Рыжее наказание для опера

Саяна Горская (2024)

Когда вместо знака Вселенная вручает тебе девушку с кучей странностей, невольно задумываешься — где ж я так налажал? Но красавица с редким и тёплым именем Лета явно скрывает что-то в глубинах своей души. И мне, отчего-то, очень важно докопаться, понять и помочь. Даже если она против. Потому что моё холодное сердце медленно оттаивает рядом с ней. И никогда прежде я не чувствовал себя таким живым. Но разрушающие призраки прошлого, тем временем, подбираются всё ближе.

Глава 4

Лета.

— Вставай, непутёвая, ищут тебя! — Трясёт баба Тася за плечо.

Ищут?!

Разлепляю глаза и подскакиваю. В груди щемит. Воздух не проходит в лёгкие — горло сжало спазмом.

Неужели нашёл? Где дала осечку? Засветилась в камерах вокзала?

— Кто?! — Хриплю, хватаясь за сердце. Оно испуганно лупит в ладонь.

А в голове гулко стучит «Не отдавайте меня ему! Не отдавайте!»

— Шура. Ты ей обещалась воды натаскать.

Шура!

Господи…

— Баб Тась… — Усиленно фильтрую в голове слова. — Ну нельзя же так с людьми!

— Чегой?

— А то вы не знаете, чегой. — Поясничаю на её манер.

Местный диалект я вообще не сразу научилась понимать, но потихоньку привыкаю.

— Ты перед тем, как к Шурке уйти, собак накорми. Дымок снова смылся куда-то, гадёныш. Второй день нет его. А Цуцик под крыльцом сидит, нагулялся.

Дымок — это помесь алабая и маламута. Огромный, как нефтетанкер. Машина для убийств, иными словами. Только сам Дыма так не считает — за грозным внешним видом скрывается нежное и по-детски наивно-дружелюбное сердце. Но люди, которые этого не знают, при первом контакте с ним начинают заикаться. Потому что Дыма настаивает на очень тесном знакомстве: с объятиями, обнюхиваниями, облизываниями и нежным кусем.

Цуцик — четыре с половиной килограмма ярости. Несуразное нечто с вздыбленной в разные стороны шерстью, кривой челюстью и торчащими из-за этого наружу зубами. Шумный и визгливый, как газонокосилка. Но сторожевую функцию в доме выполняет именно он.

— Цуцика своего сами кормите. Он меня вчера укусил. — Демонстрирую синяк на икре.

— Неча с животиной нежничать, когда она жрёт. — Поддаёт мне сверху баба Тася, как неразумному ребёнку.

— Я и не нежничала! Попробуй тут, ага…

— Каструль в предбаннике. А я на почту пошла.

На почту — это значит, пол дня её не будет. Пока все деревенские новости не обсудит, домой не вернётся.

Потягиваюсь.

Маруся приходит, смотрит преданно снизу-вверх. Зелёные глаза ярко выделяются на фоне лоснящейся, чёрной шубки.

Выглядываю через щель в занавесках, которые в моей комнате выполняют функцию двери. Кикимора моя ушла.

Хлопаю по кровати рядом с собой. Маруся запрыгивает. Сжимаю её в объятиях и слушаю, как она тарахтит свои песенки. Если баба Тася увидит кошку в постели — убьет нафиг нас обеих. Здесь с этим строго, но я иногда нарушаю.

Через пару минут, вздыхая, встаю. Одеваюсь.

Тёплые штаны размеров на пять мне велики. Свитер с горлом. Сверху стёганная баб Тасина куртка, старая и потрёпанная, но не продуваемая никакими ветрами. На ноги — шерстяной носок, резиновые сапоги.

Шура — бабуля с соседней улицы. Подслеповатая, да и на ухо туговата. Родственников в деревне нет, ухаживать за ней некому. Но в таком положении не она одна здесь. Тут многие выживают, как могут.

Мама, когда жива была, говорила часто, что уважающая себя женщина добра к слабым и милосердна к сильным. И те, и другие заслуживают помощи.

И я помогаю, чем могу, хотя порой кажется, что ничем не могу… Я сама слабая. Тепличное растение.

Жизнь в деревне сурова. Сюда как будто не весь технический прогресс доходит. Теряется где-то по пути и приходит остаточным явлением в виде кнопочных телефонов-кирпичей и спутниковых тарелок, что на каждом доме пестреют разноцветными блинами.

На улице сразу оказываюсь подвергнута нападению Цуцика. Он истерично лает, хотя я здесь уже пять месяцев живу. Пора бы привыкнуть…

— Хороший мой, сейчас я тебя накормлю, не буйствуй. — Медленно боком двигаюсь к бане за «каструлем».

Ставлю перед Цуциком глубокую железную миску с чем-то, что с натяжкой можно назвать едой. Деревенские варят собакам странные харчи, в которых всё: от картофельных очисток, до чёрствого хлеба.

Маруся, что за мной по пятам ходит, идёт ластиться о Цуцика. Трётся мордой о миску, как бы невзначай облизывая края. Цуцик морщит нос, скалится, но кошку не трогает. Терпит.

Ох и бесстрашная же ты, Маруся!

Перегнувшись через хлипкий забор, зову Дымка.

Нет, загулял наш парень опять. Вернётся через пару дней только.

Забираю тележку для фляги — металлическую палку с крюком, на колёсиках. Плетусь к Шуре.

На её крыльце пустая фляга. Меня ждёт. С тоской смотрю на сорокалитровую бандуру, предвкушая, как потащусь с ней, полной воды, обратно по грязи. Но Шура сама не справится: своего колодца у неё нет.

Прусь до водокачки, открываю вентиль. Привалившись плечом, жду, когда в канистру наберётся вода.

Смотрю на серенький пейзаж.

Да, летом здесь повеселей. Зелено, свежо, пахнет водой и немного тиной, а ещё разнотравьем — пряным, терпким. Земляника растёт прямо под ногами.

Сейчас же лысеющие деревья, скрюченные, кривые, вместе с покосившимися домиками, рисуют картину не самую жизнерадостную.

Но теперь это — моя реальность, и нужно принимать её такой, какая она есть. И вообще радоваться, что возможность на эту самую реальность у меня появилась.

Иногда я не могу поверить в то, что сбежала. Я слишком ручной зверёк, домашний. Привыкший к комфорту. Но иногда жизнь не то, что ставит ультиматум, она буквально вышвыривает тебя из лодки в ледяную воду. И барахтаешься ты потом, как можешь, лишь бы продолжать дышать.

Пру флягу обратно. Получается очень медленно. Ноги в резиновых сапогах, болтающихся на моей узкой стопе, проскальзывают в мокрой, склизкой жиже.

— Здрасьте, дед Миша! — Машу рукой.

Деда Миша вытаскивает сигарету, выпускает густой дым изо рта.

— Лета, загляни как-нибудь. У меня, кажись, телевизер сломался.

— Загляну!

Обратная дорога занимает почти пол часа, хотя идти метров пятьсот.

Оставляю флягу на крыльце. Разуваюсь там же. Захожу в дом.

— Баба Шура!

Тишина.

— Шурочка, я вам воду привезла! В умывальник залить?

Снова тишина.

Обеспокоенная, иду в спальню хозяйки.

Баба Шура лежит с капустным листом на голове. Лицо землистое, серое. Под глазами тёмные круги.

— Баб Шура, вы чего? — Падаю у кровати, отыскиваю сухую, морщинистую ладонь.

— Летушка, ты это? — Слабо улыбается, сжимает мои пальцы. — Да нормально всё. Просто прилегла.

— Вам плохо?

— Неет! Нет, нормально всё со мною, не переживай, девочка. Полежу и пройдёт.

Менталитет людей этого возраста. Даже при смерти не сознаются ведь, что плохо!

— Какие таблетки вам принести?

— Там, от давления… Возле чайника, в коробочке голубой.

Нахожу таблетки. Несу вместе со стаканом воды. Помогаю Шуре привстать, и пока она пьёт, взбиваю подушки под её спиной.

— Завтракали сегодня, баб Шур?

— Яичко съела. — После задумчивой минутной паузы.

— Нельзя так. Ай-яй-яй! Откуда у вас силы будут? Обязательно нужны углеводы! Я сейчас приготовлю, вместе позавтракаем.

Баба Шура слабо отнекивается, пререкается, но я непреклонна.

Варю геркулес. На печь кладу оттаивать замороженную смородину и клубнику. Ягода крупная, хорошая, со своего огорода. Ставлю чайник.

Пока завтрак готовится, замачиваю в тазике грязную посуду.

Раскладываю кашу по тарелкам, украшаю ягодами, присыпаю слегка сахарной пудрой. Сервирую застеленный цветастой клеёнкой стол.

Почти как в ресторане…

— Баб Шур, пойдёмте есть.

Ковыляет потихоньку из спальни.

— Вот каша, полезная, с ягодами. И витамины, и энергия. И чай тёпленький.

Присаживаюсь тоже за стол.

— Ты сама-то когда кушала? Совсем прозрачная стала!

— А я вот, вместе с вами, за компанию! — Улыбаюсь, отправляя кашу в рот.

— За компанию — это хорошо. У меня, Лета, давно уже нет компании. Все мои разлетелись из гнезда, и хоть бы кто навестил бабушку.

— Да, занятые сейчас все.

— Всё пытаются денег побольше заработать. А счастье в деньгах ли?

— Ну, знаете, как говорят: счастье не в деньгах, но куда приятней грустить, когда ты богатый.

— А я тебе скажу, что не правда это. — Припечатывает скрюченный палец к столу. — Приятней грустить, когда рядом семья. Когда деток полный дом. Там и не до грусти!

— Молодые — амбициозные.

— А как старость придёт, о чём вспоминать будут? О том, как батрачили, рук не покладая? Та что за жизнь-то это, Летушка? С собой ведь денег не унести. На том свете все равны будем.

Баба Шура роняет взгляд в тарелку. Ковыряется ложкой, смешивая кашу с ягодным соком. И у меня щемит сердце от печального зрелища.

Им ведь просто нужно немного нашей любви. После того, что они прошли за свою жизнь, они заслуживают хоть чуточку человеческого тепла и внимания.

Отхлёбываю чай.

Я не знаю, что сказать. Но знаю, как развеять грусть баб Шуры.

— А хотите, я вам эклеров привезу?

— Тех, вкусеньких? — Загораются её глаза.

— Ага.

Вкусненьких и дорогущих. Из своей любимой веганской пекарни. Сто грамм радости без вреда для здоровья и фигуры.

Раньше эта радость была мне доступна хоть каждый день, а сейчас — только по особым случаям. Но сейчас как раз особый.

— Да не надо, Лета. Это ж в город мотаться…

— Мне всё равно нужно. У баб Таси лекарства кончаются. Вы мне список черканите, чего из продуктов взять.

— Лета, тебя мне сам Господь послал! Нам всем.

Шура сжимает мою руку своей шершавой, тёплой. Её морщинистое лицо светлеет от радости. И мне тоже становится лучше.

Ну, ради такого не грех лишний раз в город прокатиться!