Последняя тайна Патриарха

Святослав Феоктистович Моисеенко, 2012

Добро и Зло придумано людьми и для людей. В Природе существует лишь Цель – неведомая, загадочная. Много веков Предметы ждали своего часа, таинственно действуя, попав в человеческие руки, сея слухи о чудесах, волнуя, вызывая страх. Страх и неодолимое желание обладать ими, превращающие человека в орудие на пути к Цели. И вот наступили времена, когда Пять Предметов должны соединиться в одних руках, чтобы Цель наконец обозначилась. В чьих руках они окажутся? Добром или Злом обернется для Человека обладание таинственной Силой? Или Зло – лишь тень, отбрасываемая Добром? Все совпадения с реально существующими людьми или событиями случайны. Новым романом «Последняя тайна Патриарха» автор открывает целую серию удивительных книг о тайнах ушедших цивилизаций и загадках христианской церкви. Впервые перо писателя касается темных пятен православных церквей, во всё своём многообразии преследующих нас с начала времён до сегодняшних дней… Перелистнув очередную страницу романа, так и хочется воскликнуть: «Боже мой! Неужели всё это на самом деле?!..»

Глава 3

След реликвии

А Настя в это время вовсю штудировала книги и трясла Интернет. Это не хуже любовных поединков заслоняло ее от ужаса происходящего, врачевало душу и не давало раскиснуть и опустить руки. Настя читала, и голова шла кругом! Столько веков историки объясняли загадки прошлого как угодно: и коварством, и ядом, и сильной волей, и кознями врагов. А ларчик-то просто открывался — перстень! Страницы перелистывались сами собой, и хотелось дальше, еще, — докопаться до сути, за которой маячила разгадка. Ибо от нее зависели их с Никитой и жизнь, и счастье.

Хлопнула дверь: вернулся уставший, истерзанный думами и догадками Никита. Настя хватилась накормить его, да оказалось — так и просидела за книгами весь день, ничего не сготовила. Да и чего готовить: в холодильнике «мышь повесилась». Но то, что ей стало известно, заинтересовало Никиту куда больше, чем отсутствие разносолов — он весь превратился в слух. Рассказывала Настя образно и увлеченно, даже театрально кое-где подвывая. Маманю-актрису со счетов не сбросишь! Перед глазами парня вставали «преданья старины глубокой»…

История таинственной реликвии и ее странная власть над людьми начали из глухого и не вполне достоверного упоминания обретать конкретные очертания подлинной реальности.

— Понимаешь, Иван Третий вторым браком был женат на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора Константина, дочери его родного брата Фомы, деспота Морейского. Не думай, деспот — высший греческий титул, что-то вроде эрц-герцога. Деспотисса великой интриганкой слыла, к ней как ни к кому другому относится понятие «византийское лукавство». В результате трон московских великих князей достался, в обход потомков от первого брака, ненаглядному Софьиному сыну Василию…

— Да, запудрила твоя византийская прынцесса всем мозги! И как только удалось?! Или… Думаешь, и тут без перстня не обошлось? — серые глаза Никиты вспыхнули подозрением.

— Думаю, не обошлось, хотя прямых упоминаний о кольце нет. Ну кто на побрякушку серьезное внимание обращать станет?! Это ж не сказка про Ивана-царевича: надел кольцо, ударился оземь да и…

–…да и убился нах… в общем, насмерть! — с хулиганской ухмылкой подхватил ясновельможный глава Патриаршей охраны, не совсем забывший трехэтажные армейские обороты. Настя сердито замахнулась на охальника книжкой и продолжила:

— Василий же человек был слабый, вздорный, царствовал отменно-самодурно, а под старость и вовсе свернул всех в бараний рог. Представляешь, супругу бесплодную отправил в монастырь, обрил бороду — это в те-то времена, когда проще было нагишом на люди выйти, чем без бороды! И, старый гамадрил, по-новой женился на юной красавице — княжне Елене Глинской, польско-литовских кровей и, значит, почти супостатке. Совсем юной, кстати, — ей было тогда что-то лет пятнадцать, если не меньше! В наше время срок бы припаяли, за педофилию.

— Чего это «старый гамадрил»? Ему о потомстве надо было думать. Государь небось, не баран чихнул! Да и молодая-то жена лучше старых двух! — юмор у парня был своеобразный. Но так живой ум искал выход из тесных рамок, куда его загнали сначала — армия, а потом — строгая служба у Патриаршего престола.

— Я вот тебе сейчас покажу молодую жену! — возмутилась двадцатилетняя «сказительница». — Да ты слушай дальше.

Вскоре после женитьбы Василий умер как-то по-глупому, от заражения крови — поранился на охоте… Оставив означенную Елену правительницей при малолетнем сыне, будущем Иване Грозном. Между прочим, была у власти целых пять лет. Вместе с «другом сердца», князем Овчиной-Телепневым-Оболенским. Некоторые имечки тогда были — за ночь не выучишь! Потом бояре Елену вроде отравили. Удивительно, как им всем удавалось власть захватывать — и Софье, и Василию, и Глинской — в стране, где непопулярных или не вполне законных владык могли только так прогнать с трона? Не колдовали же они! Что им помогало? Поневоле вспомнишь про перстень, привезенный из далекого Царьграда, бывшего столько веков оплотом веры православной! Не с ним ли и перешло к нам понятие «Святая Русь»? Или просто только Русь тогда и была крепка в Православии, а почти везде оно оказалось в кабале да в загоне? И, знаешь, что еще: похоже, перстень осторожно нащупывал достойного носителя! Неподходящих — в топку истории! Всякая помощь прекращалась, таинственная сила угасала.

Для Насти, воспитанной религиозной нянькой, вера не была пустым звуком, модным увлечением — как для многих современных барышень. Отец-профессор серьезно воспитанием дочки не занимался, мать-актриса — тем более. И, что совсем уже нечасто бывает, вера у девушки не вступала ни в какие противоречия с обширными университетскими знаниями и пытливым умом. А Никита, едва ли не впервые пошедший в церковь перед службой на Кавказе, проникся лишь после знакомства с Алексием. Что и говорить, умел старик внушить что-то такое… настоящее, одним словом.

Девушка продолжила, очнувшись от раздумий:

— Много, ох, много чудил Иван Васильевич, прозванный Грозным. Особенно после смерти первой супруги, нежно любимой в народе, — кроткой и приветливой Анастасии Романовой. И опричнину мрачнейшую создал, и татарского царевича-подставу на трон посадил — тот на целый год оказался самодержцем. В Александровскую слободу уезжал, бросив бразды. Теперь это, знаешь, заштатный городок Александров, пара соборов осталась, тишь да благодать, а когда-то был он своего рода «российским Версалем», резиденцией… И все — посреди чудовищного блуда, многоженства, изуверских «избавлений» от неугодных жён… Впрочем, некоторые историки полагают, что сомнительные цари-государи Романовы, дабы выглядеть привлекательно, навесили на Грозного все грехи мира.

Так что теперь про него всякое говорят в книгах… Бояр да дворян строптивых медведями да собаками травил, лично пытал. В огне, на котором человека поджаривали, полешки посохом своим поправлял… Впрочем, тогда, в середине XVI века, точно поветрие какое по Европе пронеслось: немногим ранее, в Англии, король Генрих Восьмой так же безжалостно расправлялся с женами, чередуя их казни с расправами над епископами, ибо разругался с папой Римским, отрекся от веры католической, сам себя объявив — неслыханное дело! — главой церкви. Проложил, так сказать, дорожку для нашего Петра, тоже в свое время упразднившего сан Патриарха. Во Франции Екатерина Медичи тысячами истребляла своих же подданных, гугенотов-реформатов, и память о Варфоломеевской ночи пережила на века все прочие дела этой королевы. Правда, отойти от католического Рима Франция так и не осмелилась…

— Ты не отвлекайся, про перстень говори, не грузи! — подал голос Никита. Его, неподкованного, уже начали утомлять несущественные, как ему казалось, факты, ссылки и сноски.

— Ладно, тьма ты моя историческая. Так вот, а на Руси народ опять все безропотно проглотил, словно завороженный. Даже убийство в темнице митрополита Филиппа! Одного из немногих, кто осмелился поднять голос против бесчинств и поругания Церкви, против истязаний и казней. Ни одного покушения на царя-изувера не было, точь-в-точь как потом при Сталине… Или это у нас в крови: сильных обожать да трепетать перед ними?

После внезапной и загадочной смерти Грозного — я тебе уж рассказывала — перстень его любимый надолго исчез из упоминаний. Да и не до него было: через одиннадцать лет бесцветного богомольного царствования умер и его сын Федор, последний Рюрикович. На престол взошел его шурин, дьявольски умный и совершенно незнатный Борис Годунов, уже давно исподволь правивший страной. Это при обилии куда более родовитых — сколько ни истреблял их Иван — бояр да князей. Как, как этому подкидышу удалось подавить волю и знати, и простого люда, если еще за год до этого даже помыслить было нельзя о таком вопиющем попрании традиций? Ну, женат был царь Федор на сестре Бориса, и что? Интересная все-таки у нас история: власть передается через женщину, словно… гемофилия какая-то. И хотя сама женщина тогда править, в общем-то, могла, но самолично царствовать, как потом, после Петра Первого, — ни Боже мой!

— Все равно, что бомжа президентом избрать! — встрял возмущенный таким безобразием Никита, для которого порядок и справедливость были святы. — А гемофилия… это когда кровь не сворачивается? Да, попался нам один такой чеченский мальчик, случайно раненный… Так и умер, бедняга, не смогли остановить… До сих пор его взгляд помню, затравленный, ненавидящий… И чего дальше было?

— Появление якобы чудом спасенного Дмитрия, злодейски убиенного в Угличе младшего сына Грозного, вогнало в гроб испуганного Годунова. Еще бы — он-то был уверен, что маленького царевича, последнюю преграду на пути к трону, наверняка зарезали. Хотя по меркам того времени Дмитрий считался незаконнорожденным — как же, сын Марии Нагой, шестой жены, а церковь через силу признавала законными только три брака!

Нежданным было это появление, стремительным и поначалу удивительно триумфальным. И тоже непонятно: как он смог всех — все-ех! — убедить, что царского рода и трон по бесспорному праву должен принадлежать ему? Вот называют его Самозванцем, беглым монахом-расстригой Гришкой Отрепьевым, но уже давно историки доказали, что беглый монах и царевич — не одно лицо. И был Дмитрий образован, с Папой Римским переписывался. Держал себя — какой уж там «беглый монах»! Опять мелькает блеск перстня, наверняка доставшегося ему от отца! Не подарил ли он это сокровище возлюбленной супруге своей, Марине Мнишек? После чего не получила ли она над ним огромную власть? Ведь ее короновали, впервые царицу на Руси короновали! Раньше царские жены и царицами-то величались из вежливости, помазания на престол над ними никто никогда не совершал. Знаешь, поглядела я на ее изображения… Ну, ничего красивого! — Настя не удержалась и чисто по-женски возмутилась вопиющим фактом: какую-то не особо знатную польку возвели на российский престол, а была она и пучеглазой, и длинноносой!

— Бывает! — проворчал многоопытный Никита. — Вот у нашего комбата жена — ты бы видела, как он ее письма ждал, с ума по ней сходил, тосковал… А когда убили его… Из паспорта фотка выпала — так, ничего особенного… Толстушка в кудряшках. Только ты того… опять не в ту степь пошла.

Настя с удовольствием поглядела на себя в большое старое зеркало, висевшее над комодом. По семейному преданию, принадлежало оно якобы еще Павлу I, но время не пощадило раму, да и амальгама пошла пузырями — так что пришлось сослать зеркало на дачу… Увиденное успокаивало: не «толстушка» она, и не в «кудряшках» всяких дурацких! Вон, коса какая замечательная! И Никита смотрел преданным собачьим взглядом, словно требовал «Chappy». Без всяких яких было видно: обожает! Девушка поправила выбившуюся прядь и продолжила:

— Погиб свергнутый Дмитрий Первый печально и незавидно, год всего правил… Марина долго скиталась по России. В надежде вернуть себе престол объявляла расплодившихся самозванцев своими спасшимися мужьями. От одного даже сына родила…

— Вот же пришмандовка! — не удержался бывший солдат, для которого женская преданность входила в число главных сокровищ мира. Но Настя пропустила мимо ушей его крепкий эпитет, лишь задумчиво произнесла, глядя в окно:

— А мне, знаешь, жаль ее… Одна, среди чужого народа, она не сдалась, возвращаться на родину не захотела. Сильная была… — девушка перевела взгляд на любимого и зарделась. — Чтобы я таких слов солдафонских больше не слыхала! Ладно, слушай лучше, «блюститель нравственности».

Наконец, Марину схватили, заточили, перстень, надо думать, отняли. Не достался ли он Федору Романову? Иначе — патриарху Филарету, получившему свой сан в Тушино, от Лжедмитрия II, прозванного Тушинским вором. Представляешь, — это в нашем затрапезном Тушино когда-то Лжедмитрий II лагерем стоял!

Далее. Царю Василию Третьему Шуйскому, великому интригану и бездарному самодержцу, трон достался многолетними происками. Но в Смутное время это воспринималось едва ли не как должное. И, уже получив вожделенную власть, Шуйский никак не мог остановиться в своих интригах. До того дошло даже, что жена его на пиру отравила смелого воина и талантливого полководца князя Скопина-Шуйского, начавшего наводить в стране порядок. Испугались Шуйские популярного в народе дальнего родича, да недолго им было царствовать, видать, и козни иной раз осечку дают. Одно дело — интриги плести, а совсем другое — государством управлять! Препроводили царя Василия в монастырь.

Наконец, к власти пришли Романовы, по сути получив ее через родство — смешно сказать! — с незабвенной Анастасией, первой женой Ивана Грозного. Филарет какое-то время правил страной при сыне Михаиле. От него перстень впоследствии перешел Патриарху Никону, возомнившему себя на Руси главным и пытавшемуся подчинить себе Алексея Михайловича, царя Тишайшего… Может, не люди овладевали перстнем, а перстень — людьми? Иначе откуда столько властолюбия и гордыни в простом мордовском крестьянине? Царь поначалу был от Никона в полном восторге, уважал его как никого возле себя… Да только перстень присмотрелся к своему хозяину, да и… передумал. Лишили Никона патриаршего сана, сослали в глушь…

Рассказ был прерван хныканьем мобилы: звонил охранник Сашка, все же вспомнивший одну «небольшую» подробность. Оказалось, среди следов, найденных на месте преступления, различили два типа обуви. Вроде как двое убийц было. Никита понял, что его следы на полу остались и были обнаружены. Выругался в сердцах и тут же получил в очередной раз от Насти по кумполу за сквернословие. Но парень лишь отмахнулся, лихорадочно соображая, что же делать.

Обувь надо было немедленно уничтожить. Почти новые ботинки подверглись безжалостному сожжению на дворе, вместе с мусором. Хорошо, нашлись старые башмаки — Никита в последнее время старался как можно чаще уединяться с любимой на даче. Много чего по хозяйству делал — мужик все-таки! В его многосемейной коммуналке было не очень-то удобно встречаться. Особенно после того как пьяный соседушка, — видать, «белка прискакала», — полез драться. Пришлось вырубить.

Отец названный, царство ему небесное, обещал помочь с квартирой, да не успел… За отпечатки свои начальник охраны особо не боялся — слишком часто бывал в резиденции, и к Алексию был вхож запросто — это все знали. Так что его «пальчики» могли быть где угодно. А вот свежие следы на полу, возле тела…

А сразу после позвонили из секретариата Патриархии. Задушевно, с великой печалью в голосе попросили явиться для беседы. Кто приказал: «к ногтю!», не сказали. Вы, мол, приходите и все. Трусом Никиту никак нельзя было назвать, но противный холодок ползучего предчувствия беды опять впился в позвоночник. Главное, как, как скрыть, что был там, если на пальце перстень патриарший, не снимаемый, яркий? Страх передался Насте, которая стала уже конкретно бояться перстня, с его таинственным и страшноватым влиянием на всех, кто даже просто прикасался. А, может, подобно Саше, — не заметят? Голова пухла от опасений и переживаний. Армейский неоценимый опыт, конечно, помогал справиться с тревогой, но теперь не было над Никитой ни «батяни-комбата», ни Патриарха — царство им обоим небесное, — да и друзьями себя окружить было нельзя: слишком опасно. Впервые парень оказался вроде главнокомандующего маленьким войском — он да Настя. А схватка предстояла не на жизнь — на смерть. Смерть… Умирать не хотелось категорически! Хорошо, — подруга проявила неожиданное мужество и смекалку: уложила парня спать, и не только спать. Утро, дескать, и вправду вечера мудренее!

«Войско» Никиты уже десятый сон сморил, а парню все не спалось. Не шло из памяти то странное видение: длинная страшная тень, нависшая над Алексием… Снова и снова терзала мысль: где же раньше он мог видеть этого… Человека?