Последствие

Саша Дэа, 2014

Никто не виноват, что при прощании одному всегда тяжелее, чем другому. Он неосознанно взваливает на свои плечи грусть за двоих и, горбясь, начинает тащить. Кто-то выпрямляется за неделю, смахнув пыль с пиджака, кто-то за месяц, зализав рану, кто-то вовсе не сгибается – то ли от бесчувствия, то ли от равнодушия. А я где-то ошиблась. Где-то я потеряла время и благополучно начала тонуть в отчаяньи. Вы скажете, что я слабая?..

3

Это было время, когда я разучилась сочинять. В моей голове не существовало ни одного предложения. Я помнила русский язык, но с трудом излагала свои мысли и больше не могла писать. Творчество внезапно собрало свои вещи и благополучно вышло за пределы больницы. Оно вышагивало по улицам свободно и безразлично, совсем не навещая меня. Никакого союза: творчество было чьё угодно, но только не моё.

Я была в панике. Хотя в моём положении паника — это типично.

Я просила принести мне бумагу и ручку. Ручку мне не положено, сунули карандаш. При этом цветной. Зелёный. Добрый зелёный карандаш. После того как пациент X, о котором я только слышала, но никогда не видела, сгрыз несколько заранее спрятанных стержней ручек, тем самым вызвав у себя какое-то серьёзное раздражение горла и желудка, карандаш считался безопасней ручки. Бумагу мне пожадничали, дали всего пару листов, правда, стоило мне их все измалевать, как выделяли новые листы, поддерживая моё рисование. Рисование было безопасным занятием, а значит, правильным. Но рисование меня мало интересовало. Я часами, словно медитируя, смотрела на белые прямоугольники, как будто они обязаны были дать мне ответ. Мне казалось, что если сидеть перед листом, то непременно должно родиться откровение, но я ошибалась. Изредка с псевдовоодушевлением калякала зелёные узоры и записывала отдельные куски мыслей, которые были настолько примитивны и несвязны, что я отказывалась верить в то, что они были написаны мной. Насильственное творчество точно так же, как и выращивание кукурузы в СССР, не даёт никаких результатов.