Сверхдержава

Сергей Дедович (2024)

Воин запаса Бедович ищет своё место в мирной жизни: днём продаёт телевизоры, ночами пробует себя в литературе. Всё круто меняется при знакомстве с писателем, фантомасом и основателем издательства Чтиво Сергеем Иннером, который вскоре психоделически исчезает. Бедович вынужден стать его преемником в таинственной арт-конгрегации Русский Динозавр и сладить с хаосом, который тот оставил после себя. Сознание Бедовича, а с ним и явь начинают меняться, люди всё чаще принимают за Иннера его самого. Роман с бывшей любовницей Иннера, сердцеедкой доктором-кардиологом превращается в абьюзивный цикл на стыке жизни, смерти и русской киберпанк-апокалиптики: кровососущие банкиры доводят общество до тотальной нищеты и массового помешательства, мутирующие от царь-вируса полицейские становятся зомби, а массолит бесконтрольно рождает тысячи плохих книг глупых писателей. Или всё это лишь художественное произведение Бедовича? Сможет ли герой спасти себя от нищеты, Чтиво от краха, а страну Россию от печальной участи Карфагена? Решает ли простой человек в своей жизни хоть что-нибудь, и чем он должен пожертвовать, чтобы стать непростым? Узнаем ли мы правду о войне с е_учими монголами? И, наконец, сакральное Бедовичево: «Как устроена страна Россия в частности и мир в целом»?

Синее

Родина! Мы ли не прикипели к твоим щедротам тщедушием наших астралов. И не наши ли судьбы сплетаются, о Россия, в твою.

Саша Соколов, «Палисандрия»

После армии, когда я, одичалый воин, пытался заново приспособиться к жизни в казавшемся цивилизованным обществе, я встретил на автобусной остановке своего одноклассника Пестроухова — засранца, всех достававшего в старшей школе. Он меня узнал, а я его — не сразу. Он был весь осунувшийся, сутулый, бледный, пропали грудь колесом и румянец щёк. Он держал набитые чем-то клетчатые сумки. Рядом главенствовала большая суровая женщина, по видимости, супруга. Освободив руку, Пестроухов стал тянуть её мне, и при этом быстро, неожиданно тонким голосом, защебетал:

— О! Бедович! Привет! Как дела?

В этом голосе больше не было той хулиганской развязности, на волне которой он ехал все старшие классы, позволяя себе всё, что хотел, унижая даже некоторых учителей. Это был совсем другой человек. От силы пять секунд длилась наша встреча, прежде чем я сел в подоспевший автобус, но за эти пять секунд в его облике, в его жестах, словах, взгляде я уловил колоссальный объём информации, он просто шквалом ворвался в меня. Я увидел, как этот человек тянется ко мне, ищет во мне спасения, может быть, прощения. Я увидел, как он вспомнил о тех годах, когда он был беспечен и его все боялись. Увидел, как больно и много раз он обжёгся, когда обстоятельства изменились и удача прошла стороной. Он был несчастен, искалечен, запуган, и всё в нём кричало об этом.

Мне было жаль его, но я не мог ничего сделать с тем, что, когда двери автобуса закрылись, отсекая его, я почувствовал себя президентально. Ещё в армии я поверил в то, что каждый жнёт именно то, что сеет, и теперь время от времени получал тому подтверждения. Эта встреча с одноклассником легко могла не произойти. Я не видел его никогда после. Но она произошла.

Мне говорили, что я допускаю ошибку веры в справедливый мир. Но я верил не в справедливость. Я верил в нечто более фундаментальное, а именно — закон сохранения энергии. Объекты небольшой массы притягиваются к объектам большой. Маятник возвращается. Бумеранг возвращается. Камни идут ко дну. Дерьмо всплывает на поверхность воды. Плевок вверх падает. Тот, кто ссыт против ветра, возвращается на вечеринку задумчивым. Сеятель жнёт посеянное.

Мама же верила в кое-что другое: высшее образование. Она хотела, чтобы я ещё раз попробовал его получить. Я согласился с условием, что поеду поступать в Москву. Думалось, что в этом городе спрятана моя единственная надежда узнать, как в действительности устроена страна Россия в частности и мир в целом, узнать, как может произойти война, о которой никто в целой стране не знает, кроме тех, кто в ней участвовал. В Москве был Кремль, в нём президент Вдалимир Паутин, а в Росдуме — правившая страной партия «Серьёзная Россия». Мне всегда казалось забавным, что политические лидеры разных стран единогласно бравируют именно серьёзностью: у нас вот «Серьёзная Россия», а страну Америку и вовсе официально зовут «Нешуточные Штаты Америки» (The Unjokeable States of America). Видимо, серьёзность — это то, что действительно ценит «послушный им народ». Часто мне вспоминался и полковник Кузьменко, от серьёзности которого на лету умирали иволги, пусть Земля не пошутит с его прахом. Я понял: любую серьёзность необходимо почитать за политический акт. И со всей серьёзностью намерений я готов был подать документы в столичные вузы, когда мне явился тот сон.

Сосновый лес, по всей очевидности, волшебный. Я иду, мне хорошо и легко, и птицы и звери — мои друзья. Вдруг сверху начинают падать большие чёрные бомбы. Когда они достигают земли и разрываются, из них разлетаются густые радужные брызги — я вижу их тут и там над верхушками сосен. Бомб всё больше, и взрывы уже совсем рядом со мной, но я не боюсь их. Мне хочется взорваться. Наконец одна из бомб разрывает меня в клочки. Тогда я оказываюсь на небесах, и меня встречают контрабасы Шестаков и Коновалов — в длинных белых хитонах и с лирами. Они ведут меня через облачное пространство на встречу с кем-то важным, серьёзным, и этот кто-то оказывается Кулак. Он тоже в белом хитоне, только лиры у него нет, голова его осияна нимбом, из-под хитона у него выглядывают стальные роботические ноги, а в горловине виднеется чёрно-белая тельняшка. За спиной Кулака — шесть крыльев, и они такие же роботические, как ноги, широкие, стальные, да на каждом закреплено по блестящему пулемёту схемы Гатлинга.

— Маэстро! — восклицает Кулак, зажигая сигару. — Вот и ты с нами.

— С вами, — говорю, — это да. Только вы тут как оказались, товарищ сержант? Вы же не мёртвый.

— Мертвее некуда, — отвечает Кулак, — вчера только откинулся. Я как из армии вернулся, моя девушка увидела, каким я стал, и сразу меня бросила. А когда я рассказал отцу, как ноги потерял, тебя, затупка, спасая, так он от меня отрёкся. Умом, говорит, понимаю, что не твоя вина, а сердцем простить не могу. Пришлось мне от родителей уехать, снять комнату на окраине. А я без ног. Пенсии едва на комнату хватало, а очередную получку у меня гопники отобрали прямо возле почты. Отмантулили меня по всей программе, не посмотрели, что инвалид. И тогда, Маэстро, так я возненавидел жизнь, что пошёл и в речке утопился. А тут, на небе, меня уважают: боевым архангелом сделали. Уже что-то, а?

— Простите меня, товарищ сержант, — говорю я.

— За что ж мне тебя прощать?

— Что вы из-за меня ног лишились.

— Эх, Маэстро ты, Маэстро, — вздыхает дымом Кулак. — Слушай-ка сюда. Поезжай в Святой город. Да сделай там столько, насколько хватит сил. И ещё немного. Тогда прощу.

— Чего сделать-то? — не понимаю я.

— На месте поймёшь.

— Всё сделаю, как скажете, товарищ сержант. А как мне в Святой город попасть? Где его искать-то?

— Двери, — говорит Кулак, — всё время открываются. Ты в пиздатые входи, а в хуёвые не входи. Эх, если бы я только знал раньше!.. — последнюю фразу Кулак произносит с видимым сожалением, быстро, впрочем, уходящим. — А теперь я сделаю то, о чём мечтал с тех пор, как отдал тебе свои ноги.

— Это что же, товарищ сержант?

Шестикрылый серафим улыбается, направляет на меня все свои накрыльные пулемёты и с удовольствием меня расстреливает, уши мои наполняет шум и звон, зеницы распахиваю в холодном поту, и с тем пробуждением моё восприятие реальности изменяется безвозвратно, этот сон отображается во мне ясно, как ни один прежний, и теперь я понимаю, что сны неотделимы от яви, как явь неотделима от снов, и они — взаимопродолжающее, единое, неделимое, которое не сон и не явь, но и то и другое вместе и даже больше, чем то и другое, и я посреди, и утро, и на подоконник сизая голубка села, и я слышу, как мама готовит завтрак, и не стоит мне ехать в Москву, потому что мне необходимо в Святой город, а если ты в стране России и тебе необходимо в Святой город, это значит, что тебе необходимо в город Санкт-Петербург.

Ни в какой институт в Петербурге меня, конечно же, не взяли, не больно я был там нужен, своих хватало, и других со всей страны России премного наехало, и были они и умнее меня, и рассудительнее, и моложе, и в армии страны России они были неслужившие, а следовательно, не испытывали того, что испытывал я каждую секунду и что меня несколько отвлекало от подготовки к экзаменам, может, поэтому всех их взяли в институты Санкт-Петербурга, а меня и таких, как я, не взяли.

Однако уезжать из Петербурга я уже не собирался, потому что сюда лежал мой путь, небесами и Кулаком предначертанный, такой путь, идущий которым познает, как устроена страна Россия в частности и мир в целом, я снял квартиру-студию два на три на полтора в Мурино, где мне рассказали сразу, что район этот — рекордсмен по числу самоубийств, потому его зовут «Жмурино», оно и понятно, дома там очень высокие стоят, друг на друга глядят, живёшь в таком, живёшь да и задумаешься поневоле, каково это будет с твоего этажа вниз лететь или вон с той крыши — может, и не больно совсем, не успеет боль, хоть не факт, конечно, что все самоубийцы в Мурино именно прыгали из окон и с крыш, может, они вены резали или травились, да только одну самоубийцу я видел глазами собственными, девушка была отрешённая, бледная, ей трудно было, я видел, она на балкон вышла недалеко, я через окно смотрел и если бы крикнул, она бы не услышала, но я и рта не успел разинуть, она ножки свесила с балкона и взлетела не вверх, а вниз.

Других самоубийц я в Мурино не видел, а оттого ещё страшнее было, потому что если я их не вижу, то, может, я один из них скоро буду, потому что статистика неумолима: здесь люди себя убивают регулярно, прямо как за хлебушком сходить, и если долго никто себя не убивает, то вероятность, что кто-то себя убьёт, возрастает с каждым мигом, а ну как это ты, ведь другие же тоже до поры до времени полагали: «Не я это, мне бы с чего, у меня вон и мультиварка есть, и скороварка, и медленноварка», — закат над крышами муринскими красномясый стоял, и я вспомнил одного солдата из армии страны России, он себе в живот из автомата Калашникова выстрелил — ну так, немножко хотел себя ранить, не задев жизненно важных органов, просто кожу и мышцы пробить, чтобы его заштопали и на гражданку отправили как невменяемого, так пуля винтом зашла под рёбра ему, перемолола ему внутренности, на месте бедолага душу господу и возвратил.

Чтобы не умереть, я себе работу нашёл в таком магазине, где продают мультиварки, скороварки, медленноварки, но особенно — телевизоры, очень большие телевизоры, стал и я их продавать, сперва маленькие, а потом большие, всё больше и больше стал продавать, с меня ростом телевизоры, цветные очень, прямо один цветнее другого, цветов в них больше, чем в реальности, так и остался бы там жить, где ролики красивые шли про мир подводный: кораллы, раковины, кубомедузы, морские тараканы, каракатицы, так и хотелось туда уплыть — ан нет, телезритель пришёл, необходимо ему продавать телевизор, чем больше, чем цветнее, тем лучше, мне и денег за это платили тем более, чем больше и цветнее я телевизор продавал телезрителю — гарантия два года.

«Больше» и «боль» — слова так похожи, явь интересно устроена, вот есть, допустим, у человека глаз-другой, и он ими смотрит вокруг, но этого недостаточно, нужно ему обязательно телевизор побольше — чтобы им часть яви загородить, чтобы смотреть глазам в этот телевизор, и поцветнее — чтобы картинка ярче реальности, детальнее, реальнее яви, потому что от яви устали эти глаза, человеку бы скорее прийти с работы и отдохнуть от яви, что вечно стоит между его глазами и телевизором, чтобы напрямую телевизионный мир глазами пить: яркий, большой, образованным сценаристом написанный, кадры один к одному, монтажёр тоже образованный, это видно невооружённым глазом, ибо телевизор очень большой, цветной, дорогой: такие берут не в подарок.

Деньги я зарабатывал хорошо, потому что телевизоры хорошо продавал, после армии страны России мне эта работа царской представлялась, вот я и делал её на совесть, хорошо зарабатывал деньги, но мало — на квартирку-студию два на три на полтора в Мурино хватало, еду я ел, да и пиво пил, не скрою, но лишь вечерами, потому что днями необходимо было телевизоры продавать, денег мне даже хватило, чтобы оформить кредит на портативный компьютер — давно я такой хотел, а телевизор не хотел, может, потому что на работе я его смотрел предостаточно, и мне хотелось не смотреть, а показывать, не только забирать оттуда, а и туда что-то с клавиатуры вводить или, может, картинку какую загрузить, чтобы по справедливости: нельзя же всё только брать, нужно и отдавать, чтобы не иссякал, а полнился теоретический внутренний космос.

Муринский человейник, однако же, меня в оборот взял исправно, и вот как я это понял: о том, что я приехал в Святой город тайну искать, я помнил, но вместе с тем и не очень торопился делать это, мол, сперва обосноваться, базовые необходимости, так сказать, а там уж и начну, а ведь не начинал уже премного, и первый снег мне «Эй!» сказал, я понял: минуло полгода, когда я тайну не ищу, а только лишь справляюсь с чем-то, но кто-то хитрый и большой, наверное, выполнил просчёт, чтоб я справлялся хорошо, и ни на йоту больше, чтобы тайну от меня сберечь, он знал, что я приеду искать в Святой город, хотя и не знал, кто именно из всех буду я, потому тайну берёг ото всех одинаково, все должны были что-то продавать, зарабатывать деньги, оплачивать жильё, еду, телевидение и не более — ну, может, разве в Турцию на пару недель, ибо тоже ведь человек, а я понял, что хоть в Турцию не езжу, а к тайне не ближе ничуть, чем тот, который ездит, это я вдвойне дурак, получается, — гарантия два года.

Конец ознакомительного фрагмента.