — Судя по твоим предыдущим рассказам о людях, там что ни ама — то море впечатлений! Расскажи нам… Пожалуйста!

Перед умоляющим взглядом её больших серых глаз было сложно устоять: тут я всё ещё не обрёл достаточной стойкости.

— Так уж и быть… О чём именно вы хотите послушать? — сдался я. — Как европейцы наконец-то поняли, что одними догматами сыт не будешь? Или какие по Риму гуляют куртизанки? Или как я уговорил французского короля пойти на Неаполь, где по итогу он нашёл лишь груды мертвецов с чумными язвами?

— Хотим услышать всё! — в унисон восторженно ответили они, смотря жадными до историй глазами.

Конечно же, я утолил их любопытство, начав ведать по порядку: что видел и какие страны успел посетить. С исключительным вниманием вслушивались они в мои слова, не перебивали, лишь изредка задавали уточняющие вопросы. Например, когда повествование коснулось Апеннинского полуострова, Ницнуцаль стала страстно расспрашивать о Венецианском карнавале, но мне пришлось её расстроить: на Земле сейчас буйствовала весна, и до нового празднества нужно было ждать целый смертный год. Окончил я рассказом о моих последних шанас в Риме, всё меньше затрагивая детали.

Когда же истории о моих странствиях сами себя исчерпали, я задумался о том, где мне узнать об этом Ликее как можно больше. Жаль, что саззи никак не помогла, однако шавон определённо должен был быть курсе обстановки, ведь он, в отличие от меня, посещает каждый Изем Ниссахс…

— К слову, а где сейчас пропадает Левиафан? Он обычно не пропускает такие уютные посиделки.

— Ой, Едэлем поручил ему грязную работёнку — корпеть над бумажками. Теперь извивается как грешник в котелочке, — вздохнула заметно охмелевшая Ницнуцаль, наматывая на пальчик чёрный локон.

— Тогда мне срочно необходимо его проведать, — сказал я, вставая с кресла. — Дела ждут!

Искривив в недовольстве губы, она тут же позабыла о своих волосах и, заранее отчаиваясь из-за моего скорого ухода, справилась:

— После ты снова вернёшься на Землю?

— К сожалению, так оно и будет, саззи.

В очах Ницнуцаль мелькнул грустный розовый огонёк; она кивнула, ничего более не промолвив, что было в сей момент весьма разумно, ибо ни один её довод не смог бы переубедить меня остаться в Преисподней.

Кивнув напоследок Матхусу и покинув стены шидеах, я переместился в столицу — в надоевший, как сам Гиенум, пространный и шумный Хамесдар.

Моё появление не осталось незамеченным. Ещё бы, сын Едэлем заявился после долгого отсутствия на самую оживлённую площадь города — Хазоршела. Шедимс всех возрастов и рангов кланялись и расступались, расчищая мне дорогу к Каберсеву, где решались все главные вопросы. В том же месте находился архив; если Леви и занимался где-то бумажной волокитой, то лучшего места для этого было не сыскать.

Поднявшись по лестнице к главному входу, над которым на каждого вошедшего испытуемым взглядом смотрел грозный, рычащий кровожадным оскалом каменный эймев, я поправил ворот своего платья и стал ожидать. Зловещее сооружение со множественными шипами, торчащими из массивного фасада, выполненного из тёмного монолитного камня, выглядело внушительно и боязливо. Во множестве маленьких окон, где вместо стёкол были вставлены кусочки разноцветной слюды, горели тусклые огни, тем самым превращая храм адского правосудия в некое подобие живого организма со множеством сверкающих глазниц.

Двери отворились с монотонным гулом, позволяя мне лицезреть тёмную залу, охраняемую стражами при полном обмундировании, которые с почтением поклонились и дали указание смертным душам, чьим пожизненным наказанием являлось двигать древний механизм, закрыть двери обратно. Уточнив, где сейчас страдает Леви, я размеренным шагом направился в левое крыло, встречая на своём пути мельтешащих то тут, то там шедимс, озабоченных извечными заботами: кто-то тащил на себе груды бумаг из кабинета в кабинет, кто-то вёл за собой целую вереницу очередных грешников, скованных единой цепью. Эхо разносило их мольбы и недовольные притязания охранников.

Здесь всегда творился неподдельный хаос.

Свернув в нужном направлении, я вышел в сторону холла, представляющего собой большое круглое пространство со множеством дверей, освещаемое необъятной люстрой с сотнями свечей. Воск капал прямо на гранитный пол, мастерски сложенный в виде символа Гиенум — загнутой, как змея, воронки с точкой в центре. Между пролётами затаились каменные статуи с изображениями грешников, подвергшихся различным видам наказаний: таскающие камни, терзаемые, как бы выразились смертные, адскими псами или, наоборот, пребывающие в полнейшем одиночестве.

Меня отвлёк приглушённый грохот, раздавшийся со стороны одной из дверей, словно сотни книг повалились на пол, а затем донёсся знакомый голос, стенающий что-то нечленораздельное. Оказавшись у нужной двери, где всё это время велась какая-то мышиная возня, не стучась, я надавил на ручку и открыл её, наблюдая презабавную картину: Левиафан стоял, утопая в море пожелтевших от времени пергаментов, и горько сокрушался:

— Кишур! С этим невозможно сладиться!

Ухмыльнувшись с пониманием на его слова, я облокотился о косяк, сложив руки на груди, и молча стал наблюдать, как он пытается вновь расставить по местам валяющиеся по кабинету фолианты, свитки, приказы и клочки разорванной бумаги. Но спустя мгновение его старания вновь пошли прахом — аккуратненькие стопочки вновь упали, и из уст Леви вырвалось протяжное недовольное мычание.

— Душераздирающее зрелище… — промолвил я беззлобно.

Леви одним махом развернулся, не скрывая радостной улыбки — обворожительной и сладкой, со своей фирменной хитринкой, когда один уголок тонких губ приподнят выше, чем другой. Его светло-русые волосы, вьющиеся на концах, отросли до самых плеч, обрамляя острые черты лица: высокий прямой лоб, скулы, нос и подбородок. Длинная шея была прикрыта меховым воротником русского кафтана, расшитого золотой нитью поверх плотного изумрудного сукна, сидящего чётко по вытянутой фигуре. Из-под полов наряда выглядывали бордовые сафьяновые сапоги, на длинных бледных пальцах красовались золотые кольца с россыпью изумрудов, а с мочек ушей свисали женские серьги на тонкой ниточке с маленькими сапфирами. Ого, да он заметно преобразился с нашей последней встречи.

— Люцифер, братец! — ещё шире улыбнулся он, подходя ко мне, прорываясь через горы свитков. — Какими судьбами?

Когда он встал почти вплотную, мы обнялись, и я почувствовал его приторную энергию, мгновенно заполнившую лёгкие.

— Да так, отец вызвал, и я заодно решил заглянуть, — ответил я, заходя вглубь кабинета… — Вижу, тебя недурно обременили.

— Что верно то верно, — обречённо вздохнул Леви, нервно стряхивая пыль со своего кафтана. — Едэлем наказал разобрать военные записи… Я, конечно, рад такой службе, однако ж не учёл, что им нет конца и края, Люци! Но работа не волк, в лес не убежит… Как же отрадно тебя видеть!

Он мигом расчистил стол от бумажек и единственное шаткое кресло, куда любезным жестом пригласил меня присесть, что я, собственно, и сделал.

— Неугодно ли Дьяволу испить немного красного? — обрадовался Леви, указывая на бутылку и парочку железных кубков. — Без него я бы давно лишился ума-разума, перебирая эти приказы.

Уже второй раз за сегодня мне предлагают вкусить вина… Видимо, это начало новой приятной традиции — встречать сына Едэлем с наполненным кубком. Прерогатива весьма заманчивая, на которую я с удовольствием согласился.

Шавоним разлил вина, а сам же облокотился о край стола, упёршись свободной рукой в громоздкую столешницу.

— Итак, поведай же мне о своих странствиях… — пропел Леви.

Он всегда так говорил, когда был в хорошем расположении духа или чем-то крайне был заинтересован, однако я не горел желанием вновь распаляться.

— Всё как обычно — дивлюсь людским порокам. Сейчас осел в Риме и живу в шикарнейшем палаццо, — произнёс я, неторопливо испивая выдержанное вино, развалившись в кресле и кладя ноги на стол, перекинув одну на другую.

— Завидую тебе самой чернейшей завистью, — подмигнул он, мотнув головой, чтобы смахнуть с лица нависшие волосы. — Я из Каберсева носа не показываю который ама. Но мне в радость! А для большей пользы я подумываю, что пора себе и спальный уголок здесь обустроить, чтоб зазря не мотаться в Сэгив на краткий сон…

Издав не присущий ему нервный смешок, Леви продолжил рассказывать, как ему «не в тягость» даётся разбор архивов. Однако через какое-то время я почти перестал слушать: медленно лакал напиток и разглядывал, в какой преотвратной обстановке мы находились. В этом кабинете, судя по всему, никто не убирался с самого Надер Оцемуш, и если бы не энергия Леви, то я — в точности в этом уверен — почувствовал бы затхлый запах лежалой пыли. И шавоним в полной мере соответствовал сей унылой и безысходной картинке, ибо выглядел плачевно: лицо осунулось, а под его небесно-голубыми глазами, прячущимися за длинными русыми ресницами, залегли глубокие синяки.

Отец и прежде не особо щадил его, заставляя исполнять повеления самого различного толка, не скупясь на наказания, если приказ его был выполнен не в срок или неверно. Много раз я заступался, пытаясь доказать, что Левиафан стоит намного большего, но Едэлем никогда не внемлел, а по итогу нам обоим доставалось от него. Посему сейчас я лишь мог молча наблюдать за такой неблагодарной и рутинной работёнкой, что он, пусть и с раболепием, но исполнял через силу, ибо Леви никогда не любил однообразие. Впрочем, как и я.

— Я пришёл сюда не просто так, — пришлось прервать его тягучий монолог, желая сменить тему на более животрепещущую. — Ты что-нибудь слышал о совете по поводу открытия Ликея?

— О, Люци, ты обратился к кому нужно! К счастью моему, наслышан, и немало. На прошлом Изем коснулись данного вопроса.

Исполнив лёгкий поклон, он поставил свой пустой кубок, взял в руки бутылку и подошёл поближе, чтобы подлить остатки мне.

— Хадурс взаправду предложили такую идею, настояв на открытом обсуждении при присутствии обеих сторон. Но самое занятное даже не то, что бессмертные будут учиться там бок о бок, — взяв паузу, он протянул мне кубок, наполненный до краев, — они предлагают, чтобы и кое-кто тоже получил этакую возможность.

— Уж не о смертных ли ты твердишь? — не сдерживая смех, уточнил я.

— Так точно, — облизнув свои сухие губы, промолвил Леви. — Особенные души. Хадурс называют тех инсертумами. Интересная затейка, не находишь? — с каким-то загадочным энтузиазмом изрёк он.

— Да это полнейший абсурд! — произнёс я, раздражаясь вмиг. — Пускай они берут в свои ряды какой угодно сброд, но нам на кой такое нужно?

— Ну… Да, да. Ты прав, конечно, — чуть погодя кивнул Леви, поправляя воротник. — В Гиенум такое никогда не практиковалось. Тут своих грешников хватает.

— Хорошо, даже если вдруг это и случится, — предположил я, хотя это было уму непостижимо, — кто будет руководить сим балаганом?

— Геридон со стороны шедимс, а кто от хадурс — я в душе не чаю…

— И он на это согласился?! Что за нелепица… — недоумевал я, во всех красках представляя, как директор шидеах, должно быть, раздражён такой идеей.

— Он как раз и вызвался, а собор Серафимов поддержал. Однако… И это не самое худшее…

— Что может быть хуже?

Но Леви не спешил с ответом. Сделав виноватый вид, словно сожалея, что именно ему выпала такая участь — рассказать мне эту новость, — он запнулся, подбирая нужные слова. И после того как я намекнул, что терпеть это больше не намерен, Левиафан поднял свой взор обратно в мою сторону и с сочувствием произнёс:

— Ликей будет располагаться на нейтральной части Имморталиса.

Ну это уже было сверх допустимого. То есть фактически это будет на Каэлтаре, вдали от Гиенум, среди пушистых облаков и парящих островов. Теперь я прекрасно понимаю, почему Едэлем против. Данный жест в пользу несуществующего равновесия похож на хитрую уловку белокрылых. А ещё твердят без устали кому не лень, что именно шедимс — воплощение всех низменных пороков, что в корне является неверным. Любому хадурс с лоснящимися светленькими перьями достаточно взглянуть на собственное отражение в зеркале, дабы узреть истинное воплощение греха…

И я совсем не горю желанием участвовать во всём этом фиглярстве. Там, наверху, среди городской суеты, меня ожидали дела куда более интригующие. Перед взором сразу же возник печальный образ девушки сквозь перегородку исповедальни. Милая Розалия, обладательница дивных синих глаз с необычайной глубиной и загадочным ароматом фрагарии… Одно маленькое обстоятельство решительно подталкивает меня вмешаться, вторгнуться в коротенькую жизнь синьорины, продолжить свою невинную игру, что намного интереснее подковёрных интриг бессмертных… Её слепая вера в божественное провидение, неспособность быть скульптором собственной жизни — высшая форма человеческой глупости, что вскоре станет для неё губительной.

Примечания

2

Спасибо (ит.).

3

Отец (ит.).

4

Центральный из семи главных холмов Рима, одно из самых древнезаселённых мест в Риме.

5

Один из главных религиозных праздников в католицизме.

6

Военная должность, исполняющий обязанности главнокомандующего войсками римского папы.

7

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь (лат.)

8

В римской мифологии богиня растительного и животного мира, охоты, женственности и плодородия, родовспомогательница, олицетворение Луны.

9

Вид церковного наказания для мирян в христианской Церкви; имеет значение нравственно-исправительной меры.

10

Публичное сожжение еретиков, еретических сочинений по приговорам католической инквизиции в Средние века.

11

Описанное в Новом Завете искушение дьяволом Иисуса Христа во время его сорокадневного поста в пустыне, куда он удалился после своего крещения.