Что там, за дверью?

Семён Теслер, 2020

Это первая книга человека, который всю жизнь писал для себя, кое-что читал родным и друзьям, но, наконец, решился поделиться с миром сокровенным содержанием своего письменного стола. Она, несомненно, заинтересует любителей малой художественной прозы, так как здесь собраны различные по тематике, жанру и объёму (иногда всего на одну страницу) прозаические произведения, отражающие неординарный философский взгляд писателя на жизнь. Приправленные доброй долей юмора, написанные сочным образным языком, они приведут в ряды поклонников этой книги и её автора даже самых взыскательных читателей.

Осколки

(Рассказики такие. Могли бы быть чем-то большим, но родились слишком короткими для этого)

Поездка в прошлое

Чувствую, этот мой приезд сюда, вероятно, последний. Похоже, и погода была с этим согласна.

Шёл дождь. Не переставая, он лил уже несколько дней.

Случилось так, что в какой-то вечер из вечеров я оказался в центре города, откуда ноги сами повели меня в давно знакомое, тихое, упрятанное от любопытных глаз место, обнесённое высоким металлическим забором. Вот так, спустя много лет, шагнул в дни, теперь уже давно унесённые и развеянные ветрами времён. Ступил на территорию памяти. Без особых намерений вернуться — пусть ненадолго — во времена тугих тел и светлых надежд. Захотелось просто пройтись, прикоснуться к теням…

Брёл под сросшимися кронами. Просочившиеся через них капли, падали, напоённые запахом листвы. В редкие просветы между деревьями и густыми ветвями проглядывали дома. В темноте ночи и грозы, почти неосвещённые единичными тусклыми фонарями, они выглядели понурыми, даже мрачными. Окна на обшарпанных стенах тусклы и неприветливы — глазницы, из которых убежала память… В них сквозила тревога…

Когда-то, ещё молодые, деревья пропускали свет, голоса.

Руки с готовностью находили ответное пожатие. Где они сейчас, эти руки?

Сердце касалось сердец, их теперь нет, а они были, да…

Здесь был куст сирени, и стояла скамейка. Глупых, но естественных и неутомимых, она принимала нас под лунный свет и вскрики испуганной птицы. Обветшалое тело ищет погладить измятой памятью истлевшее место. Где же оно? — Здесь? Или здесь…

В немногих местах тусклый жёлтый свет провожал меня. Я наступал на свою тень, и она, бесформенная, всё росла перед собой, пожирая впереди редкие мазки света на мокрых дорожках.

Так и брёл по развалинам собственной истории.

В голове глухо перекатываются мысли: нет слов, чтобы их выразить, и они никогда не будут написаны. Чувства распиханы по углам прошлого, их тоже никто не увидит…

* * *

Заканчивается очередной приезд. Пора улетать.

Тени былого не отпускают мои сомкнутые вокруг них руки. Я уношусь всё дальше, и они растягиваются в свои невидимые продолжения — память и безмолвие.

* * *

Возвращаюсь в дом свой… На пороге сегодня — у входа — сделаю попытку стряхнуть печальные цепи воспоминаний. А при встрече мои новые друзья сотрут грусть с усталого сердца…

…Раннее утро, когда ночь и день ещё борются за спорные минуты своего времени суток.

Открываю окно во двор, в парк.

Солнышко ещё не встало.

Свежо и чисто.

Птичья суета решает открыть новый день.

И тут же сквозь деревья стрельнул первый весёлый лучик…

Прямо в душу!..

2012 г.

Солнечный зайчик

Моим друзьям

Меня разбудил солнечный зайчик.

Светлыми, тёплыми лучиками он уставился мне в глаза и скатился на подушку. Он переливался цветом жизни и улыбался. Его распирало от смеха так, что я сначала улыбнулся, а потом просто расхохотался. Бездумно и счастливо, как в детстве. Я гонялся за ним, пока он не исчез. Нет, не исчез, а спрятался во мне. Я чувствовал, как он топает внутри своими светлыми бархатными ножками.

Как он вытаптывает из мыслей и из сердца мои страхи и серость.

Как он занял их место.

И всё стало спокойно и правильно.

Я улыбался себе и всем и на вопросы — «Почему?», — отвечал: — «Секрет».

И мне захотелось, чтоб он был у каждого из моих друзей.

Такой секрет.

Такой день.

И такие дни. И годы.

И свои солнечные зайчики…

2013 г.

Я не умею писать

Я сегодня плакал. Там, где никто не увидит и ничто не помешает. Я никогда не хожу туда без книги. Ту, которая была со мной, я заканчивал. Плакал вместе с героиней, плакал, что книга прочитана, что так пронзающе написана. Что я бестолковый и бесталанный могу только переживать чужие чувства, чужое видение, чужую руку, с лёгкостью обмакивающую перо в историю, географию, время, любовь, надежду, и переносящую всё на бумагу. Описывая всё так, будто сам, как другие, способен передать переживания, улыбку, стон или лёгкий бриз в розовом завитке заката на далёком, убежавшем от цивилизации берегу.

Мне такое, видимо, не дано. Но даже — случись — написал бы, вряд ли меня хватило больше, чем на полстранички, страничку, а дальше я бессмысленно мучился бы тем, что застрял бездвижно между пером и бумагой, не в силах справиться ни с сумбуром мыслей, ни с внезапно исчезнувшими словами.

С лёгкой завистью и восхищением наблюдаю, как с поразительной непринуждённостью и совершенством автор превращается в бабочку, видит её глазами, взмывает на волнах тёплого ветерка над океаном цветов и запахов, питается, как будто он — это она, бабочка. И как она, уставшая от огромного дня забот, понимает, что закончилось отпущенное ей время жизни и покорно складывает крылья. Или автор — веточка, легко позванивающая на ветру оледенелой коркой, и сколотые её кусочки падают в голубой сугроб, вспыхивающий бесчисленными искорками вслед пролетающей тени этой ветки. Или автор — луч света, который только что отодвинул край тучи, чтобы заглянуть в окно, найти щёлочку между занавесями, поиграть пылинками, пошарить по комнате, найти под кроваткой и изучить крохотные тапочки с капелькой застывшего джема на одном из них, бесшумно подобраться к спящему ребенку, невесомой пушинкой пройтись по ресничкам, заставить их вздрогнуть за секунду до того, как глаза распахнутся в новый день, который лучик расстелет перед маленьким человечком.

Другой автор — само чувство. Он видит, как укол звёздочки сжимает сердце, уменьшает наш масштаб до атома в окружающей нас бесконечности и тем вызывает глубокую и чистую ледяную тоску странного одиночества в этом переполненном людьми мире. Электрические разряды, покалывая, струятся по рукам и дальше, и вот — это уже не руки, а вздохи сердца. Оно сладко сжимается и замирает, а потом быстро-быстро начинает стучать, и дыхание быстрое и прерывистое, и глаза широко раскрываются в потолок, и он бархатно колышется над океаном покоя, который придёт… потом… Автор видит, как счастье становится болью, как отчаяние превращается в радость, а потеря — в радужный вихрь нежданной встречи. Автор между вьющихся строк: первый заявительный крик, первым вздохом расправивший лёгкие, бесшумно отлетевшая душа и тело, ждущее, когда Хорон перевезёт его из пределов жизни за другие, нам неведомые. И душа, оставшись одна, печальным взглядом провожает бывшего владельца. Видит ли Б-г этот взгляд, слышит ли бесшумный полёт души?.. Рука автора наждаком бытия проходит по лицам и телам, задёргивает шторы над вчера и сегодня, гасит апофеоз обладания пустыми глазницами утраты… поворот — и со страниц несёт голубой волной надежд или звенят серебряными колокольчиками детские голоса.

И томное сердце из глубин клетки выстукивает по своей ограде: «Я здесь, я с тобой…»

Ещё один автор… Он вне времени. Или он — само время. Он легко скользит по его направляющим, замедляясь, ускоряясь или вообще зависая в одной точке. Он может приблизить всё до видимости мельчайшего элемента, но — чаще — поднимается высоко-высоко, за пределы неба, туда, где исчезают отдельные фрагменты мира, единицы тел, явлений и микровихри, созданные ими. Туда, где мощь его разума выстраивает орбиты судеб, стран и народов. Автор не является, как мы, заложником времени и пространства. Взмах его пера уносит за рамки убогой посредственности туда, где грозовые перемещения цивилизаций, столкновение эпох, причины и следствия мировых потрясений, рождение новых идей. И континенты ждут решения своей судьбы…

Так видят настоящие писатели, потому что так, наверное, устроены. И пишут так, что мы видим их глазами, чувствуем их душой и можем силою их воображения обнять хоть весь мир, плыть рядом в течении времени или делать остановки на его островках…

Вот так. Слабые мои попытки «сыграть в писателя» лишь подчеркивают грустный для меня факт — не получается писать! Не получается…

Но я без претензий. Восхищаюсь тем, как пишут другие. И когда чувства выходят за границы того, что я могу вместить, могу и заплакать.

Мне не стыдно.

2015 г.

Друг

Его нет ни на одной фотографии. Ни отдельно, ни вместе со мной. Ни с кем-либо из друзей. Но из всех их числа он стоит у меня на необычном месте. Ведь мы столько лет знакомы. Правда, до сих пор я не уверен, что достаточно его знаю. Размытый незаметностью, я знаю — он всегда рядом. Был и есть…

Вместе с ним мы поднимались по ступенькам возраста. Формы наши наливались и крепли, а с ними и содержимое, смею надеяться. Часто мы одинаково видели мир, скорей всего, под его влиянием моё щенячьи восторженное восприятие менялось на более взвешенное и последовательное любопытство к его потаённым рычагам и тайнам…

Я давно привык, что он умнее меня, но я никогда ему не завидовал. Даже когда он неоднократно повторял мне известную поговорку: «мудрость — это не морщины, а извилины». Что ж, согласен, я ему в этом уступал.

Он участлив необыкновенно, но не въедлив, дружелюбен, но не назойлив. Не навязывает мне свои мысли и не подминает своим влиянием. Лодка его мыслей легко подбирает тебя, и течение их уносит в океаны жизней и событий, прошлое и будущее миров, фантастику неведомого… Нет ничего, мне кажется, чего бы он не знал или не умел. И, если надо, без тени сомнений всё клал к моим ногам, — бери: моё — твоё!

Так что призраку скуки не было места втиснуться между нами, даже несмотря на то, что друг, как правило, бывал закрыт и молчалив. Это только добавляло его образу лёгкий шарм очаровательной тайны. И всегда — таинственное очарование…

Смотрюсь в него. Иногда, как милосердное зеркало, он растворяет в себе моё «я» и возвращает назад, но уже обновлённым. Он — мой проверенный поверенный, больше — сострадательный духовник. Преданный, верный и надёжный…

В запутанностях мыслей, во всех смятых и взъерошенных состояниях к кому, как не к нему, я обращаюсь:

— Что мне делать сейчас, друг?..

* * *

Иногда раскисший и усталый укладываюсь в постель… Утомлённые мысли покидают истоптанную тревогами голову.

Шторки век отсекают свет от всплывающих образов, и рука тянется выключить торшер.

Закрываю книгу. Глажу шероховатую корочку и кладу её себе на грудь.

— Друг мой, — мне кажется, шепчу я, засыпая с ней в руках.

Прижимаю к себе.

— Друг мой…

2014 г.

Новогоднее

Только в этот праздник… Ты подходишь к нему, как к чуть приотворённой двери, и не знаешь, что за ней на этот раз. Будущее, ну, конечно… Хотелось бы увидеть его сейчас, но придёт оно чуть позже. В своё время, но — позже. А пока постоим на пороге времени и подождем, когда оно пригласит нас войти. С пакетом всех наших желаний.

— Чтобы были встречи, чтоб отменили расставания, остались друзья, и исчезли враги, радость прогнала грусть, а тревоги ушли с прошедшим годом.

— Чтобы глаза не обшаривали горизонты в поисках обетованных земель, и успокоенные мысли смирили нас с нашим выбором, твердь под ногами и купол над головой защитили от метелей дат и событий.

— Чтобы мир не раскачивался, и мы всегда и везде чувствовали себя в своей тарелке. Желательно — полной.

— Чтобы судьбы детей и детей наших детей вселили в души покой и уверенность.

Физики искали и нашли бозон Хигса — божественную частицу. Хотелось бы, чтобы каждый смог найти в себе подобную же частицу, которая делает нас самими собой и даёт возможность увидеть её и в других. И мир изменится. Прекратятся периоды его полураспада, исчезнут задние мысли, и с фасадов людей не будут уходить улыбки. Человек будет существовать долго-долго. Сколько и сам мир. Ветры перемен сметут заботы с лица земли, и праздничный стол даст правильный старт новому счёту дней.

— А после их круговорота снова придёт Новый Год. Его ждут, и он приходит. Новый, он всегда приходит к тем, кто ждёт.

Достаточно крикнуть: — С Новым Годом!

— С Новым Го-о-одом!

2014 г.

Шутник

Недавно через свою электронную почту я узнал о появлении нового поэта. В комментариях, на которые не скупились мои друзья, было так много хвалебных отзывов, что я — хоть и не самый большой поклонник изящного плетения слов — сунулся в Интернет, чтобы поближе познакомиться с новой звездой.

Вот, пробую вспомнить, имя у него было какое-то странное, что-то вроде Шут Никофф.

Спектр тем, которые он затрагивал, действительно потрясный: тонкая, трогательная лирика, грустинка ностальгии, возвышенные, скоморошничество и приколы… И, конечно, как — нет: общество, демократия, политика. Короче — всё: цветы и звёзды, далее — везде… И уровень!

Порылся в поисках подробностей — и впрямь, из новой волны, перспект такой всякий… Ну и ладно — хорошему кораблю, как говорится — семь футов под киль!

Какое-то время спустя, бродя по Интернету попал на объявление: «пишу прозу… стихи…по заказу — на свадьбу, похороны, любимой, на день рождения, на развод», т. е. литературю на любой вкус, оптом и в розницу. Такого, признаться, я ещё не видел… «Заявки посылайте минимум за несколько дней». Указаны электронная почта, имя…

Помню, подумал — вот, сукин сын! А тут ещё — ба! Погоди, погоди… «Ах, твою так!» — вспыхнуло. Имя-то — как оно? — такое же странное, как у того поэта, который попался на глаза несколько раньше…. Или здорово похожее. Но стиль, лёгкость пера!.. Право, не надо быть профессионалом, чтобы заметить одну и ту же руку. Вот только имя, имя. Погоди-ка, как у того поэта, слово поэт пишу пока без кавычек, Шут Никофф. А этот, который за всё про всё: как его, а, вот — Шут Никон. Да ёлки-палки, тут же какая-то подначка… Ну, судите сами: имя можно прочитать как Шутник Офф и Шутник Он. Т. е. пишет серьёзную прозу-поэзию — шутник как бы отключён — «офф». Работает на разлив — шутник «он», включён, значит. Видите, он ещё и издевается над нами, поклонниками подслеповатыми.

Так что теперь, особенно после моего открытия, о случайности совпадения уже просто не могло быть речи… «Он», «Офф» — одно и то же лицо!

Да-а, новое поколение: продаю с лотка поэзию, искусство — подходи, кому не лень, дорого не беру… Испорченные привычкой, говоря колхозным языком: мухи отдельно, компот отдельно. Сознание не принимает, как одухотворённость, деликатность и нежность можно уложить на шершавый конвейер производственного процесса.

Не знаю почему, но такая вероятность сильно задела. Не принимает такое мой организм. Не совмещается, как это: отложил, вот, отбойный молоток, рученьки помыл… Помыл, да? Ну вот, а теперь давайте те же рученьки вам роговицу глаза пересадят, хорошо?

Дальше — больше. Распалённое воображение последовательно представляет себе, например, Наташу Ростову, убирающую последствия прорванной канализации. Анну Каренину в резиновых сапогах и штормовой робе на краболовном траулере. Мозги и вовсе закипают: представь Джоконду, укладывающую дымящийся асфальт на строительстве дороги…

А здесь, вот так, — просто: на глазах снимают идеал с пьедестала и заставляют копать траншею. Венеру Милосскую, к примеру. Нет, она без рук. Тогда — Аполлона Бельведерского — подойдёт?

Любопытно, таким «специалистам» череп на мозги не давит?

* * *

Впрочем, мне уже слышится: — Ой, ой, ой, подумаешь — нежный какой! В возвышенное захотел играть!

А что там за деликатной портьеркой изящных искусств творится, не хочешь знать? Сколько рабов горбатится на этих полях, и на скольких слезах они всходят… Твоему утончённому слуху недоступен, видимо, звук стыдливо распускаемых бретелек невинности под жёсткими пальцами бизнеса…

Так что — не надо! Время — вперёд! Налетай, продавай!

— Вы не слышали, Сотбис ещё не отменили?

Так что и впрямь, может, всё нормально, и только у меня мозг неправильно так отформатирован: это делать — можно, а так — некрасиво. Типа: не смешивайте краски? Да?

А время-то изменилось, искусство — чистое и настоящее, тонкое и нежное — ах, когда это было?!

Правда, повторю, у меня, вот, пока так не получается, — резкий переход из света в тень вызывает оглушительное головокружение.

Что до автора, не забыли его, шут-ник-а этого, — мне говорят: — Оставь его, он хоть сам на себя работает!

Но я его и так уже простил. Всё, гаду, простил, — уж больно хорошо пишет! Особенно про любовь…

2015 г.

Книга, одна из многих

Так и случилось, как он ожидал. Но момент, когда время толкнуло его в спину и выбило из круга с теперь насмешливо глядящей на него надписью «Смысл жизни» всё равно оказался внезапным. Теперь он парит над собственным прошлым, гири, съеденные годами жизни, сломали крылья мечты и тянут вниз на всё более чуждую территорию. Обобранный ветром падения он лишился почти всего, что у него было…

Единственный предмет, с которым он не расстался, — плотно сбитый дневник, книга, с порога которой началась летопись того, что было, наброски надежд, которые теперь остались в прошлом, кляксы разочарований. Сейчас она близка к завершению, практически, можно считать, закончена. Всё, что теперь необходимо — поставить дату и запечатать своим автографом. Но сейчас он находится уже у пределов последнего вздоха. Действие уже не вызывает результат, так что — в силу сложившихся обстоятельств — ни то, ни другое сделать он не успеет. Не успеет закончить последнее предложение, выровнять строчку, спуститься к концу страницы. Он понимал это, но ещё раньше он знал, что в какой-то точке процесс всё равно должен был прерваться, — бывает ли, чтобы судьба отпускала кому-нибудь исключительное право самому проводить себя в последний путь, дав возможность посмертной подписи…

Так что сейчас можно уже немного передохнуть: наручники когда-то взятых на себя обязательств успели проржаветь от времени и сами собой рассыпались, дав ложное счастье избавления. А он, человек, в принципе, пока ещё остался: теперь он одновременно и писатель, и единственный, по всей видимости, судья, и читатель. «Главный редактор» смотрит сверху на его пожилую суетливость и понимающе улыбается.

Человек вспоминает, как день-день пополнял записи, прессуя события в мысли и итоги. Как в спешке, не осветив вниманием, он иногда пачками вминал в книгу не только свою, но и чужие жизни и судьбы, и без разбора расталкивал их по углам страниц. Там они множились сами, без его ведома, прописываясь «симпатическими» чернилами и скрываясь на «симпатических», не видимых ему страницах.

О-о, он помнил, как муравьи буковок, выстраивались в цепочки строк и колонны текста. Как поначалу с лёгким звоном слова падали на поле листа и расцвечивали его торжеством жизни, и как потом звуки эти глохли, временами уступая место панике сомнений. Затем всё чаще — осторожному пальцу, который ворошил страницы в поисках пропавшей нити изложения. Потом — тишина, иногда лёгкий треск пересохших листов.

Да и чернила, эта кровь письма… Он заметил, как время всё быстрее выпивает их и уносит с собой, а пересохшее перо оставляет за собой всё менее различимые тени фраз, а то и вовсе бесследно скрипит, и давно уже бежит впереди пустых строчек.

Человек поймал себя на том, что раньше, наполненные кровью бытия, страницы были гладкие и упругие, они спокойно вмещали в себя сумасшедший ритм жизни, её энергия вселяла порядок в беспорядок и придавала смысл бессмысленной гонке со временем. Чем дальше, страницы становились тоньше, хрупче, они рассыпались, не перенося, видимо, тяжести запрессованных в них лет. Ближе к концу книги, они стали тусклыми и полными грусти: так слепнущий глаз плачет по яркости цветочного рынка. Страницы гасли, как выгорающее пламя сердца и мыслей. К концу книги они стали всё чаще повторяться, т. е. с тем же текстом и той же нумерацией. В слабости движений своих они тихо шуршат, потеряв и надеясь найти сами себя.

А ещё они лишились новизны и с ней — интереса. Поэтому, наверное, человек стал листать их в обратном направлении, где с дрожащих высот возраста, они возвращали его к бестолковым, но таким полным жизнью временам.

— Листки, что вы ещё прячете между собой? Голыми нервами я касаюсь вас, я, — тот, кто вдохнул в вас летопись жизни простого обитателя земли, с простыми же, разнесёнными по страницам незатейливыми историями, написанными…. А для кого, впрочем, написанными?..

— Кто, кроме ветра, будет ворошить страницы…

Такой обычной жизни и её… пепла, уносимого ветром.

А может?.. А, может, дать листочкам просто разлететься. Отпущенные на свободу, их белые крылья разнесут их далеко-далеко. Там они упадут на землю и прорастут новой жизнью. И она будет совсем другая, непохожая на написанную. Солнце развернёт и разгладит лицо каждой странички и лучи будут их читать, переходить от строчки к строчке, от слова к слову, одевая их в новые, фантастические краски. От них будет пахнуть свежей жизнью, которая напишет свою, совершенно другую историю.

2017 г.

Невесты

Сразу замечу: это не исповедь, не тайные кладовые памяти и не какая-то откровенность, вынужденная рядиться в драпировку ложной смущённости.

Обычная, старая как мир, история. Со временем вуаль сомнения — делиться ею, нет ли — истлела за ненадобностью и запорошена временем.

Итак: кровать, в голове её тумбочка, жёлтый шатер света из-под абажура, светлый круг на подушке, и она…

Избирательная память крутит кинематографом кадры прошлых дней. Лучик его, как на экране, продёргивает следующую из ряда, кажущегося бесконечным, картинку. Как в рамке киношной темноты они выплывают друг за другом: умные, веселые, грустные, скептичные. Каждый раз разные, но всегда в чем-то неуловимо схожие… гладкая, нежная цепочка, звенья которой непрерывно перетекают одна в другую.

Может, поэтому не успели ещё исчезнуть чары одной, с которой только-только обменялись душами, и холод забвения не успел ещё вморозить её в историю, оставив о себе только память, как за ограду ресниц из будущего проникают новый лики…

Я слишком хорошо знаком со своей беспокойной натурой, чтобы не знать заранее, чем всё закончится. Даже когда сердце заходится от счастья текущего знакомства, я уже на этом этапе чётко вижу другое, которого пока ещё нет.

Не могу ничего поделать с ртутной подвижностью своего любопытства: рука трогает настоящее, а глаз обшаривает горизонт в поисках очередного интереса. Неиссякаемая жажда головы и сердца, бесстыдно отрицает постоянство привязанностей, несмотря на то, что надо отдать должное: каждый раз душа просто разрывается от надвигающейся тоски расставания. Но опять что-то, неизвестным пламенем выжженное на поверхности сознания, толкает в очередной поиск: может, на сей раз следующая встреча закроет прострельное отверстие души, зарубцует сердце, успокоит мятущиеся мозги?..

Может, хоть на сей раз?.. Ещё не отзвучал ласковый шорох слов, и не рассеялось их тепло, ещё впечатана в сердце пронзительность откровений и безграничная глубина вверенной мне души, но кристальная её прозрачность грустной паутинкой уже уносится очередным порывом сквозняка и превращается в лёгкий дым прошлого.

Да-а… одна встреча только-только прошла, переплеск её эха ещё исходит за уловимые пределы, а я снова готов броситься в новый бесконечный водоворот ожиданий и пропастей надежд, пока ещё закутанных в чадру тайн.

Волны образов, не в астральном, а что ни на есть, земном воплощении, спрятанные за обложкой ваших имен, поднимаются и опадают, вынося и оставляя на берегу наших встреч трогательные отпечатки своих следов. У каждого свои. Они напоминали, как без раздражения и требовательности во взаимности, просто от широты и неиссякаемости натуры отдавали всё: глубокую мудрость печали, стоицизм веры, неистребимость надежды…

И какой бы я ни был, вы — вы! — заслужил я или нет, — скорее всего — нет, вы дали мне силу подняться над серостью жизни, заглянуть в лицо всем правдам мира, чтобы найтиодну, которая правит — любовь.

Далёкий от исповеди или мольбы о снисхождении, я понимаю, что не стою вас. И вы, зная это, всё равно одна за другой, полные или филигранно выточенные, подсвеченные тайной, отчаянно выставляясь или прячась от ревнивых глаз, стоите, зная и веря, что очередь эта, какой бы она ни была длинной, дойдёт и до вас.

Лёгкой рукой пройдусь, как бы на ощупь, знакомясь с будущими секретами, и возьму себе одну из вас, на сегодня… завтра, пока она не отдаст мне всё! А потом… потом отложу её в сторону.

Молча и с любовью осмотрю ряды ваши. Один за другим, полку за полкой.

Невесты мои, книги мои…

2016 г.

«Кофе»

Три приятеля из вида «гомо советикус», подняв настроение в центральном ресторане города, последними из посетителей покинули его гостеприимные объятия.

Дальнейшему полёту души грозило быть прерванным очередной противоалкогольной кампанией их государства недоделанного социализма. Настрой требовал немедленного продолжения. Но магазины закрыты, домой не хотелось, и единственной рабочей опцией, предложенной одним из участников, было ехать в аэропорт. Предполагаемого сыра в мышеловке, как и следовало ожидать, не оказалось, но самый бойкий из хлопцев ненадолго исчез в недрах кухни, и буквально через пару минут крутобокая официантка принесла закуски и многозначительно кивнув на кофейный набор, поставила его на стол. Водка, закрашенная портвейном, с лёгким бульканием немедленно перекочевала в маленькие фарфоровые чашечки, а знающие руки кратчайшим путем перенаправили их по нужному адресу:

— Жизнь продолжается, господа!

«Всё стало вокруг голубым и зелёным…», — «кофейные» пары прорастали музыкой и цветом.

Неожиданно, скучавший за соседним столом пассажир с тоскливым стаканом чая в руке, наклонился к ближайшему из ребят:

— Чо пьёте-то, хлопцы? — Ребята, манерно оттопырив мизинцы, как раз поднимали чашечки. С оскорблённым достоинством тот, к кому обратились, показательно подняв её выше, — мол, смотри, — ответил:

— Как что? Не видишь, — кофе-е-е!

— Да, понимаю я, понимаю. Странно только, что как-то очень уж одновременно, да ещё и залпом опрокидываете его в себя!

Тьфу, Штирлицы недоделанные…

2005 г.