Перемирие

Роман Корнеев

Так много написано гениального, умного и, наконец, просто сильного о том, как люди борются, сражаются, страдают посреди войны. Честного и не очень, но слово сказанное всегда есть ложь, как утверждает правдивая молва. Только и слышишь меж слов о боли и суровости войн намеки и недомолвки – мир, как ты был далек, как недоступен, так желанен… Так почему же не написать про перемирие?

© Роман Корнеев, 2023

ISBN 978-5-0056-3775-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И вернее рук, тянувшихся навстречу миллион миль бездны

Космических морозов без надежды, бесполезно,

Мы останемся счастливыми, останемся счастливыми,

Даже в земле счастливыми под соснами и ивами

И встретимся, мы встретимся, все встретимся

Александр Непомнящий

«Дороги свободы»

В миру

Перемирие — чушь, но оно позволяет забрать с собой тела наших парней.

Сержант Зим

I

Он вывалился, жалобно звякнув, как мешок железяк о бетонный пол, неловко плюхнулся в осеннюю пожухлую траву и замер, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Нет, хотя бы сообразить, все ли конечности на месте — его собственные ощущения говорили прямо об обратном. Вороненая сталь, покрывавшая все тело, еще продолжала дымиться, то и дело пуская фонтанчики искр. Переход, вроде бы, оказался успешным.

Глухое забрало визора, нервно помаргивая, согласилось подчиниться приказу и стало, наконец, прозрачным. Да, точка выхода совпадала. Он лежал в старом парке.

Подняться на ноги стоило некоторого труда — силовые линии в миру были слабее и рыцарские латы не желали вливаться в его движения, жалобно поскрипывали и бряцали сочленениями. Покуда он, пошатываясь, прошел полсотни метров до конца парка, его нательная рубаха промокла насквозь.

«Куда ты бежишь? Теперь торопиться некуда».

Он послушно остановился. В бою ослушаться собственных мыслей — последняя глупость. От нечего делать его голова принялась вертеться по сторонам. А здесь мало что изменилось. Та же часовня, выглядывающая из-за деревьев, те же скучные и серые от сырости ранней осени дома, даже собаку эту он уже, казалось, где-то видел. Тихо шелестел в листве ветер, навевая спокойствие и расслабленность. Несло дымком от кучи прелой листвы, вокруг нее прыгали ребятишки.

Детей было семеро, все остроглазые, живые, за вихрастыми головками невозможно было уследить. До него донеслись их голоса, ребята покрикивали друг на друга, суетились. Видимо, у них чего-то не получалось. Куча листьев была большая, солидная, однако было слишком сыро для достойного ее использования. Те, кто помладше, с сомнением наблюдали за действиями старших, то и дело пытаясь давать полезные советы или просто путаясь под ногами. Когда старшим это надоело, они прогнали мелюзгу одним уверенным отстраняющим движением в сторонку, что, впрочем, не помешало тем продолжать издавать визги и просить «ну побыстрее кастрик сбацать».

Все было привычно и уютно до той степени, когда хочется стоять вот так, не двигаясь, вечно, и слушать. Сразу видно — мир. В бою быстро отучаешься вслушиваться, там заслуживает внимания только то, что сумело прорваться сквозь общий гам и лязг схватки. Ему поневоле занесло в голову несколько образов, и тело само собой тут же приняло боевую стойку, а латы заурчали, запели, довольные подвернувшейся возможностью показать свою мощь. В воздухе вокруг него полыхнуло голубое сияние…

И тут же мгновенно погасло.

Пожав плечами, он смущенно хмыкнул. «Надо избавляться от этих привычек». Да, надо, здесь подобное художество просто ни к чему, в бою же… Если правду ему сказали, так тот бой, куда он попадет потом, будет совершенно иным. Не то чтобы другое место или время, ведь даже его былые товарищи, ежели кто не погибнет или не уйдет по другой причине, останутся теми же. Штука тут тонкая… Дело в том, что бой — не место, это процесс. А каким образом твое сознание его воспринимает, это уж как бог на душу положит. В другой раз эти все штучки так и так не пригодятся.

«Проклятое перемирие». Он в миру.

Мысль эта, давно уж знакомая его разуму, наконец достигла той пропасти, куда спряталась некогда исстрадавшаяся душа, где сжалась в комок, не ведая просвета в своем существовании. После стольких лет она оттаивала очень медленно. Он в миру. Он чувствует тишину, спокойствие, патриархальность и безопасность этого серого дождливого городка. Душа оттаивала, от этого хотелось петь, танцевать, скинуть осточертевшую амуницию на ледяную до зубовной дроби землю, слушать тишину, видеть покой, ощущать степенность мира.

Рука в инстинктивном жесте вскинулась к плечу, и тут же тлеющий едва-едва костерок разом полыхнул, ударил в набрякшие тучами небеса снопом искр. Сырые сучья яростно затрещали, даря то, чего не мог выразить он — то била из него неуемная энергия, которую необходимо было исторгнуть прямо сейчас, пока он сам не взорвался таким же непрошенным фейерверком.

Мир был чересчур тихим местом для подобных эмоций. Здесь люди наслаждаются покоем, тишиной, миром… ненавистным перемирием.

Он почувствовал, что уже почти вживается в мир, перестает люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон неразличимой колокольни, так милы серые стены зданий…

Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучу, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанной сметаны налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, укоряли их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что как-то взрослый дурак так запросто одержал над ними верх.

Он же ничего этого не замечал. Он помнил, что костер, пылающий в парке, в детстве был его любимой игрой. Четко всплыла в памяти буря радости, рвущиеся из груди восторженные крики при виде товарищей, сигающих через огонь. Первая сладость боли из-за случайного ожога, восхищение от уголька, стрельнувшего в небо, первое упоение борьбой.

Он бодро помахал в воздухе рукой, радостно улыбаясь детям, что стояли возле сотворенного его стараниями шикарного костра. Один из старших детей, ему было лет девять, внимательно к нему присмотрелся, глаза его удивленно распахнулись. «Признал за своего», — тепло подумал он. Пацан пихнул стоящего рядом с ним мальца в шапке с помпоном в бок и что-то тому зашептал неразборчивое, причем быстро-быстро, взахлеб, как только маленькие дети умеют. Все остальные тоже внимательно выслушали, потом поглядели на него (опасливо, из-под бровей) и принялись усердно кивать. Все теперь стало понятно, и дети вдруг разом растянули рты в одинаково обязательных улыбках, косясь на испорченный костер. Тот все еще весело трещал сучьями, хотя топливо уж давно должно было закончиться. Взмахнули в воздухе маленькие ручонки.

Тут он обрадовался еще больше, детишки ему улыбались. В груди потеплело, как может потеплеть только при виде этих смешных и таких серьезных созданий. Он замахал руками еще энергичней, еще шире улыбнулся. Ну, пора, не надо смущать деток. Небось, страсть как его стесняются! Он крикнул напоследок «счастливо!» и пошел дальше по старой мокрой от ранней осенней сырости улочке.

Было хорошо. До судорог хорошо. А дети стояли и смотрели ему вслед. Стояли тихо, не разговаривая, все еще переживая эту сцену. А если бы они не догадались, кто это, если бы среди них не было мальчика, чей брат тоже когда-то ушел в бой, кто его знает, добром бы все кончилось, или?.. Представить страшно.

Кому-то пришло в голову сбегать за старым дырявым ведром, что лежало в дальней части парка. Потом кто постарше по очереди сбегали до старой водоотводной канавы, по сырой погоде полной воды пополам с листьями. Тщательно погасили этот невероятно яркий и такой красивый костер, старательно затоптали уголья, что рассыпались вокруг.

А потом, не сговариваясь, все так же молча разошлись.

Да и в самом деле, кого винить, что праздник испорчен, уж не его ли? Вот именно он как раз ни в чем и не был виноват.

II

Квартал остался совершенно таким, каким он помнился. Вот дощатый забор, крашенный некогда зеленой краской, а теперь (то есть, последние лет пятнадцать, поправился он) покрытый иссеченной щербатой коркой непередаваемого цвета мха пополам с ржавчиной. Четырнадцатая доска с краю, если считать слева направо, насколько он помнил, легко отодвигалась в сторону. Через нее он еще мальчишкой лазал в небольшой захламленный садик, принадлежавший какой-то смутно помнимой старой чете, те редко выходили из дому, так что весь урожай полудиких яблок и слив оставался в их с Серегой безраздельном владении. Деревья тоже мало изменились, их набрякшие от плодов ветви печально свисали через забор, а у его ног валялось несколько упавших яблок. Он наклонился и выбрал одно покрупнее. Оно было грязноватым, а его облечение — вещью плохо приспособленной для обтирания о себя немытых фруктов. А, и так сойдет!

Он медленно двинулся дальше, задумчиво вертя головой в поисках чего-нибудь, что он бы не помнил. Дождик начал капать с заметной силой, так что латы, уже успевшие немного прийти в себя, принялись в ответ тихо шипеть, испаряя постороннюю влагу. Идти стало заметно легче, внимание больше не отвлекалось на постоянный контроль движений, так что мысли его, беспорядочно перепрыгивая с одной темы на другую, понесли его куда-то далеко-далеко… Яблоко оказалось крепким, сочным и ужасно кислым, так что слюна живо заполнила рот, а правый глаз принужденно сощурился. Кислятина… Не то, чтобы он не очень такие любил, вот только эти яблоки были кислыми всегда. Всегда, сколько он себя помнил. Это было обязательным их атрибутом.

Шаг, снова шаг, идем дальше…

Каменная арка налево от желтого двухэтажного дома стояла такая же обшарпанная, потеки с козырька оставляли на ней безобразные разводы чешуйками старой известки грязно-серого цвета. Насколько он помнил, эту арку построил какой-то чудаковатый мужик лет пятьдесят назад, хотя с той же уверенностью ей можно было дать и за сотню. Кто же сейчас время считает? «Только такие как я», — подумал он. А стояла арка по поводу то ли рождения, то ли смерти в доме, что здесь раньше стоял, какого-то писателя-поэта. Хотя может так статься, что этот тип здесь только и делов-то — останавливался на ночь. В общем, стал бы весь этот темный случай достоянием истории, если бы не этот мужик, архитектор. И, поскольку он был не факт, что почитателем писателя-поэта, но уж точно радетелем за сохранение старины, то выбил он одобрение начальства и построил арку, а на нее табличку приделал, чтоб народ глазел и знания свои о родном крае приумножал.

И все было бы хорошо, если бы бронзовая табличка с историческим именем, прибитая некогда к дубовой воротине, не затерялась почти так же давно. Собственно, история с табличкой была тоже весьма странная. Изначально оный предмет, как и положено всем законопослушным представителям рода казенных табличек, был расположен справа от арочного проема, да и воротами тогда не пахло, была арка как арка — ходили под ней люди, разглядывали даже, по первому-то времени. Вот только повадился один шутник (может, не любил он того писателя-поэта, а может и просто так, ради забавы) сымать табличку да кверху ногами вешать.

Он глянул внимательно на каменную кладку, ага, вот и дырочки остались на том месте, раньше не замечал, видать, замазку дождями размыло без надзора. Узнало тогда начальство про такие дела, да и издало указ — повесить воротину восьми пальцев толщины, дабы повадно не было — из такой черта с два чего повыдираешь. В общем, дело вышло так, что до сих пор решают, что с аркой делать, вернуть прежний вид али нет, а пока суть да дело табличка-то и затерялась, может, тот же шутник уволок, а арка так и стоит обшарпанная.

Да и то хорошо, есть что вспоминать, напрячь память, а уж воспоминания для него сейчас, как бальзам на душу.

Вот и первый перекресток, где раньше тумба театральная стояла. Задрав голову, он повернул за угол, влекомый неожиданной мыслью. Да, он разглядел то, что ожидалось. На верхнем этаже двухэтажного дома, под стеклянном козырьком балкона все еще стояли три цветка с геранью. Хм, уже холодновато для них, скоро хозяин занесет горшки в дом и балкон опустеет. Чем-то манил его этот второй этаж… Чем-то забытым. Как это может быть, ему же до сих пор удавалось вспомнить все, абсолютно все!

Это связано с миром и боем, но уж точно — с ненавистным перемирием. Что-то невероятное мелькало на самой грани сознания, раздражая порой, но не показываясь на глаза. Не забыть бы при случае выяснить.

Он тряхнул головой, невольно вздрогнув от раздавшегося в тишине резкого шипения шлема. Звук этот, сам по себе знакомый, так что его и не заметишь порой, был теперь настолько неуместен, что заставлял морщиться. «А, черт с ним, приду, да и закину куда подальше, с глаз долой».

Теперь он шел вперед не медлительной походкой заезжего туриста, не знающего, как бы убить время, он двигался целеустремленно, поскольку только теперь вспомнил, куда именно он шел.

Да, теперь он имел об этом четкое представление.

Налево от этого дома будет перекресток, это где трамвайные пути поворачивают. Иди по ним метров сто под горку, там справа небольшой палисадник — три дерева да куст, вот тебе и все насаждения. И тянется через него тропинка, неровно уложенная серыми плитами. Туда тебе и надо.

Он оглянулся, стрельнул глазами по сторонам. Уже было поздно, часов шесть вечера, да плюс дождик, так что прохожих видно не было. Трамвая тоже не намечалось, поскольку уж лет… шесть, что ли, как они перестали ходить по их старой улочке — народу-то мало, да и те, что есть, все больше пешком ходят. Вот и отменили трамвай за ненадобностью.

Жалко, конечно, всё какая-никакая достопримечательность, настоящий трамвай, вагоновожатый, кондукторша в фартуке из линялой фланели. Да еще тихие, домашние какие-то, звоночки по утрам, они добавляли окружающему добрую толику уюта. Ну да ладно, ничего уж не изменишь.

Он неуверенно выбежал на середину мостовой. Мысль-то, конечно, была хорошая, но… Увидит кто, невесть что подумает.

А, к черту, всех — к черту. Была не была.

Он шагнул на уже покрывшийся ржавчиной рельс, замер на секунду, даже не пытаясь обдумать, что же это он такое вытворяет. Спина его послушно изогнулась, руки разошлись в стороны на манер крыльев у большой птицы страуса, когда та бежит на врага. Все так же мысленно смеясь над собой, он издал горловое рычание и побежал. Он всегда в детстве так бегал — точно по рельсу, чуть оступишься — продул. Самому себе продувать — обидней всего.

Ветер тонко пел в ушах, летели во все стороны брызги грязной воды из паза рельсы, звонко шлепали армированные подошвы. Хорошо! Вот и поворот, естественно, на светофоре — красный, но пусть кто-нибудь попробует его остановить! Голос ревел, руки-крылья рассекали воздух, фонтанчики брызг разлетались далеко-далеко…

Он не оступился, добежал до самого конца точно по рельсу, даже немного проскочил мимо. Пришлось возвращаться.

Каменные плиты лежали так же неровно, а доски крыльца на ощупь оказались совершенно сырыми, и при этом жутко скрипели. Особенно третья ступенька. Во мраке лестничной площадки можно было легко свернуть себе шею, так что он крепко ухватился за перила и тихими шагами начал подниматься на второй этаж, внутренне трепеща от знакомого запаха старого дома.

Стучать не пришлось.

III

Ирка стояла в дверях, одетая в длинное декольтированное платье, будто не дома скучала, а была где-нибудь на банкете или, на крайний случай, званом вечере. В ушах блестели серьги, на стройной шее мерцало ожерелье, которое, он помнил, было его подарком ко дню рожденья. Глаза Ирки, оттененные нарочито наложенным гримом, казалось, сверкали в полумраке, с трудом разрываемом призрачным светом из маленького окошка. Руки ее были сцеплены под подбородком (о, этот жест! он так хорошо его помнил), а губы, маняще-сочные ее губы слегка дрожали в такт бухавшему в груди сердцу.

«Волнуется… черт возьми, конечно волнуется… Милая моя, как одним словом передать мои чувства?» Он продолжал молчать. Что-то сказать — значит прервать важность первого мгновения. Они не виделись годы. Долгие-предолгие годы. Она — годы мира, он — годы боя. И вот теперь снова встретились.

Любовь к этой великолепной женщине с былой силой билась под его черепом, бурлила в его жилах, заставляла так же, как у нее, дрожать руки и предательски слабнуть колени. Он улыбался. Так мог улыбаться только маленький ребенок, увидевший маму после первого вынужденного долгого с ней расставания. Улыбался искренне, радостно и гордо. Непрошеная тяжелая слеза скатилась по его щеке, скользнула за шиворот. Ну вот, ему так не хотелось показывать свою слабость, он так хотел показаться самому себе сильным и независимым.

Ирина разглядела эту жуткую улыбку сквозь прозрачный щиток забрала, и ее сердце болезненно сжалось. Вот оно, пришло, ее искупление. Руки продолжали предательски дрожать, когда она заставила губы растянуться в ответной улыбке. Получалось донельзя фальшиво, да уж чем богаты… «Плохо играешь, ох, плохо. Только бы он не заметил».

С большим трудом заставив себя снова поднять на нее глаза, он увидел, что она ему улыбается, и лишь тогда немного пришел в себя. Как она благосклонна. «Ирочка, милая!» Сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее фигуру, очерченную неверным светом из прихожей, он опять невольно залюбовался. Минуло ещё какое-то время и наконец к нему пришла решимость.

У Ирины на миг ёкнуло сердце. «Что, дура, обрадовалась? Черта с два он теперь уйдет, и не надейся!»

Он шагнул к ней, расставив широко руки, словно с намерением обнять не только ее, но и все, что окажется поблизости. Это и было то, чего она боялась больше всего на свете, боялась, несмотря на постоянные уговоры самой себя, что это наибольшая глупость, которую вообще можно совершить в подобной ситуации.

То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.

Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с ее лица. Он мысленно выругался, какой же кретин, ведь на нем все еще — треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа снова портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной в извиняющемся жесте, но улыбка не исчезла. Не смогла.

— П-проходи, чего в дверях-то стоишь?

Ирочкин голос был для него слаще меда, интонация — как бальзам на душу, жест — обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей — там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им было место только в миру, здесь им самое место.

Ирина посторонилась, пропуская громоздкую фигуру облаченного в броню воина. Ее прихожая сразу сделалась очень маленькой (их прихожая, черт побери!).

Он махнул неловко рукой и шмыгнул в боковую комнату, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая только иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, неловко цепляя одну железку о другую и начиная от этого немного выходить из себя. Наконец, ему удалось закинуть сжавшиеся в серебристый куб латы на какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чем он остался. Да… в таком не походишь. Стиралось оно, может, и не так уже давно, но вот только о внешнем виде шивший это все подумать забыл.

Хм, продолжим осмотр…

Волевое выражение лица и щелки внимательных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одеться. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он очутился. Глаза сами нашли старый шкаф темного дуба, что по причине своей абсолютной неподъемности стоял в этой комнате отродясь. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все — патриархального черного цвета), так все и осталось до сих пор.

Ну, что ж, остается надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так — ему было важно только отношение Ирочки.

Он принялся переодеваться.

Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания ее лица. Счастье и гордость просто струились из ее глаз, буквально затмевая свет трех свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придет, она приготовила все это для него.

Они ели, пили припасенное к случаю игристое из хрустальных бокалов, в углу играла тихая печальная музыка… скорее всего, это был Вивальди. Он еще помнил, она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался.

Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях… Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях. Снова привычно пошли в ход дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви.

Ирине кусок в горло не лез, но она настойчиво продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжать эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его, такого. Такого невозможно реального. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже теперь не можешь совершить ради его памяти подобную малость». Главное теперь — стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.

Он слегка захмелел, причем не столько от веселых пузыриков, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая сквозь ткань игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, остановившись. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого не нужно. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего еще ему стоило все это время желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.

Их спальня, как интересно звучит.

Когда его губы коснулись ее шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застежкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.

Как бывал счастлив только в бою.

IV

Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемет в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого пламени. Броня лат потрескивала, распределяя излишки напряжений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая более важное — Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди взрывов, невольно завораживая четкостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.

— Отходи!!!

Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он все еще жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнаженный, укрытый лишь тонкой, ласковой на ощупь тканью простыни, ему было прохладно и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться, онемев и став оттого очень тяжелой и неповоротливой. Пришлось приложить усилие, разминая иголки покалывающих нервов. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.

Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она ему готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему с утра захочется есть!

«Одеться бы…» Но одежды кругом не было видно, как он ни вертелся. Да уж, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочку ли? Тоже мне.

На стене, слева от двери, висело зеркало. Большое, хорошее. Он тут же подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то что бы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но в остальном… Фигура стала угловатой, жилистой, плечи — шире, форма черепа теперь скорее напоминала боксерскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но хуже всего — зрачки-бойницы. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом, тренируясь. Глаза вновь заискрились, налились жизнью — не особый шик, но уж опять-таки, чем богаты…

Позади раздались шаги. Черт, когда он прекратит себя ловить на этих судорожных защитных движениях?!!

— Ты… ты идешь завтракать?

Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил ее в охапку и принялся кружить по комнате.

— Ты!.. самая!.. красивая!.. — а она улыбалась, будто всю жизнь ждала этого момента игривой дурашливости.

Нет, это выше ее сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чем не виноват, виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.

Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, зазывно расстегивая свободной рукой пуговицы на груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом теплой женской кожи.

— Если хочешь… давай мы это еще раз сделаем.

Он был отнюдь не против. Когда все кончилось, их поставили перед фактом, что завтрак подгорел. И вот, еще толком не отдышавшись, они принялись бегать по кухне с дымящими сковородками и полотенцами, а затем был заново приготовленный завтрак. Он восхищенно смотрел на нее, сидящую в одной его рубашке за столом, всматривался в знакомые движения и не мог наглядеться, даже не ел толком.

Она почти не изменилась, по крайней мере, не так сильно, как он. В миру люди живут в покое, и время не оставляет на них такого отпечатка, как в бою. Он видел перед собой все тот же изгиб кисти, локти и плечи двигались все так же грациозно, как в тот вечер, когда они познакомились. Черт побери, как же давно это было, задолго до того, как он оказался в бою.

Когда они, наконец, умудрились одеться, он уже не помнил, сколько раз он относил ее в постель (хотя ему отнюдь не всегда доставало спортивного интереса ее куда бы то ни было носить), не помнил, сколько раз слышал страстные стоны, исторгавшиеся из ее груди. Он уже ничего не помнил, так что когда Ирочка спросила его, куда они сегодня пойдут, оставалось только глупо моргать в ответ глазами. Он действительно не подумал, поскольку его планы даже на самом крайнем их протяжении не распространялись дальше этого порога. А действительно, что же делать-то, чем бы заняться? Не сидеть же все время в четырех стенах. Тут он крепко задумался, что же это получается, он вернулся в город, где провел всю сознательную жизнь, а пойти ему некуда.

Но тут же он снова погрузился в нахлынувший поток воспоминаний, лица одно за другим выстраивались перед его глазами, кто важнее, а кто и подождет. Серега, Василий Степанович, его учитель литературы в школе, сестра… еще кое-кто, не то что бы очень много, но и не мало людей ждали его прихода. Хотя некоторым, наверное, и невдомек, что он уже прибыл. И последним в списке был тот старик с тремя горшками герани… его он отодвигал в конец ряда вполне осознанно.

Потом.

Она долго и придирчиво осматривала его костюм, то и дело поправляя там и сям нехорошо лежащую складку, все-таки его фигура значительно изменилась с тех давних пор, когда ему приходило в голову шить себе костюмы. В конце концов она приказала ему снять пиджак и принялась за дело, бормоча что-то под нос про «огромных мужиков, которые изо всего повырастали». Он внимал, слоняясь по комнате и разглядывая давно забытую обстановку, временами стараясь вспомнить, что было до его боя, а что — нет. Вот этот шкаф во всю стену определенно был, а обои, наверное, другие. Должны же были их поменять за столько-то лет! Стулья, кресла, картины на стенах… предметы мелькали перед его взором, вороша все более дальнее и глубинное прошлое, его встречи с Ирочкой, дружеские вечеринки, слезы, когда она хотела выйти за него замуж, а ее отговаривали все кому не лень, не исключая его самого: «мне в бой». Но она не согласилась отступить, поскольку любила. «Милая моя, детка, ласточка, красавица… спасибо тебе за это, куда бы я возвращался в ненавистное перемирие? И дай тебе бог не пожалеть». Ноги сами его вынесли на балкон, он открыл ставни на улицу и вдохнул холодный сырой воздух. Дождя не было, но ветер дул пронзительный, злой. Именно с этого места Ирочка провожала его взглядом, когда он уходил в бой. Отсюда все должно быть хорошо видно. «Черт побери, надо будет обязательно сходить на могилы». И матери с отцом, и на собственную.

Ирина стояла у него за спиной и нерешительно теребила вещь, которую держала в руках. Когда он вот так стоял, значит вспоминал, опять вспоминал, говорила она себе. Не стоит его тревожить в эти моменты, самой же легче будет. И быстрее.

Он повернулся, заслышав скрип половиц за спиной. Ирочка мяла в руках пиджак и хмурилась, видимо, тоже вспомнила. Он улыбнулся и принялся молча одеваться. Ей показалось, что в его взгляде мелькнуло то самое выражение. Сердце радостно прыгнуло в груди, но тут же замерло. «Показалось… не все коту масленица».

— Ир, ты куда мне посоветуешь первым делом сходить? Может, к Сереге, а может, к родственникам — к твоим и моим?

— К родственникам, как же иначе, к друзьям с пылу с жару не ходят, туда с умом надо ходить, сам же говорил! Пойдем вместе, а там уж как захочешь.

Он согласился, какая же она у него умница! В душе снова потеплело так, что глаза сами собой увлажнились. «И чего вдруг таким сентиментальным стал?» Ответить было некому.

Так уж выходило — поговорить, так только сам собой.

V

Карусель праздника вертелась вокруг, скользя звуками по краю сознания, но почти не проникая внутрь. Странно это все было, невероятно странно… Он продолжал наблюдать за окружающим, все более и более убеждаясь в том, что вокруг него что-то творится нездоровое. «Дорогой, подойди же к нам, мы тоже хотим послушать твои рассказы! Они такие интересные!» Бред, просто какой-то бред, да разве фальшь может быть среди этих лиц, исполненных радости по поводу его появления! Улыбки продолжали сиять, голоса звенеть, но что-то происходило… может, это и паранойя, но доверять своему чутью он привык. В бою поневоле привыкнешь. Если выживешь.

Началось все еще тогда, когда они с Ирочкой выбрались из дома. Погода к тому моменту немного прояснилась, солнце даже, к превеликому его огорчению, начало проглядывать сквозь тучи. Вполне может статься, что настроение поганое да подозрительность от этого и происходят. Ему бы больше понравилось, если бы город по-прежнему мок под дождем, было во всем этом сиянии капель воды под солнечными лучами что-то от суеты, блеска и надрыва боя. В миру же ему хотелось мира и спокойствия.

Он тогда глядел на группки высыпавших под случайные лучи людей и поражался, до чего он отвык от большого количества народа вокруг. В бою, если встретишь троих в одном месте, так, считай, повезло, а так… в одиночестве почти все время и проводишь. «Привыкай, черт тебя подери, неужели ты, перед врагом никогда не пасовавший, начнешь бояться собственных земляков?» Хотя честно, признался он себе, когда они уже подходили к дому его отца, лучше бы их сделалось поменьше, земляков этих.

Ирка что-то щебетала про то, что сегодня как раз день рожденья одного из многочисленных его родственников, что остались в миру. Кажется, с трудом вспоминал он, его зовут Иеремия. Это редкое имя ничего ему не говорило. Первые мгновения, когда они с Иркой показались в гостиной, их встретило поразительно долгое молчание, словно все эти люди, большинство из которых знали его хотя бы просто в лицо, не могли никак взять в толк, кто же этот невысокий широкоплечий мужчина, что стоит перед ними. Это уже потом все вскричали «ну как же!», принялись его весело тормошить, поздравлять с прибытием, просить рассказать что-нибудь «этакое», просто восхищенно смотреть ему в рот и ахать. Может, в этом вся его неуверенность в происходящем и заключалась? Он никак не находил в себе сил точно ответить себе на этот вопрос.

Был лишь один момент, который, по его убеждению, требовал особого внимания. Тот эпизод с маленьким мальчиком, сыном его двоюродной сестры, его звали Витя.

Он что-то рассказывал толпе то ли дальних родственников, то ли просто знакомых Иеремии о чем-то незначительном из его жизни в бою, настолько незначительном, что трепаться подобным образом он позволил себе только потому, что чувствовал, что им все совершенно не важно, будет ли он говорить о воинской чести или чистке ботинок. И в этот самый момент откуда-то снизу раздался тихий и серьезный детский голос:

— Почему ты испортил нам весь праздник, почему ты вообще пришел? Мы так веселились, а теперь все только вокруг тебя и вертятся! Ты злой… — все вокруг громко зашикали на мальчика, так и не дав ему договорить. Он удивился, почему бы это мальцу пришло в голову подобное говорить, когда все вокруг так здорово? Он всё старался это понять, хотел спросить, выяснить… Но мальчика оттеснили, усадили втихую где-то в уголке, дали каких-то вкусностей, он же так и не смог с ним поговорить. И вот теперь, пока продолжались все эти нескончаемые разговоры, он продолжал следить краем глаза за тихим мальчиком. Улучить бы момент… Но возможности спокойно поговорить ему не давали, то и дело волоча куда-то, представляя очередной улыбающейся роже, до того опротивевшей от одного только взгляда, случайно на нее брошенного. Хотелось остаться одному, побыть в тишине, подумать над всем этим бедламом.

Уже было поздно, скоро всех младших должны были отправить по постелям, но тихий Витя все продолжал возиться в углу, искоса поглядывая в его сторону. Все, он, наконец, решился. Поражаясь тому, с каким трудом пришло это решение, он встал и направился, не глядя ни на кого, прямо к мальчику. Тот осторожно поднял глаза, но не было в его взгляде ни нарочитой радости назойливых гостей, ни того необъяснимого выражения, что читалось порой в глазах у Ирки. Было спокойное внимание и искренний интерес.

— Вить, ты не против пойти куда-нибудь поговорить, чего нам тут мешать людям праздновать? Мне почему-то кажется, что ты мне можешь многое рассказать о мире, в котором живешь.

Мальчик, оценив то, что с ним разговаривали, как со взрослым, взял его за руку и осторожно повел куда-то, плотно прикрывая за собой двери. Наконец, они остановились. Витя жестом усадил его в кресло, сам оставшись стоять на ногах, так что теперь их лица находились вровень.

— Почему ты считаешь, что мне здесь не место? Только честно, хорошо? Скажи мне правду, — Витя в ответ глубоко вздохнул и лишь затем сказал:

— Все взрослые стараются показать, как они вас любят, но это же не так! Вы пришли из мира жестокости, из вашего боя. Поэтому все опасаются вас, им больно от этого, но что им поделать…

Как интересно.

— Витя, ты тоже думаешь, что мы все там не такие, как здесь? — он глядел на мальчика со всем вниманием, на которое был способен. — Что мы чужие?

— А разве нет? Я не смог бы туда попасть, мои родители тоже… там страшно. Там должно быть страшно.

— И поэтому все страдают от чувства вины перед нами?

— Я не очень вас понял, но ведь это правда, что мы, получается, перед вами в долгу. Или нет?

Он вздохнул, может, весь этот разговор зря был затеян.

— Нет, конечно, все не так, в бой идут только те, кто хочет туда идти. Разве тебе это не известно? Добровольный выбор не подразумевает никаких долгов у остающихся. Только про… — тут Витя перебил его своим тихим голоском:

— Нет, я этого не знал… мой старший брат полгода назад ушел в бой, и теперь мама не хочет слышать об этом. И ничего не говорит.

Выслушав это, он опустил голову и задумался, черт побери, во всем этом было столько… столько странного, столько того, что надо было осмыслить.

— А можно вы мне расскажете что-нибудь про то место? — вопрос немного удивил, неужели это здесь кому-то может быть интересно. По-настоящему, а не так, как всем этим гостям Иеремии.

— Тебе же не нравятся мои рассказы. Сам сказал.

— Да нет, просто мне кажется, что там должно быть очень плохо, иначе почему… — Витя замолчал на мгновение. — Я любил своего брата, мы с ним часто играли, он меня возил в разные места… не то, что теперь. Мне хочется знать, что там, как там брат.

Он внимательно глядел на пытающегося подобрать слова мальчика и размышлял. Хотелось не рассказывать, а самому понять…

— Я попробую. Садись на колени, а то стоя плохо слушать, да и мне одному тут восседать как-то неловко.

Витя почему-то сразу согласился, правда не то что бы безоговорочно, но вид у него был такой, будто подобная просьба была совершенно естественной. С ним на коленях стало очень уютно.

— Бой… — он мгновение собирался с мыслями, — он почти ничем не отличается от мира. Он такой же большой, там есть и горы, и реки. Но он при всем этом совершенно другой, это здесь все живут, а там жизнь существует только как необходимость, да и то не всегда. Главное в бою — борьба. Был у меня там друг, но примерно полгода назад он погиб. Я продолжал воевать, и в один прекрасный момент он снова показался с утра около моей палатки, а я в этом даже не заметил ничего странного, так мы и продолжали воевать вместе. Там всякое бывает.

Но главное, что позволяет бой, так это полностью отключиться от действительности. Там все эфемерно, враг другой, не тот, что вчера, оружие не такое, каким будет завтра, и при всем этом… Не могу толком даже объяснить, каждый из нас как бы живет в своем собственном бое, пересекаясь с остальными только собственным существованием. Мне парни рассказывали такие странные вещи, что я и не знал, как реагировать… А так, вот они, стоят перед тобой! Видишь их, правда, редко, но видишь ведь!

Он постепенно разговорился, преодолев развившуюся у него в миру молчаливость, диалог с тихим мальчиком повел его все дальше и дальше, сознание кружилось по закоулкам памяти, раскрываясь навстречу какому-то невероятному огоньку, возникшему на дне глаз мальчишки. Он говорил:

–…но если ты расслабился, перестал верить в свои силы, если бой больше не захватывает тебя всего, целиком, то это первый признак того, что тебя ожидает перемирие и одно «но»: никогда ты больше не вернешься туда, откуда раз ушел, теперь это будет другой бой, пос… — он запнулся, когда мальчишка резко соскочил с его колен.

— Витя, почему ты мешаешь дяде отдыхать? — голос двоюродной сестры вывел его из задумчивости, она крепко, до побелевших костяшек, держала сына за руку. В голосе звучало, пожалуй, совсем уж чрезмерное радение, а лицо заметно побледнело. — Пошли спать, маленький.

И уже когда она выводила Витю из комнаты, тот развернулся к нему лицом и успел сказать:

— Я понял, просто вы люди, которые не умеют бояться.

И улыбнулся, но совершенно не так, как улыбались ему все вокруг. Улыбнулся просто и совершенно по-детски. Приятной, мягкой улыбкой. Ответить мальчику он не успел.

«Хоть у одного человека понимание нашел, да ты счастливчик, тебе маленький пацан поверил!»

Мысль была мрачная. Ничего не оставалось, как встать и выйти в зал, где его ждали новые разговоры. Но настроение уже было не то, что-то стронулось в его сознании, разворачивая спираль мыслительного процесса, заставляя мозг работать, обдумывая ситуацию.

Надолго его не хватило, он извинился и ушел. Один, без Ирины.

VI

В голове было до того пусто, что даже мягкий шелест ветра напрочь заглушал все мысли. Куда он бредет, что делает? Совершенно неясно. Городок спал, укрытый серой мглой, только большая луна лениво просвечивала сквозь неплотные облака. Эта тишина, первоначально оглушавшая, теперь лишь зудела, отгораживая его от всего окружающего стеной подспудного недовольства, неприятного пренебрежения. Старый добрый городок уже не был для него отдушиной, оправдывающей хоть как-то ненавистное перемирие. Все было до обидного не таким, каким казалось с первого взгляда, первого мгновения.

Он оглянулся по сторонам. Эх, черт побери, будь на нем латы, он бы за мгновение сориентировался, а теперь придется, ворочая усталыми синапсами, вспоминать.

«Время тепла, время любви…», где-то он уже слышал эти слова песни, так кстати подвернувшейся его сознанию. Да, оно было, это время, было на этом самом, но одновременно в совершенно другом месте. Как похоже на бой с его непостоянством форм. Но! это мир, здесь все постоянно, так почему же он, вернувшись в страну своей молодости, юности, детства чувствует такое двурушничество реальности, подсовывающей вместо живых цветов яркие пластмассовые подделки?

Стоп. Он узнал это место. Серега переехал в другой район незадолго до его ухода, перебрался поближе к службе. Подсознание привело в единственное место, где можно рассчитывать на… да хотя бы просто на правду, если не на взаимность или понимание.

Он вздрогнул. Если и здесь… фальшивая улыбка, скрывающая обыкновенный страх, навязчивое дружелюбие… он не знал, что ему поделать тогда.

Дом был новый, многоквартирный, и Серега жил на восьмом его этаже. Он вошел в подъезд и, не вызывая лифт, направился к лестнице. Ему это было не трудно, поскольку в бою и не такие физические достижения приходилось совершать по сто раз на дню. Лифтов же он просто не понимал, зачем вообще вся эта машинерия?

Серегина дверь вспомнилась сразу — вот она, вторая налево от лестничной клетки, обита кедровыми планочками. Голое, теплое, даже не лакированное дерево, Серега уважал только все натуральное.

И звонок рядом с ней, словно приглашающий проходить, но вместе с тем говорящий «стоп!», дальше заповедная зона, руками не трогать, без тапочек не ходить. Остальное — на усмотрение хозяина. Строгий такой звонок, кнопка на зрачок огромного глаза похожа.

Он позвонил. «Спит ведь, наверное».

Дверь распахнулась сразу же. Не спал. Ждал.

— Проходи.

Наступило неловкое молчание.

Они сидели и молча глядели друг на друга через кухонный стол. Серега изменился. Впалые щеки теперь заменяли былые розовые полушария, когда-то радостно готовые раскраснеться по поводу и без, из-за чего постоянно казалось, что парнишка нашкодил. Зрачки также спрятались на дне темных глазниц, сам он весь как-то осунулся.

— Я не смог себя заставить прийти сегодня к Иеремии, хотя знал, что ты там будешь. Поверь, я просто не сумел…

— Да я верю.

— И ты… тоже не смог удержаться и пришел. Это хорошо, это правильно. В прошлый раз ведь тоже…

В какой прошлый раз?!! Он тряхнул головой, стараясь развеять предательский туман в памяти.

— Ты изменился, Серега.

Тот весь сжался, сник, словно услышал о чем-то настолько ужасном и притом неотвратимом, что и представить сложно.

— Ты знаешь, я женился после твоего… отбытия.

К чему это он вдруг?

— Поздравляю. Честное слово, я очень рад за тебя.

— Спасибо. Правда, мы уже развелись, но все равно спасибо. В общем, так получилось, что мы перестали с ней понимать друг друга. Пока был ты… Когда я узнал о том, что ты ушел, для меня словно что-то оборвалось, я очень переживал все это, и это не могло не повлиять на наши с ней отношения.

Серега опустил голову.

— Она избавилась от ребенка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда вы все начали… Эти уходы в бой, многое в миру с ними стало гораздо проще и, одновременно, куда сложнее. Да.

Он ничего не понимал в происходящем и все больше начинал чувствовать такое давно и прочно забытое чувство, как любопытство, что же здесь, в конце концов, происходит? Зачем он мне это все рассказывает?

— А недавно я ходил на твою могилу.

Вот это уже было интересно.

— Когда?

— С месяц назад, убрал всё там, осень начиналась, пионы позасыхали, а так — хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты все еще любишь опавшие листья? Помню, ты гербарии охапками засушивал, так что потом всю зиму пахло.

— Хм… не припомню особых ощущений за последний месяц… а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.

Снова помолчали.

— Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?

— Вопрос не совсем по адресу, но постараюсь. Люди боятся.

— Кого? Нас?!! — в ответ лишь качание головой.

— Не вас, как людей, индивидуумов, а вас, как явление.

— И ты тоже боишься?

— Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел полную возможность уйти. Предпочел, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания… правят нами. Эта ноша ломает человека.

— Но это же нечестно, так относиться к живым… да, к живым, в конце концов, людям. Как к «явлению», это жестоко, ты хоть понимаешь, что подобными вещами вы сами себя заводите в тупиковую ситуацию? Абсурдную!

— В тупиковую — да, но не абсурдную. Мир — правилен. Теперь — правилен. Все внутренние антагонизмы ушли в бой. Ушли с вами, а нам только и остается, как пользоваться плодами того, что называется «обществом с нулевой энтропией».

— Слова, просто слова.

— Ты забываешь, что ты в миру. Здесь слова играют куда большую роль, чем дела. В бою ведь наоборот, так?

Он согласился. Да, это действительно так. Но тогда выходит…

— Кажется, Серега, я тебя понял.

— Мы поняли друг друга.

Он встал, посмотрел на стенные часы и демонстративно зевнул. Кажется, он засиделся. Спасибо этому дому…

— Ты извини, Серега, что я не могу посидеть подольше, дела, знаешь ли, рано вставать. Пойду.

Серега проводил его до дверей, помог накинуть плащ.

И уже уходя, он задал другу последний вопрос:

— Ты считаешь, что всё было зря?

— Нет.

Они попрощались, дверь захлопнулась, скрипучая кабинка лифта поехала вниз, тихими щелчками отсчитывая этажи. Он, наконец, понял, что же было странно в поведении Сереги.

Тот все это время был мертвецки пьян.

VII

Его шаги гулко раздавались на лестничной площадке старого дома, перила жалобно скрипели, не в силах вынести тяжесть ладони.

«Зачем, скажи, ты сюда пришел, кто тебя здесь ждет?»

Но ответа на эти вопросы не было, сколько ни размышляй. Ноги не первый раз сами несли, как не послушаться своего собственного тела? Перемирие не желало оставлять его в покое, продолжало терзать его и так уж натруженную душу. Что делать тому, кто не знает, зачем он вообще здесь находится. Уход в перемирие — не волевое решение, не заранее обдуманный шаг, но данность, с которой тривиально приходится мириться. Он не мог подозревать, что его ждет в родном миру. Серегины слова не шли из головы, уж он-то был человеком, знавшим его как облупленного, так почему же?

Недовольство происходящим мучило его все больше и больше. То, что происходило вокруг его персоны, в бою называлось ясно и просто — предательство. Как это назвать в ставшем ему совершенно чужим миру, он пока не знал.

Ирина стояла на пороге и натянуто улыбалась.

— Милый, куда же ты ушел? Все тебе так обрадовались, и вот, в самый неподходящий момент ты уходишь, даже никому не сообщив. В глупое же положение ты меня поставил.

Дружеский журящий тон. Или какое-то его подобие.

— Я был у Сереги — ты должна его помнить.

Он был готов поклясться, что ее улыбка в этот момент слегка дрогнула.

— А, тот твой давний приятель, вы еще учились вместе.

Тут его всего передернуло.

— Прекрати улыбаться. Сейчас же прекрати!

Улыбка не погасла, а только приобрела неуловимый материнский оттенок, и голос, таким голосом увещевать заигравшихся в солдатики маленьких детей.

— Что ты такое говоришь, милый, ты не устал? Плохо выглядишь… Верно ты сделал, что оттуда ушел, замучили тебя, только с дороги, намаявшегося… завтра никуда не пойдем, будем дома фотографии смотреть, помнишь, ты хотел?

Он тихо застонал, натыкаясь на эту непробиваемую стену. Он всего ожидал, но чтоб такого?!! Ирина все щебетала вокруг него, помогая снять плащ, закрывая за ним дверь, осторожно подталкивая дальше, на кухню… Он почувствовал, что постепенно съеживается, закрывает сознанию путь к… к чему, он понять не смог.

Внезапный порыв швырнул его тело назад, а когда в голове немного прояснилось, он увидел, что его кулаки вцепились в тонкую ткань платья Ирины, так что та начала трещать.

— Замолчи!

Она подчинилась, не пытаясь даже вырваться. Ее и без того маленькая фигурка казалась совершенно крошечной в его руках. Но не беспомощной. Почему-то оставалось ощущение, что сила на ее стороне, он никак не мог сломить эту силу.

— Ирина, черт тебя побери, как до тебя докричаться?!! Ты же меня не слышишь, не притворяйся!

Она молчала, спокойно и ласково глядя ему прямо в глаза.

— Ты же любила меня, ведь когда-то это было настоящей любовью. Не этим фарсом. За что ты меня так ненавидишь, что способна делать настолько больно? Эта вся фальшивая ласка, этот театр одного актера и идиота-зрителя… почему это происходит? И главное, зачем? Просто ради прежних воспоминаний… не верю. Из-за страха — нет! Не молчи, скажи хоть что-нибудь, почему ты молчишь?!!

Он чувствовал, отчетливо чувствовал дикий стук сердца за этой непробиваемой броней, но как до него добраться?

Невероятная ярость проснулась в его душе, ломая все устои, круша весь тот налет разума над подсознанием бойца, что еще оставался у него под черепом.

Он слегка напряг мышцы рук, разрывая тонкую ткань, даря страдание плоти, что под ней скрывалась. Он сделает, наконец, так, что она раскроется, выйдет из-под скорлупы!

Он избавил ее тело от последней тряпки, нарочно доставляя боль. Его мутило от всего происходящего, но рефлексы делали свое дело. Он навалился на нее всем весом, теряя последний контроль над собой, проваливаясь в захлестнувшую его бездну.

На гладкой атласной коже Ирины отчетливо проступали кровоизлияния от его пальцев, она едва могла дышать, прижатая к полу его тяжелым телом, в ребра впилось что-то твердое, валявшееся на полу. И ничего. Все это напрасно, но ярость уже требовала своего. Он не любил, он просто брал ее, только так это и называется. Не заботясь о причиняемой боли, не думая ни о чем, он грубо пользовался ее телом. Но все время продолжал смотреть прямо в глаза.

Только. В глаза.

Когда все кончилось, он едва осознавал происходящее. Пол и потолок качались из стороны в сторону, делая картину развернувшегося акта этого странного спектакля чем-то настолько диким, что он тут же попытался встать, лишь бы быть подальше от нее.

Она не двигалась, даже не попыталась сдвинуть разведенные бедра или чем-то прикрыться, как обычно это делала. Она просто смотрела. А на ее губах была все та же дежурная улыбка.

— Что же ты, милый, не сказал мне, что любишь, чтобы это было вот так? Я бы всяких игрушек прикупила, мы бы с тобой такое вытворяли…

Это был удар, который не выдержать даже ему. Он застонал, громко, в голос, как зверь раненый, как воет в ночи тревожная сирена, пережившая тех, кто ее устанавливал. Он схватился за голову, словно пытаясь не дать мозгам выплеснуться наружу. Да, только теперь он понял, на ком женился Серега. А потом они разошлись, когда она избавилась…

Ноги сами куда-то помчались, не давая оглянуться, не разрешая поднять головы. Латы вставали на места с радостным шипением, мгновенно вливаясь в его движения, делая их легкими и стремительными.

А он и не подозревал, насколько соскучился по своей броне, по этому незаметному товарищу, что всегда рядом, и покинуть тебя до самого твоего конца ему не дано. Двери распахивались перед ним, ступеньки старой лестницы жалобно скрипели, страдая от необходимости нести такую тяжесть, но он не обращал на постороннее никакого внимания, его теперь волновала только одна цель.

Он не знал, где это место, как оно выглядит, но какое-то потустороннее чутье подсказывало, что никогда он не сможет потерять направление. Ни-ког-да.

Каменный заборчик оканчивался огромными воротами, запертыми на тоже немаленький старый замок. Такие амбарными называют.

Перелезть через забор стоило нескольких усилий, а правила… плевать ему на все правила с высокой колокольни.

Здесь было даже еще тише, чем в спящем городке. Тут редко кто бывал даже днем. Шелестели деревья, цвели поздние осенние цветы, падали листья, тихо кружась над землей…

Ровными рядами здесь стояли мраморные плиты с надписями, четкими холмиками обработанной заботами неведомых ему людей земли возвышались над пожухлой травой могилы.

Это было Новое Кладбище.

Еще шагов сто…

Да, не ошибся.

Он стоял над собственной могилой. Здесь тоже только плита и холмик земли.

А что же еще.

Он пришел.

Эпилог

— Ты все-таки притопал. А ведь так близок был в этот раз!

Он узнал этот слегка ехидный голос. Позади него стоял хозяин тех трех цветков с геранью, что жил на втором этаже углового дома. Вот только почему он никак не припомнит, что же связывает этого старика с ненавистным перемирием?

— Тебе снова дано уйти, солдат. Так не медли, воспользуйся дарованным, только помни одно: лучше умри там, поскольку в следующий раз ты все поймешь, как понял я когда-то, и возвращение туда станет невозможно. Нельзя быть в бою и не верить в него.

Он оглянулся и посмотрел на темневшую поблизости фигуру.

— Кто вы?

— Я — один из первых, кто вернулся из боя. Тогда это было гораздо проще, но, поверь, все равно хорошего мало. Не поступай, как я, если почувствуешь зов — беги за помощью к доброй старушке-смерти.

Он молчал некоторое время, размышляя над словами говорившего.

Но так и не смог ничего ответить.

Сверкнула молния, и мир погас, разорванный ею на части.

Не осталось даже этого призрачного света.

Он снова был счастлив.

На могиле же теперь стоял другой год смерти. Немного другой.