Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958

Сергей Белкин

В третьей части книги художественно-документальной повести действие разворачивается в Ярославле, Харькове, Костроме, Мариуполе и Уссурийске в период 1948–1958 гг. Авторский взгляд на события истории, позволяет понять причины перемен в судьбах героев повествования. Наряду с хроникой событий показана общая атмосфера жизни людей в те времена: о чем говорили и думали, какие песни пели, что читали и какие фильмы смотрели. В книге 440 иллюстраций, на которых представлены фотографии и документы.

Новосёлки

После переезда из Днепропетровска в Ярославль в ноябре 1948 года жизнь в бытовом отношении не стала лучше. Пришлось покинуть хорошую квартиру в центре Днепропетровска, лишиться привычного круга друзей и знакомых… И вместо этого оказаться в совсем иных — несопоставимо худших! — жизненных условиях в пригороде Ярославля — Новосёлках, поскольку там находился Учхоз: Учебное хозяйство Ярославского сельхозинститута. Только там институт смог предоставить хоть какое-то жилье. Туда со всем имуществом и переехали. А велико ли было имущество? Как ни странно, но на этот вопрос можно дать ответ, потому что в семейном архиве сохранился удивительный документ: опись перевозимого имущества (рис. 76). Вот чем владела семья Белкиных (орфография подлинника сохранена).

О П И С Ь

Домашних вещей гр. Белкин Николай Иванович со ст. отправления Днепропетровск на ст. назначения Ярославль.

1. Место; Пионино б/у; 3000 руб.

1. — “-; Шифанер зеркальн. б/у; 1000 р.

4 места; места ящики с книгами; 2000 р.

1 место стол обеденный; 1 место стол обеденный; 200 р.

Кровати английские с сетками; 2 шт. б/у; 400 р.

Кровать железная с сеткой; 200 р.; Итого; 6 800 р.

Всего на сумму шесть тысяч восемьсот рублей.

Отправитель (подпись)

Днепропетровск, 29 октября 1948 г.

Пианино и его непростая судьба во второй части удостоилось отдельной главы, и повторять его историю здесь не буду. А про его будущее — расскажу здесь, не полагаясь на ещё не написанные воспоминания. Этому «пианино-путешественнику», изготовленному в Одессе, обретенному в Днепропетровске, через десять лет предстоит снова отправиться в контейнере вместе с другими вещами в город Кишинев. Здесь оно простоит лет двадцать пять, но его уже мало беспокоили. Так, время от времени кто-то (преимущественно из гостей) побренчит — и все. Настал день, когда, несмотря на такую биографию, несмотря на то, что этот инструмент стал просто-напросто членом семьи, я его продал. За 75 рублей. Произошло это в восьмидесятых годах. Бригада из шести кандидатов наук (Синяк, Белоусов и другие), надрываясь из последних сил, смогла вытащить его из дома, погрузить на грузовик, отвезти в комиссионный магазин и выгрузить. Пропили после этого не всю выручку — рублей двадцать пять удалось принести домой. Честно говоря, пианино жалко до сих пор. Я очень привязываюсь к вещам. Антропоморфизм как взгляд на мир присущ мне на бессознательном уровне.

Про «шифанер» — тоже скажу, поскольку люблю описывать те предметы, которые меня окружали и окружают. Это слово сейчас почти вышло из употребления и повсеместно заменено на «платяной шкаф». Уловить тонкие отличия «шкафа» от «шифоньера» непросто (признаться, и не нужно, — но если хочется…). Это слово происходит от франц. chiffonnier «шкафчик (для белья)», от chiffon «тряпка, тряпьё». Сейчас, когда пытаются описать отличия, придумывают разные признаки. Одни пишут, что у шифоньера непременно должно быть зеркало (что неверно), другие, что его отличительной особенностью является наличие выдвижных ящиков, что тоже не всегда так. Не буду участвовать в умножении толкований, скажу лишь, что шифоньер — разновидность шкафов. Шкаф для одежды и есть шифоньер. Одно слово (Schaff) пришло из немецкого языка, другое — из французского. Только и всего…

Наш шифоньер был двухдверным платяным шкафом. Одно отделение — пошире — для одежды, второе — поу́же, со вставкой-окошечком из стекол с фацетом (обработанными гранями) — с полками для белья. Эта дверца плоховато держалась, и стеклышки при каждом повороте дверцы позвякивали. Но сам шифоньер был довольно крепким: мы на него залезали и прыгали со шкафа на кровать. Шифоньер — как и пианино — приехал из Днепропетровска, но из Ярославля в Кишинев ему отправиться не довелось: его кому-то подарили.

Упомянутая в описи кровать — полуторная, очень старая, с металлическими спинками с облупившейся масляной краской. Та часть, на которой спали, являла собой пружинный матрац, положенный поверх металлической «диагональной» сетки. Видимо, не все у этой кровати было исправным, потому что матрац снизу подпирали ещё и коробки, или чемоданы. Что имели в виду под названием «кровати английские» — не знаю, но железные детские кроватки были. С этим имуществом семья Белкиных и приехала в Ярославль.

В Новоселках отцу предоставили две комнаты в каменном доме, принадлежавшем до революции графу В. Н. Коковцеву, министру финансов и премьер-министру Российской империи, уже встречавшемуся нам на страницах этих воспоминаний. Вот как эти комнаты и сам дом описывает в своих «Воспоминаниях» Павел:

Наша квартира, естественно, без удобств, была на втором этаже и состояла из двух комнат. В первой комнате перегородкой отделялась маленькая прихожая, она же использовалась как кухня. Вторая комната (спальня) имела балкон, ее редкой особенностью была стенка, покрытая желтым мрамором.

Кроме кроватей (родительских) там был лишь какой-то стол и, может быть, этажерка. В первой комнате стояли пианино, большой обеденный стол, с которого я стащил скатерть, печка, стулья и высокий комод.

Первые годы жизни отопление было исключительно печное, причем в спальне печки не было. Не помню, чтоб я замерз, но маленький Сергей точно простудился около балконной двери, вероятно, недостаточно утепленной на зиму. Я ее запомнил по большой карте Африки, которой заклеили дверь. Некоторые слова я уже читал, запомнились Египет, Ангола и Англо-Египетский Судан, выделяющиеся своими цветами на зеленых и лиловых пространствах, которые доминировали на континенте в ту колониальную эпоху. Потом, ориентировочно в 1950 году, нам провели паровое отопление. Мое внимание очень привлекала газовая сварка, на которую смотреть запрещалось, но выполнить полностью это предписание не сумел.

Дом графа был двухэтажным с несколькими входами-выходами. На рис. 77 видна его тыльная сторона. Продолжим цитирование:

Сколько семей жило в разных местах нашего дома, вспомнить нелегко. Если входить с улицы к нам, то на первом этаже был магазин, в котором продавались и продовольствие, и промтовары. На втором, кроме нас, жила семья профессора-энтомолога Брандта. У них была коллекция насекомых, которые меня не очень заинтересовали. Саша запомнил настенный коврик, который нам подарила его жена — художница. (Прим. С.Б. — о Нине Брандт я пишу в главе «Письма». ) На холсте, обшитом какой-то широкой темно-коричневой каймой, была нарисована маслом Красная Шапочка в лесу. Я же запомнил лишь женщину, сочинявшую детские сказки и читавшую их мне с целью апробации на знакомом ребенке. Сказки я искренне хвалил, но все же чувствовал, что они чем-то отличаются от тех, которые мне читали другие.

Мимо нашей квартиры шла узенькая лестница вверх, где жила тетя Фая с дочерью Алей и сыном Вовой. Там же жила некая Капа, которую я совсем не помню внешне, но о ней очень много говорили как о большой моднице. Вовка с гордостью показывал мне ее туалетный столик, на котором среди разных побрякушек лежал флакон с зеленым одеколоном (или духами?), изготовленный в форме грозди винограда. Аля была старше меня, она училась в школе и частенько учила уроки на лестнице, повторяя тихонько текст учебника. От нее я услышал впервые слово «Европа», конечно, засмеялся. Мои фонетические ассоциации Але были вполне понятны, но она меня заверила, что написано именно так. Запомнилось мне и какое-то застолье у тети Фаи, где я сидел с взрослыми, и мне налили стакан коричневой, вкусной браги. В центре стола стояла большая ваза с хлебом, который все доставали, накалывая на вилку.

Второй вход в дом с крыльцом приводил в правление учхоза. Именно там мы прятались, когда на площадку перед этим входом выскочил сорвавшийся с цепи разъяренный бык по кличке Пилот. Хорошо помню, как пошатнулся сарай после удара его могучего лба, а затем пришла зоотехник Елена Петровна Сташко и навела порядок. Вся деревня знала, что она не боится ни собак, ни быков. Ее спокойные, ласковые слова укрощали всех животных; также покорно пошел за ней и бык.

Третья дверь принадлежала директору учхоза Шайхутдину Гайнуддиновичу Гильматдинову и вела в его квартиру. Я помню его дочку Карину, наши мамы хотели, чтобы мы играли вместе. Однако этого не случилось, вероятно, из-за разницы в возрасте. Она была старше. Не способствовало сближению и мое поведение. Шаловливые мамы как-то начали просить меня поцеловать Карину, но услышали в ответ, что я брезгую. Карина меня ничем не отталкивала, но мне очень хотелось употребить взрослое слово, как выяснилось потом, не совсем правильно понимаемое.

Четвертая дверь вела в квартиры нескольких семей: Сурниных, Пахомовых и других преподавателей Ярославского сельскохозяйственного института. Пятая дверь открывала дорогу к лестнице, ведущей на второй этаж. Там жили Елена Петровна с пожилой мамой, Маргаритой Георгиевной, Лебедевы, еще кто-то, и кинозал. Именно на лестнице к ним кто-то из мальчишек показал мне экспериментально, что все кошки в падении легко переворачиваются на ноги.

Между кинозалом и нашей квартирой была дверь. Прежде чем ее заделали, к нам могли заглядывать зрители перед сеансом, даже тогда, когда все уже укладывались спать. Конечно, регулярной демонстрации кино не было, однако, несомненно, показывали «Молодую гвардию» (первую серию видел и я) и «Радугу» — по разговорам взрослых избыточно жестокий фильм про войну.

Воспоминания Павлика — самое ценное и достоверное из всего, на что я мог бы опереться при подготовке этой книги. Читаю я их сейчас, конечно, со слезами на глазах и щемящим чувством благодарности. Продолжу цитирование воспоминаний Павла:

Одни из самых ранних воспоминаний — красивые снегири за окном. Мы наряжаем елку в спальне — потом ее ставили только в первой комнате. За окном солнечный морозный день. Остается ночевать у нас Владлен, его укладывают на три стула около печки. Вечером приходит с работы отец, уже темно, но он идет со мной кататься на лыжах по замерзшему пруду или на санках с горки на лед другого пруда, заставляя меня поднимать их вверх. «Любишь кататься, люби и саночки возить». Отсутствие Саши позволяет предположить, что он был еще очень маленьким.

Летних воспоминаний тоже много, хотя в июне мама, как правило, увозила нас к дяде Коле в Сад (пос. Южный, впоследствии город, Харьковской области). Возвращались мы обычно с папой. Запомнилась прогулка с Владленом в ближний лес. Часть пути он меня нес, показал, как прятаться от дождя под кустом и как выглядят ядовитые волчьи ягоды. Чаще, конечно, гуляли с мамой, но немало и без взрослых. Около пруда на склоне у нас был огород, я помогал папе сажать лук, морковь и репу. Репку я очень любил, частенько мы с деревенскими мальчишками таскали ее с грядок и поедали, несильно заботясь о чистоте. Достаточно было поболтать в пруду. Играли с нами и Пахомовы — Вова и Надя. Бывали и ссоры. Обычно между одногодками — Сашей и Вовкой. Если за брата заступалась Надя, старше их на год, то уже тогда вмешивался я, еще на год старше. Все заканчивалось ее ревом.

Интересного в учхозе было много. Силосная башня, около нее — малоизвестная ныне забава под названием «гигантские шаги». Колесо на вершине столба, способное вращаться вокруг вертикальной оси. От колеса спускаются веревки, на которых можно не только висеть, но и, разбежавшись, вертеться вокруг столба вместе с колесом, отталкиваясь от земли гигантскими шагами. Ну и, конечно, лошади, коровы, козы и другие животные. Всеобщее оживление наступало, когда на практику прибывали студенты, однажды с ними приехал академик Скрябин.

Одно время была у нас свинья Танька, которую закололи, как мне кажется, в декабре. Во всяком случае, было холодно, пруд замерз. На его берегу мясник ударил свинью бревном и положил в костер. Разделывал он ее долго, у меня и других мальчишек особого интереса это не вызвало. Хотелось лишь подержать его ножи, но это не удалось. Несколько дней шло приготовление колбас, «сальтисона» (этого слова нет ни в одном из моих словарей, пишу на слух, как говорили бабушка и теща) и многого другого, столь же вкусного.

Дом этот стоит и по сию пору, недавно появилась надежда на его реставрацию и, возможно, восстановление парка с каскадом из трех прудов, его окружавших (см. Егорова Т. С. Новым Годом, старая усадьба! // «Северный край», Ярославская областная газета, 12 января 2010 г.). Добавлю и рассказ Павла о его посещении «нашего дома» уже в новейшее время — в июле 2020 года. Две фотографии из этой поездки размещу здесь. На первой (рис. 78) — Павел стоит под «нашим» балконом. Справа — Алексей Белкин, внук Павла.

В письме от 12 июля 2020 года Павел вспомнил эпизоды из детства, связанные с этим балконом:

Я вышел туда в домашних тапочках, которые были связаны из не слишком толстой верёвки. Очень хотелось погрузить ногу в корыто с дождевой водой, которую мама собирала для стирки. Знал, что нога промокнет, но это нимало не тревожило в летний день. Так и сделал. Ощущение оказалось скорее приятным. Свидетелей не было.

Второе воспоминание — это разговор папы с проходившим мимо хозяйственником (иного названия придумать не могу). Папа просил у него железо, «пару листиков». Вскоре получил и с гордостью нам поведал, что из него удалось сделать очень нужные вещи. Одна из них — это домашняя печка типа буржуйки и трубы к ней.

Вторая фотография (рис. 79) — в «нашей» комнате, ныне ставшей музеем Коковцевых. На этом фото Павел с директрисой музея Г. И. Сенюковой.

Вот ещё одна цитата из письма Павла:

Значительную часть перегородок, которые существовали в наши времена, убрали. В нашей спальне ремонт сделали, только она теперь соединена с ранее отгороженной комнатой, где жили то ли Пахомовы, то ли кто-то ещё из сельхозинститута. Дверь на наш балкон заперта, туда по понятным причинам не ходят. Лепнина под потолком во всех комнатах сохранилась с дореволюционных времён. Трубы парового отопления проводили у меня на глазах, кажется, в 1950 году.

Заглянул в соседнюю комнату, тоже нашу. Там идёт ремонт, пустота. Печки, у которой спал Владлен, а нас купали в корыте, давно нет. Вероятно, её разобрали сразу же после нашего выезда. Именно в этой комнате стояла этажерка, большой стол в центре, а между двумя окнами новогодняя ёлка и радиоточка в виде знаменитой чёрной тарелки. Я посетил наш дом с папой летом 1957 или 1958 года. Мы заходили в нашу квартиру, в то время там был детский садик.

Горько мне перечитывать это письмо… Через месяц после его получения я приехал в Кострому, мы отметили 75-летие Павла. Он, как всегда, был молод, здоров, полон планов. А через 5 месяцев его не стало: коронавирус. Горько сознавать, что эту книгу он не увидел, хотя в работе над рукописью принимал самое активное участие с самых первых моих опусов в конце 1990-х годов вплоть до редакции 2019 года. Он читал текст, вносил поправки, делал исправления, уточнения и замечания. Его соучастие придавало мне сил и уверенности в том, что я это пишу не напрасно. Теперь, когда не стало моих братьев, меня поддерживают память о них и вполне религиозное по своей сути ощущение не прекратившегося общения.

Вернусь к повествованию. Итак, Белкины переехали в Учхоз Новоселки и погрузились в ожидавшие их трудности быта. Впрочем, большинству населения жилось нелегко: время послевоенное. Жилья не хватало, у многих не было не то что квартир, но даже своей отдельной комнаты в коммуналке. Некоторые занимали всего лишь угол в общей с другими комнате. Так что какого-то особого трагизма в положении нашей семьи не было. К тому же отец был, несомненно, человеком волевым, мужественным, умным, умелым и опытным. Он шаг за шагом начал все заново. Великое счастье — и для него, и для всей семьи — было то, что во всех трудностях рядом с ним была любимая и любящая жена, наша мама. Она взяла на себя всё что смогла: и воспитание детей, и домашние хлопоты. Важную роль играла и теща — бабушка Люба. Она приезжала по очереди ко всем своим детям — дочерям и сыновьям, — когда рождались внуки и внучки, когда требовалась ее помощь. Приехала она и в Новоселки.

В конце 1949-го или в начале 1950-го, стало ясно, что в семье возможно появление третьего ребенка. Павел вспоминал об этом периоде так:

В какой-то момент вечером, в спальне, родители сообщили, что у нас будет маленький братик (интересно всё же, почему не сестричка?). Нас это привело в очевидный восторг, и мы немедленно дали ему имя Сергей. Относительно недавно узнали, что у старшей дочери дяди Коли — Аллочки — родился сын Сергей. Спрашивается, а мы чем хуже? Родители посмеялись и утвердили. Сергей родился в железнодорожном роддоме у вокзала, мы гуляли около пруда и долго ждали, когда же мама с ним приедет. Запомнилось, что папа ждал с нами, если я не путаю.

С первых дней многие соседи отмечали маленького братика как существо, очевидно, превосходящее нас во всех отношениях. Он и крупнее, и здоровее, и умнее. В экипировке Сережи появились штанишки-мишки, которых у нас, кажется, не было. Сегодня этот вид одежды называют ползунки. На его день рождения 09.07.51 явились некоторые соседи, подарили подарки, из которых я запомнил лишь разноцветную пластмассовую погремушку.

Каким был братик Павлик летом 1950 года видно на фото 80. На этой групповой фотографии, сделанной, наверное, папой, Павлик — крайний слева. Остальных детей я опознать не смогу, но ясно, что это те самые соседские ребятишки, о которых Павлик писал в своих воспоминаниях. Старая ива, склонившаяся над водой пруда, тоже вошла в воспоминания.

Я родился!

То, что я родился, несомненно, относится к разряду случайностей. Если учесть, что у родителей уже были два сына, да еще был старший сын отца от первого брака, то к моему появлению на свет можно было особо и не стремиться: род продолжен, семья большая. Но любовь решила по-своему. Случилось это событие 9 июля 1950 года в железнодорожной больнице города Ярославля. Почему именно в этой больнице? Думаю, потому что именно в ней было ближайшее к дому родильное отделение. Если из Новосёлок по Суздальскому шоссе направиться в город, то по дороге, но уже в городской черте, будет «Дорожная клиническая больница станции Ярославль». Она и сейчас там стоит. Не знаю, сохранила ли она статус железнодорожной. Но раньше система железных дорог неслучайно называлась государством в государстве, поскольку обладала обширной автономной инфраструктурой, состоявшей из медицинских учреждений, школ, производственных мощностей и всего прочего. Отметим, что моё случайное появление на свет именно в железнодорожной больнице теперь, спустя десятки лет и множества событий, выглядит символичным: всю жизнь я прямо или косвенно оказываюсь связан с железной дорогой и ее учреждениями.

Вот первая запись раздела «Серёженька» маминой «Общей тетради», к которой я ещё не раз буду обращаться (рис. 81): «Родился Серёженька: 4 кгр — вес, длина — 53 см. 9 июля 1950 года в 8 часов утра».

Сохранился и самый первый в моей жизни документ, выданный ещё в родильном отделении (рис. 82). Имени у меня пока еще не было: просто — «мальчик».

Сведения о новорожденном

Ф. И. О. Белкина Людмила Павловна

Адр. Учхоз Новоселки

Должн. Жена научного работника

Сельско-хозяйственного института

Млад. род. 9/VII-50 г. мальчик.

Вес реб. при рождении — 3950,0

Вес реб. при выписке — 3960,0

Заб. реб в род. доме не было

Врач: /подпись/

Вакцинирован БЦЖ 11/VII 13/VII 15/VII

17/VII-50 г. м/с Носкова

Можно удивляться тому, что этот документ сохранился. Но, зная отношение нашей мамы к документам вообще, тем более относящихся к детям, я не удивляюсь. Хорошо, что у меня и у моей жены такое же отношение ко всем этим «бумажкам»: все бережно храним. Надеюсь, что и в следующих поколениях этот подход к семейным архивам и семейной памяти сохранится.

Неплохо звучит мамина, так сказать, должность: жена научного работника. В этом чувствуется еще не позабытый привкус дореволюционного стиля: «вдова действительного статского советника», или «жена купца 1-й гильдии», наконец, «супруга его сиятельства графа Н.» и т. д.

Динамика привеса вызывает удивление и восторг — для тех, кто понимает. Дело в том, что в норме так называемая биологическая потеря веса в первые дни после рождения. У меня ее, как видите, не было. Вес начал набирать сразу, что и продолжаю успешно делать без перерывов до настоящего момента. (Потому, наверное, с симпатией отношусь к поговорке: «Пока толстый похудеет, худой — сдохнет!»).

Имя я получил, на мой взгляд, прекрасное. Взгляд на имена моих предков показывает, что все они почерпнуты из довольно узкого круга русских православных имен, причем видно, что не последняя роль в выборе имени отводилась благозвучию в сочетании с отчеством, а также с учетом того, чтобы и от присваиваемого имени легко образовывалось отчество. Как видите, у нас нет не только Арнольдов, Витольдов или Анжелик, но даже ни одного Валерьевича. Я думаю, это неплохо.

Судя по дате в справке, домой меня выписали 17 июля. Мама вспоминала, что и рожалось ей хорошо, и лежалось в этой больнице тоже хорошо — детей и мамаш было не так много, внимание уделялось всем, уходить домой никто не торопил.

А дома нас ждали бабушка Люба, папа, Павлик и Сашенька. Все очень радовались моему появлению на свет. Я сразу попал в надежные и опытные руки бабушки Любы. Да и мама была уже не молодой-неопытной: все-таки я — третий. Активное участие принимали и соседи — Елена Петровна и ее мать Маргарита Георгиевна Сташко. На дореволюционной фотографии, сделанной во времена, когда они жили в Петербурге, Маргарита Георгиевна ещё молодая дама (рис. 83). Во втором томе я написал главу «Дело Пронцетиса» — частично выдуманную, частично, основанную на реальной судьбе Елены Петровны и Маргариты Георгиевны. Ко времени моего рождения Елена Петровна освободилась из ссылки, работала животноводом в Учхозе и смогла взять к себе свою мать — Маргариту Георгиевну — уже тогда частично парализованную. Маргарита Георгиевна была искренне и глубоко верующей католичкой. С моей православной бабушкой она не вступала в конфликты, свойственные Католической и Православной церквям. Бабушки меня перекрестили — каждая по-своему — и вознесли приличествующие случаю молитвы. Маргарита Георгиевна поэтому считала меня своим крестником, что давало основания моим братьям иногда, в шутку, относить меня к католикам. (Вообще-то в католицизме крещение мирянами признается как полноценное, что было когда-то узаконено одним из римских пап.) Мой крестильный крестик имеется до сих пор. Я толком и не знаю, чей это крестик — Маргариты Георгиевны или бабушки Любы. Как бы то ни было, но крещен я был двумя мирянками, что в отдельных случаях (угроза немедленной гибели, например) и православными церковными канонами допускается. Возможно, то, что я крещен был представительницами двух разных ветвей христианства, представляет для ревнителей конфессиональной чистоты некоторую трудность. А может, и нет. Я к этому отношусь с иронией…

Факт моего крещения документально не подтвержден, а вот государственная регистрация рождения была осуществлена как положено. Регистрировать новорожденного следовало по месту прописки, а Учхоз Новоселки административно-территориально относился к ведению Телегинского сельсовета (а не города Ярославля, как стало позднее). Так местом моего рождения, указанным в свидетельстве о рождении, стало село Крест Телегинского сельсовета. (Об истории этого села я написал в предыдущем — втором — томе.)

Свое повествование о наших предках я начал писать давно. В 2000 году это уже была толстая рукопись, которую я в нескольких экземплярах распечатал и переплел, озаглавив «Русские, греки…». Павел основательно «прошелся» по всей рукописи ещё до ее помещения в переплет. При этом и не только исправлял неточности, но и, время от времени, вписывал свои замечания на полях. Одно из них касается моего появления на свет. Видимо, размышлений у отца с матерью на сей счет было немало: и без третьего ребенка живется нелегко. Прямо скажем — трудно. Ни жилья нормального, ни уверенности в будущем: личная судьба только что показала, что готова на неожиданные и опасные зигзаги. В своей ремарке — в том месте, где я описываю свое появление на свет — Павел кое-что добавил.

Маргарита Георгиевна имела, как она считала, веские основания считать Серёжу своим крестником, поскольку она — вероятно, не только она — отговаривала маму прерывать беременность. И ещё. Мама шла зимой в метель к врачам, но по пути упала. Подумала, что природа не одобряет ее сомнений-размышлений, вернулась и решила оставить ребенка.

Ну, что ж: элементы холистического мироощущения (это я сегодняшний оперирую подобными категориями, а не моя мама) способны украсить любую биографию. Сформулирую это в возвышенной поэтической форме: Любовь и Счастье не покинули нашу семью, вопрос «рожать или не рожать» решился благоприятно — с точки зрения меня, родившегося…

Приведу и другие ремарки Павла. На рис. 85 копия одной из страниц рукописи с записями Павла, касающимися моего появления на свет и первого дня рождения. Там же он нарисовал подаренную мне погремушку. Кроме того, он обратил внимание на мои слова, описывающие возвращение в Ярославль из Харькова в конце лета 1951 года. Я писал так: «После ласкового, теплого, изобильного юга в окружении любящих и заботливых родственников было, наверное, довольно тоскливо возвращаться в суровую северную осень, напоминающую южную зиму, возвращаться в неприспособленное жилье. Это, однако, мои домыслы: никаких жалоб со стороны родителей я не помню». Павел возмутился: «Нечего приплетать ностальгию кишиневцев! Мы каждый раз изо всех сил рвались домой. Никаких суровых осеней у нас не было, как нет их и сейчас у всех людей, одетых по погоде».

Ещё один интересный документ, связанный с моим рождением, сохранился в семейном архиве (рис. 86): Решение о назначении государственного пособия от 25 ноября 1950 г. В нем сказано, что «в связи с рождением третьего ребенка многодетной матери назначено единовременное пособие в размере 200 рублей.

Жизнь в учхозе

Из родильного отделения Ярославской железнодорожной больницы меня привезли в описанные выше комнаты в бывшем доме-усадьбе Коковцевых. О том, как мы там жили, Павел рассказал замечательно. Его воспоминания, в которых описаны и наш быт, и соседи, и много разных эпизодов, ставших частью семейных воспоминаний и легенд на долгие годы, — бесценны. Продолжу цитирование:

Второго мая (год не помню) мама гуляла с нами, точнее, больше сидела на маленьком острове ближнего пруда, а мы бегали вокруг. День был настолько душным, что все ждали грозу. К ночи дождались. Было так страшно, что родители держали меня на руках и успокаивали, обещая, что больше грохотать не будет. Электричество отключили, вспышки молнии были очень эффектными. И, наконец, когда я собирался перестать плакать, поверив родителям, раздался такой гром, что дом вздрогнул. Молния ударила в сарай на другом берегу пруда, это примерно в 100 м от нас. Утром мы ходили смотреть, как дымятся остатки большого деревянного строения.

Со временем я стал выходить на улицу только с Сашей, оберегая его от неприятностей. Это очень умиляло окружающих, и они любили спрашивать, сколько же мне лет. От ответа еще больше веселились, поскольку я говорил, что мне будет 5 лет в августе. Значит, это был 1950 год. (Прим. С.Б. — На фото 87 Павлик летом 1950 г.). Неприятностей же я опасался двух. Первая — реальная, постоянно подстерегающая. Младший брат всё брал в рот, особенно картонные пробки от водочных бутылок и прочее, что валялось у входа в магазин, т.е. в наш дом. Вторая — коршун, способный унести Сашу неизвестно куда, а то еще и съесть. Коршун представлялся мне достаточно большой птицей, однако совершенно неспособной хоть как-то повредить мне. Вероятно, это действие сказок, где гуси-лебеди могут унести маленьких, но я-то уже большой.

Однажды у нас с Сашей перепуганная мама обнаружила вшей. Несколько дней нам обрабатывали головы керосином. Процедура неприятная (сейчас уж и не знаю почему), но мы ее терпели. Правда, Саша разок оказался обманутым, когда радостно подбежал к маме с какими-то ласковыми целями, а она, крепко схватив, стала протирать ему голову противной жидкостью. Тогда он заплакал и горько произнес ставшую впоследствии бессмертной фразу: «Не для этого я к тебе пришел». Эта фраза вошла в семейную фразеологию и нередко нами (братьями) использовалась в подходящих случаях.

В Новоселки снова приезжал дедушка Иван, ходил с отцом по опытным делянкам института. Побывали у нас и тетя Граня, а также Ася (может быть, мамина двоюродная сестра), которая сшила мне красную косоворотку, зафиксированную на фотографиях.

Немало игр было у нас и в доме. Рано утром мы бежали рисовать, вопреки требованиям родителей умываться и одеваться. Рисовали красками и карандашами, чаще всего Ленина и Сталина, иногда и в мавзолее, хотя младший из них был жив. Места в доме было, как нам казалось, много, можно было легко катать по полу перевернутые кверху ножками скамеечки и ловить их. Саша мог заиграться и довести дело до неприятностей. Мама начинала его ругать, но я обязательно заступался и говорил, что она сама виновата. Почему ему раньше не предложила сходить на горшок?

У входа в квартиру стоял ящик с картошкой. Как-то раз родителей долго не было дома, скорее всего, мама задержалась у тети Фаи. Александр придумал новую игру: бросать картошку на дверь и давить ее ногой на лету. Проказа требовала определенной ловкости, поэтому думаю, что картошки мы испортили немного. Автор игры называл это «делать па́хло». Мне больше нравилось втыкать в картошку нож, но согласился и на его вариант. Досталось нам от мамы здорово.

«Па́хло» — ещё одно слово, вошедшее в семейный лексикон. И не только слово, но и сам процесс-игра: я тоже сподобился «играть в па́хло» — но уже в Саду у дяди Коли и тети Лены. Вместо картошки использовались подгнившие яблоки-падалица. Продолжу цитировать Павла.

Довольно долго я играл деталями пульверизатора, постепенно с помощью взрослых разобрался в его устройстве, однако собрать и проверить в действии не мог. Наконец, попалась на глаза банка с отверстием подходящего диаметра. Тогда я набрал туда воды — естественно, холодной, — закрыл пробкой с распылителем, подсоединил грушу и пошел испытывать. Лучшего объекта, чем бабушка Люба, не нашлось. Подойдя к ней сзади, я пустил струю воды ей за шиворот. Закричала она от неожиданности очень громко, вероятно, свое любимое междометие: «Ву́си, ву́си». Почему-то меня никак не наказали.

В те годы у нас появился электрический фильмоскоп (подарок дяди Лени) и диафильмы. Потом купили и ручной, направляемый на свет, который нравился мне гораздо больше. Многие ленты сохранились, даже вторая серия знаменитого фильма «Повесть о настоящем человеке», у которой первые два кадра слизнул двухлетний Саша. Любил я слушать радио — большую черную «тарелку», ожидая перечень товаров, на которые будет очередное снижение цен. Меня интересовал двухколесный велосипед, о них говорили в конце, и дождаться было нелегко. Обычной нормой было снижение на 25% или 50%, цифры запомнил, хотя и не понимал, что такое проценты. Изредка бывал в гостях у Лебедевых, их старший сын показывал мне магниты своего электроконструктора и другие игрушки. Впоследствии они жили напротив нас на улице Гражданской, сын поступил в МФТИ и успешно окончил.

Очень распространенной и популярной игрой были кубики с картинками, которые нужно было составлять, родители уделяли таким играм много внимания. Купили нам и мозаику похожего назначения: шесть картинок, которые нужно было сложить из картонных элементов. До сих пор помню первые три: разноцветная бабочка на синем фоне, Баба-яга в ступе с помелом и слон на желтой песчаной дорожке.

Вечерами мы играли довольно долго, иногда засыпая на ходу. Мама или бабушка Люба раздевали нас и относили в кроватки. Случалось, я делал вид, что уже сплю, потому что не хотел раздеваться самостоятельно. Реже мама укладывала нас спать в назначенное ею время. Эта процедура сопровождалась пением колыбельных песен, как правило, по заказу слушателей. Основной репертуар я обозначал цветами, вероятно, так повелось еще в Днепропетровске. Зелёной песней было «Полюшко-поле», синей — «Раскинулось море широко», красной — «Утро красит нежным цветом…», черной — «Темная ночь».

Упомянутое бабушкино междометие «ву́си, ву́си» — что-то, видимо, из ее греческого быта и языка. «Цветные песни» — замечательное детское изобретение Павлика, мы — младшие братья — тоже к этой маркировке песен впоследствии приобщились. Фильмоскоп, о котором Павлик вспоминает, вероятно, сохранился в семье его детей и внуков до сих пор. Помню его хорошо: громоздкий, черный, со стеклянным круглым окошечком сбоку: оно было окрашено прозрачным красным лаком, который постепенно трескался и осыпался. Внутрь устанавливалась обычная большая бытовая электрическая лампочка, но поярче, желательно не менее «ста свечей». Нижняя часть корпуса представляла собой матерчатую занавесочку — шторку. Она не пропускала свет, сохраняя затемнение в комнате, но давала возможность проходить воздуху, обеспечивая конвективное охлаждение. Долгие годы этот фильмоскоп служил нам верой и правдой, пока не появились современные устройства. Одно из них — с дарственной надписью бабушки Любы на обратной стороне крышки футляра — хранится у меня до сих пор.

На фото 88, сделанном папой 5 октября 1950 года бабушка Люба с внуками Павликом (слева) и Сашей (справа). Вспомню ещё одну вещь, ставшую частью семейных преданий, — разновески: на фото 88 Саша держит их в руках. Разновески — это стандартный для любой лаборатории, где используются аналитические весы, набор гирек от 1 до 20 граммов. В набор наряду с гирьками входили и плоские алюминиевые разновески весом 100, 200 и 500 мг, и почти совсем невесомый «гусарик» — проволочный завиток весом 10 мг. Все это размещалось в деревянном футляре, внутри которого для каждой гирьки имелась полость, оклеенная мягкой тканью. В набор входил и пинцет: гирьки брать руками не полагалось: пот и жир, имеющиеся на пальцах, не только оставляют отпечатки для криминалистов, но и изменяют вес гирек и особенно — легчайших разновесок. Гирьки были блестящими, полированными. Неудивительно, что маленький Сашенька влюбился в них и не хотел расставаться. Так — с разновесками в руках — он и запечатлен ещё на одной фотографии (фото 89).

Для тех, кто не знает или позабыл, что такое разновески, помещу фото, взятое из Интернета (рис. 90). Продолжу цитирование воспоминаний Павла.

Приятными событиями были путешествия в город, когда родители — как правило, мама — брали меня с собой. Для этого требовалось пройти пешком 4 км до вокзала, а далее можно было ехать на трамвае или троллейбусе. Дорога шла полем, недалеко от нее стояли жилые домики, несколько дальше — птицеферма. К восторгу взрослых маленький Саша называл ее «курицебазой», что может свидетельствовать о врожденном умении проникать в суть вещей. Бывало, я хныкал, особенно по дороге назад, от усталости, но мама умела меня успокаивать и отвлекать, чаще всего пением песни «Эх, дороги, пыль да туман». Относительно недавно, то есть 22.05.99, мы проделали примерно такой же путь. Костромской таксист высадил нас на углу ул. Фрунзе и Суздальского шоссе, это почти у вокзала. Шли мы больше часа, почти не блуждая, хотя дорогу я точно не помнил. Практически все застроено домиками Суздальского поселка, последние две-три сотни метров заставлены справа гаражами, а слева — то же поле. Вход в Новоселки узнал и сын, которого я водил туда в 1981 году из дома Елены Петровны.

В городе я радовался не только обилию впечатлений, но и возможности съесть пирожное, которое мама часто мне покупала. Наиболее запоминались, конечно, магазины, особенно на улице Кирова. Иногда мы возвращались другой дорогой. От вокзала шли по Московскому шоссе до села Кресты, а оттуда менее 1 км вниз под гору до нашего дома в Новоселках. Шоссе в этой части было сплошь застроено деревянными одноэтажными домами. Я очень любил разглядывать таблички на них, там изображались различные средства тушения пожаров, имеющиеся в данном доме: багор, лопата, ведро, песок и др. Сейчас этих домов нет, на их месте стоят многоэтажные, сохранилась только церковь села Кресты, которая хорошо была видна из нашего дома.

Описанную Павликом дорогу через Суздальский поселок помню и я, но уже в более поздние годы, когда мы ходили в гости к Елене Петровне и Маргарите Георгиевне Сташко, живших в домике по адресу 1-й Суздальский пер., д. 27.

На семейной фотографии, сделанной летом 1951 года под упоминавшейся старой ивой на берегу Новоселковского пруда, вся семья в сборе (фото 91). Я уже появился на свет и стал центром — этой фотографии и семьи. Крепко стою на ножках, держа в одной руке барабанную палочку, а другой что-то показываю. Фотографию в свое время обрезали, чтобы вставить в овальную рамку. Долгие годы она пребывала среди разных предметов, стоявших на крышке пианино: часы с боем, мраморные слоники, другие фотографии в рамках, изящная узкая и высокая, прямоугольного сечения стройная ваза синего стекла «на один цветок» и т. п.

Паровозный свисток

В июле и августе 1951 года мы поехали к тете Лене и дяде Коле! Вот уж событие так событие: мое первое в жизни путешествие на поезде, через Москву — в Харьков!

В маминой «Общей тетради» имеется запись: «Ездили в Сад из Ярославля в 1951 году на два месяца с 25 июля по 25 сентября. Я с Павликом, Сашенькой и Сереженькой. Очень хорошо загорели, окрепли». Стало быть, в году, когда я пишу эти строки (2021), я могу отметить юбилейный срок моего знакомства с Москвой — 70 лет! Для меня это важно: я очень люблю Москву, любил ее всегда, где бы ни доводилось жить. Однако для переезда в любимую Москву понадобилось прожить на свете более сорока лет (поселиться в Москве удалось только в 1992 году).

Ежегодные поездки в Харьков стали семейной традицией на многие годы, а сама дача дяди Коли и тети Лены — почти сакральным объектом всеобщей любви и приятных воспоминаний на всю жизнь. Свои мысли и воспоминания об этих поездках на протяжении всего десятилетия 1950-х годов я объединил в главе «Харьков. Сад. Южный».

О той первой поездке у меня, конечно, личных воспоминаний нет, но в семейном эпосе существовала история, связанная с ней. Начну с записи в маминой тетради.

25 сентября 1951 года возвращались из Харькова, где прожили в Саду 2 месяца, в Ярославль. Поезд отправляется в 11 часов вечера. Сережа сильно испугался паровозного гудка, плакал сильно, потом все как будто бы прошло. 27 сентября 1951 года стали замечать небольшое косоглазие, причину не знаю.

Мама разумно пишет: «причину не знаю». Но потом кто-то принялся высказывать предположение, что причиной мог быть испуг от паровозного гудка. И такая версия допускалась тогдашней медициной. Прокомментирую спустя семь десятилетий. Связь косоглазия с испугом от свистка — чушь, разумеется, полная. Явление детского косоглазия имеет иную природу и давно довольно успешно лечится, но в те времена лечить не умели. Мама показала меня врачам вскоре после переезда из Новсёлок в город — весной 1952 года. Прогресс в этом вопросе аккуратно отставал от моего взросления: лет в пять говорили — «вот, если бы вы в три годика обратились», в семь — «вот если бы в пять», в десять — «вот если бы в семь»…

В три года, однако, совершенно точно обращались, и не куда-нибудь, а в клинику глазных болезней имени Гельмгольца в Москве на Садовой-Черногрязской. Она и по сей день там, а у меня в семейном архиве по сей же день хранится ответ профессора Сергиевского на обращение. Подробнее об этом и встречах с другими врачами в главке «Глаза и зрение».

Новогодняя ёлка

Если моя жизнь в первые два-три года жизни ограничивалась семьей и теми людьми и местами, куда меня могла взять с собой мама, то у старших братьев уже было кое-что поинтереснее: у них была своя жизнь во дворе и даже далеко за его пределами, в городе. Через несколько лет и я кое к чему приобщусь, но в первые годы все, в том числе и праздники, происходило в пределах семьи. Были праздничные застолья, отмечались дни рождения и государственные праздники — 7 ноября и 1 мая, — дарились подарки маме и бабушке ко дню 8 марта. Разумеется, праздновался и Новый год. Я не помню, как это происходило в Новосёлках, но Павел описал.

Как и сейчас, главным праздником был Новый год. Елку приносил папа, вероятно, из ближайшего леса. Игрушки уже были, картонные, ватные и из тонкого разноцветного стекла. Интересно, что на елке зажигали свечи, не слишком опасаясь пожара. Подсвечники были двух сортов. Старые темно-зеленые (может быть, еще довоенные) иглой втыкались прямо в ветку. Более новые крепились к ней зажимом типа «крокодил». В обоих случаях сверху вставлялись свечи и ненадолго зажигались. В дальнейшем их сменили электрогирлянды. Подарили мне однажды и конфетти, но не сказали, что делать с этим устройством. Играл я с игрушкой не одну неделю. Сначала разорвал патрон и несколько дней перебирал разноцветные бумажные кружочки. Потом использовал патрон как трубку для различных целей. После его износа или просто наигравшись, я разобрал и патрон. Внутри были два склеенных картонных диска на ниточке, их можно было легко крутить. Как-то вечером наступила роковая минута, это было в нашем сарае, в присутствии родителей и почти в темноте. Я решил зачем-то отделить один кружок от другого. Раздался взрыв, сарай осветился яркой вспышкой, левая ладонь обожглась так сильно, что плакал я до ночи весь вечер. Особенно болела тонкая кожа между большим и указательным пальцами.

Как же хорошо, что Павлик все это описал! Благодаря его записям и воспоминаниям о нашей жизни, которые всегда звучали в семье и от родителей, и от братьев, я тоже представляю ту атмосферу, в которой прошли первые полтора года моей жизни.

Вспоминая ёлочные игрушки, могу сказать, что кое-что с тех самых пор удалось сберечь. Например — два больших стеклянных шара: с васильками на белом фоне. Шары окрашены краской, которая постепенно облупилась, и сейчас на них остались только фрагменты белого фона и васильков, нарисованных кистью вручную. Сохранился самодельный Кот в сапогах (фото 92). Делали его папа и Павлик. За основу взяли готовый контурный рисунок и раскрасили цветными карандашами. Затем рисунок вырезали ножницами, потом по его контуру вырезали картонную основу и на нее наклеили раскрашенного кота. Сверху приделали петельку из черных ниток — чтобы можно было вешать на елку, — и кот готов. Сделано это было до моего рождения, так что кот достиг уже немыслимого даже для сказочного кота возраста — далеко «за семьдесят». Храню его до сих пор среди многих других старых елочных игрушек. Добавлю, что его размер — сантиметров 20 в высоту. Я его давно не вешаю за веревочку, а усаживаю верхом на ветку вблизи ствола.

Кроме семейных праздников, были и события, происходившие в городе. Павлик описал празднование Нового года в Ярославском дворце пионеров. Он бывал там не один раз, в том числе и тогда, когда меня туда ещё не приводили. Позднее, годика в три-четыре, и мне посчастливится там побывать. В семейном архиве сохранился билет на елку нового 1958 года (рис. 93).

Важнейшим же событием было посещение новогодней елки во Дворце пионеров. Туда возил нас чаще папа, иногда на санях. Повидав новогодние елки в Кишиневе и Костроме, я теперь вижу, что до ярославской им далеко. Представление начиналось в зале с обычной интермедии — пришествия на сцену Деда Мороза. Нас особенно интересовало, каким транспортом он на этот раз прибудет. Возможные варианты — сани, автомобиль, корабль. Слово «ракета» тогда означало лишь сигнальное устройство, выпускаемое из ракетницы. Эра полетов в космос еще не началась, лишь с годами ракета стала транспортным средством, в том числе и для Деда Мороза.

После представления на сцене артисты цирка появлялись непосредственно у елки, то есть среди нас. Тут и фокусники, и эквилибристы, и клоуны, и прочие. Действо продолжалось долго, нетерпеливые, как мы, могли много раз выбегать в коридор и заходить в другие комнаты, где было всё остальное. Обязательно работали карусель, гладкая деревянная горка, комната кривых зеркал, набор аттракционов, позволяющих продемонстрировать свою ловкость, например, бильбоке. Великолепная комната сказок: невысокое сооружение, где в рост могли стоять только дети. Внутри полумрак, фанерные стенки разрисованы башнями, замками далеких восточных и западных стран. На полу подушки, на них полагается сидеть. Потом туда пробирается «бабушка» в старинной одежде и начинает рассказывать сказки. Бывал и фотограф, творчество одного из них зафиксировано в семейных архивах и не требует комментариев для посвященных (рис. 94).

Периодически мы возвращались в зал к елке и смотрели на очередных артистов. До сих пор не могу спокойно проходить мимо этого дома в Ярославле, с дорическими колоннами у входа. Именно на их примере папа еще тогда объяснял нам разницу между упомянутыми, ионическими и коринфскими.

…Мне тоже довелось получить этот «урок архитектуры» от отца. Позднее моим постоянным учителем в этой области культуры стал брат Саша, выросший до профессора архитектуры. Ему я обязан очень многим — не только знаниями, но и особым навыком: умением смотреть и видеть. Возвращаясь ко входу во «Дворец пионеров» — до революции здесь было коммерческое училище имени Ярослава Мудрого, построенное по проекту Н. Д. Раевского в 1914 году, — я бы уточнил: это все-таки тосканский ордер. Не идеальный, но — тосканский, а не дорический. Эти ордера похожи, а те, колонны, что обрамляют вход, внесли дополнительную путаницу: сама колонна гладкая, без каннелюр, как в тосканском ордере, а капитель больше похожа на дорическую. Колонны второго этажа — ионические во всей своей классической красоте (рис. 95).

В январе 1952 года отец привез из города мебель. Ею был занят почти весь кузов открытого грузовика. Сейчас я могу вспомнить только шесть березовых стульев (один из них существовал свыше 30 лет, если не более) и детский диванчик, который пришел в негодность лет через десять. Вероятно, там был буфет, а, может быть, и новые кровати. 2-го февраля мы переехали в город, непосредственно в здание папиного института.

Воспоминания Павла подошли к одному из важных рубежей всей нашей жизни — переезду из Новосёлок в город. Об этом — в следующих главах.