Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Сергей Николаевич Огольцов (2018)

…обличение, исповедь, поэма, основной персонаж которых минует множество форм — от несмышлёного младенца до мужика в расцвете сил — чтобы годы спустя поведать своей незнакомой дочери пронзительно горькую, порою до слёз смешную правду, одну только правду и ничего, кроме правды, о самой прекрасной эпохе с момента сотворения мира… В оформлении обложки использованы фрагменты работ мексиканской художницы М. Рыжковой.

~ ~ ~ Письмена по бересте

…Варанда…

…случайная пригоршня звуков…

…как, впрочем, и всякое имя…

…пока не втянешься вкладывать смысл…

Варанда!

Упорно твердит свой смысл река нестройно клокочущим рыком воды, что рвётся промеж, а местами поверх громадистых валунов: позагораживали, бестолочь, дорогу!

Хлещет поток в крутолобую тупость, или это затылки такие? Не разбери-пойми. По любому, тут без толку бесноваться, — к ним и по темени не достучишься.

Ух! А там как взбесилась! Брызжет плевками, клочьями пены в их каменное равнодушие, и — плещет прочь… Однако неизменно остаётся здесь и сейчас. Прикована к ним узница Варанда, вместе с глубью её неудержимых вод, рванувших в побег из ниоткуда в никуда.

Под гул и рычание, тупо бьёт, ни в такт ни в лад, не та так другая булыжина в подводный тамтам — дно утонувшего русла…

И давно её так харапудит, Док?.. Смело чиркай птичку в графе «вечность плюс», — не промахнёшься, тут и думать нечего…

«Рождались державы и расы, и исчезали бесследно…», — втолковывал мудрый Абу-Лала тормознутым верблюдам своего каравана, а река, как и прежде, — до всех рас, держав, и верблюдов, не пишущих конспект лекций, текла на этом же месте через века, эпохи, эры, от своего истока в начале всех времён…

Такова повадка горных рек — они почти не меняются, в отличие от своих имён. Смело ставь на кон свою лошадь с телегой и зипун впридачу, что охотники Века Каменного эту воду другими созвучьями метили, потому что всё течёт, всё изменяется, включая и модные погоняла…

Однако прикинь: какая прорва беспаспортных, неучтённых приблуд промелькнула — ватагами и по одиночке — вдоль геотектоники её берегов!

Вывод настолько очевиден, что вопрос «кто переменчивее извечная речка Варанда или шатия праздных шатунов?» отваливается сам собой…

И вот очередной бродяга из бесконечной серии, — не первый, не последний — я нарисовался возле её неизменного потока.

…ну, ты ващще мастак побалаболить, брат, нащот вовсе ни про шо… ну дак пока ты в теме, може выдашь, для повышения верблюдо-посещаемости, про эту «я», шо токо шо тут светанулась, а?

Мелкий выплеск, довольно обезвоженный, а в данную минуту ещё и обездвижен… валяюсь тут, распят поперёк старой доброй дырищи от Джимми Джойса, куда неудержимо валит предстоящее, чтобы стать прошлым, — прохлаждаюсь поверх трубопровода от несмышлёныша с неутёртым носом до ворчуна-старпера, объединяет же эту пару конечных точек одна и та же, связующая — «я».

…и я! и я!. ты шо? Забыл, што ли?. я ж тоже ведь где-то промеж них, по ходу нашего совместного пути от пацанёнка к старцу… ну да, я тоже щас торчу на бережку, вместе с тобой и с J J-дыркой, однако неотступно продвигаюсь к нашей великой общей цели…

“ O, water! We be of one blood!

…опаньки!.. а это ещё что такое? — вот это, что только что тут было… проветриваешь рухлядь из котомки начотчика-офени?.. типа, такой сильно ликбезно грамотный, да?.. так чтоб ты знал, — при нонешнем раскладе глобальной конъюнктуры, разве шо совсем ленивый панда не осилит чёво-б-нито, хоть малу хрень, а таки выдать с а́глицким прононсом… так шо не́фиг, раз нам пóфиг, и поменьше вымахуй тут цитатами мутного происхождения… и кому они ващще упали на хоть шо-нибудь, в такое время суток?..

Да, время в нашем сходняке на бережку самый ленивый котяра, похоже, даже в дрёму впал под боком у моей одноместной. Сумеркам вокруг палатки ещё придётся попотеть, пока сползуться для сгущения в ночную темень.

…точняк, братан, прогноз твой верняковый… вот и скоротай ползучих бледнолицых, чтобы счернели… срасходуй их на што-то пополезней, а?.. хотя бы письмецо дочери составить, ведь обещал же… слово не воробей, сам знайиш… а тем боле, шо всё равно не выйдет заснуть в такую рань… только язык-то не распускай особо, следи культуру выражений, партнёр… и не забуривайся ты в эти грёбаные цитаты, лады́?.

....

Здравствуй, Лиляна,

(…звучит ласкательнее, чем «Варанда», а?.

…заткнись, и дело делай…)

похоже, я таки начал письмо, обещанное тебе при нашей встрече в Киеве… Зачем? Взгромоздить ворох запоздалых объяснений, смягчающих обстоятельств, алиби, что подтвердят мою полную кристально пушистую невиновность? А толку-то что? Доказывать бесполезно, переделывать поздно…

Но давши слово — держись и пыжься типа реального мачо…

Как ни плющило меня твоё корректное «выканье», как ни отхлёстывал официозный протокол: «Да, конечно, Сергей Николаевич…»—«Нет, не совсем, Сергей Николаевич…»

Как ни… Чёрт! Как же они меня сделали, эти блюдущие дистанцию «вич-вич-вичи»!

Но я сносил порку не моргнув и глазом, как подобает настоящему мужчине, который умел строить непроницаемую рожу, блефуя в преферанс… когда-то… давным-давно.

Непросто сказать «папа» незнакомцу, выплеснутому волной цифрового Интернет-Океана. А тем более когда тот и близко не схож с фоткой ухаря в мамином альбоме… Какой-то непонятный мужик, борода висит седая…

Ничего общего с придуманным тобою папой, которого так не хватало в детстве! Тебе бы того папу, а не этого старпера. Тоже мне родитель!

Так что, наше прощальное объятие на перроне ты стерпела — для женщины под тридцать, без проблем, но — и только…

Лёд трещины не дал, ни на микрон не подалась броня легированной отчуждённости, сады не распустились буйным цветом, не разлились в них трели скворцов, дроздов, щеглов, синиц, овсянок, свиристелей, пеночек и прочих чижиков-пичужек… Не слился орнитологический хорал пернатых в общий ликующий аккорд с фанфарами Хэппи-Энда…

Мужик, оставшийся тебе чужим, снял свои руки с твоих плеч, и я дал слово написать письмо.

Так мы расстались, пара незнакомцев, чужие, посторонние друг другу, не меньше чем остальному киевскому Вокзалу Поездов Дальнего Следования…

Однако мне, из нас двоих, повезло крупнее, по давней устоявшейся привычке, извини… А просто ещё и потому, что в моей жизни тебя оказалось куда больше, чем меня в твоей…

Например, я секундально, без малейшей подготовки могу припомнить, как ты лягнула меня пяткой в нос, проворачиваясь в животе своей матери…

Могу расставить руки как в тот раз, вокруг того стерильно-белого кокона в моей охапке, с которым топал из роддома, а ты спала в нём всю дорогу. Совсем неслышно…

И у меня есть видеозапись, не на диске, а где-то там, в уме, от которой всякий раз улыбаюсь, незаметно, не знаю сам: чему, кому, зачем… Ты — в новогоднем хороводе. Все взялись за руки, шагаете старательно, всерьёз…

Всех красивей среди однолеток — ты… Гладкая стрижка пепельных волос чуть-чуть не достаёт до плеч, чёрный шёлковый жилетик простеган ромбиками, колготки красной шерсти, и чёрные валенки, до чего же крохотные…

Упс! На этом месте всегда вздрагиваю: валенок запнулся… нет, — удержалась, идёшь дальше, в общей детсадовской цепочке…

А ещё помню тишь безлюдных воскресений. На игровой площадке — ни души, но садик уже другой, тоже по соседству… такой странно пустой по выходным.

Туда мы приходили ради качели из труб в жёлтой окраске… Раскачавшись до определённой вышины, она начинала вскрикивать пронзающей — железом по железу — нотой, что прорезала тишину, разлёгшуюся на жёлтом слое хрупких листьев под ногами. Горькая, как стоны чаек, нота надрывала душу…

Потому что папа к тебе приезжал только на выходные…

По будням твоя жизнь текла без папы, я был далеко — запахивал, как натуральный папа Карло, в СМП-615, на той или иной стройке в соседней области.

Хотя разница нет: соседняя область, другая планета, тот свет… Если не рядом, значит — нет папы, выпахивает где-то — слишком далеко — квартиру для молодой семьи, чтобы зажить своим домком-ладком…

Чего, однако, не случилось. Я не спроворил. Не успел скопить запас дистанции достаточный, чтоб увернуться, уйти в отрыв.

Поэтому он меня настиг — дорожный каток шёпота, шуршащего из кромешной тьмы. Он грянул, прохрустел по мне в ту выходную ночь, в узкой, словно коридор, спальне, которую твои дедуля-бабушка выделили, в своей трёхкомнатной квартире, для нашей начинающей семьи…

Костолом крошил меня неторопливо, плющил паузами с той стороны, где на супружеском, выделенном старшим поколением ложе, возлежала моя молодая жена и шелестала в темноту…

Она лежала совсем близко, бок о бок, но бесповоротно далеко, недосягаемо отделена парой дней до выходных, когда «один её знакомый» позвал мою любимую кататься, на его «Волге Газ-24».

Увёз далеко, — за город… Аж в Заячьи Сосны, на Московской трассе, с которой съехал и припарковался за толстыми стволами…

Он перегнулся к ней и расстегнул, над её коленками, дверцу «бардачка», достал шампанское… лёгкая музычка лилась из радио в приборной доске… снял, под её мерцание фольгу с пробки…

Она пригубила совсем чуть-чуть, немножко, и сказала с грустью: «Отвези меня домой, пожалуйста». И он послушно завёл мотор…

Отчитавшись о верности моей целомудренной жены, шёпот иссяк.

В ушах плыл размеренно-заупокойный гул колокола, что звонил по мне — пригвождённому, расплющенному по одолжённо-супружескому ложу невыносимым грузом стен, скатившихся на меня немой лавиной.

Однако кто-то выжил в катастрофе, о том свидетельствовал тихий отзвук сонного посапывания из твоей кроватки в дальнем углу тесной спальни…

В составе воздуха заметно изменялась плотность, он стал вдруг непонятно вязким. Каждый вдох отдавал привкусом несвежего жира. Жёсткий обруч охватил сердце неодолимой хваткой, и сжимал всё крепче…

Чтобы не лопнуть, противостоять растущему напору, ему пришлось обернуться кремнем…

И только тьма, чёрная тьма осталась на моей стороне, сочувственно пряча под своим пологом ту, холодную как лёд, слезинку, что вдруг сама собой — без предупрежденья — выкатилась, из уголка глаза и бесшумно, с невыносимой медленностью проползла по виску, чтоб затеряться в корнях волос… последняя слеза моей жизни…

В дальнейшем, проложенную ею тропку углубили морщины, взбороздившие кожу виска, но слёз уж не бывало ни в одном глазу, никогда, ни в каком направлении. Ну, разве кроме тех, что выжимаются ветрами, однако такие не в счёт…

(…о-ё-ёй! а чё-эт ты тут вродь как закручинился до взрыдов?.. разнюнился над прахом рухнувших надежд?.. сгреби за шкирки хлюпика да и размажь по наковальне его же собственного сердца!.. ишь прыткое какое!.. прям сей-секунд закаменеть оно успело…

…будь мужиком, кореш… ищи утешения в простых истинах… простота! — она те с чего хошь верняк смастырит, по полной… а истина на твои розовые нюни (я тут не при делах, ты сам напросился) как раз в том, шо хоть ты перервись на той стройке, хоть огребай там через каждый божий день нокаут солнечным ударом, а в остальные дни, для контраста, обморожения кожного покрова — да хоть там шо, но фиг ты сможешь отменить тот следующий раз, когда она не скажет «давай не будем», а станет приспосабливаться в интерьерные детали салона «Волга Газ-24»…

…а или вот тебе другая истина — неоспоримая из-за простоты: как ни цепляйся за воспоминания прошедших радостей, их не веротишь, но стоит малость зацепить давнишнюю болячку и боль — тобою побеждённая, давным-давно отпетая, зарытая, забытая — вдруг жалит вновь… ты ж полюбуйся, как она тя колбасит! даже тут, за тыщщи вёрст от спальни всмятку, после мильёнов повторенья передачи эстафетной палочки «Я» от одного «я» к следующему…

…слушай сюда, шо я те скажу, мой милый «я»… почаще б ты клин клином вышибал… простая истина тебя жиганула?.. ну тогда вмажь ей не менее простым клином широкого подхода, усёк?.. берёшь и просто заменяешь «я» на «мы»…

…ведь мы же ж кто такие?.. припудренно-подбритый, или же взъерошенно-щетинистый (смотря какой банкует тренд в текущей моде) кодляк приматов… тут, среди нас, любой и каждый позвоночный подлежит законам общим для всей стаи… косить на незнание кодекса — бесполезно, этим не отмажешься от применения к тебе статьи, по полной, где предусмотрено деяние, сам знайиш… приговор тебе не по кайфу? подай на эпиляцию! А дальше сопи в две дырки, и молча срок мотай, покуда не заучишь, как это слово пишется в инстанциях…

…я чётко утешаю, а?.. теперь берёшь и, аккуратненько так, сматываешь свои сентиментальные сопли на кулак, а после ждёшь — авось рассосается мозженье в яйцах…

…заткнись, мэн!. такие рэпы не для нежных женских ушек… хмм… похоже, заново придётся начинать…)

....

Здравствуй, доченька

Нашей встрече живьём не хватило разгона, чтоб я успел убедить тебя в ненужности официального «Вы», но откликаться тем же, чем аукнулось, не то чтобы не желаю, а как-то не получается. Слишком уж я привык обращаться к тебе на «ты».

Когда-то, очень давно, фамильярничал вслух, затем (и довольно длительно) говорил тебе «ты» в уме.

Прикинуться холодным снобом труда не составляет, но только не с тобой, тут «Выкать» язык отказывается. Ты уж прости такую вольность или привычку, или сам не знаю что…

Ну, да и ладно… Однако — к делу…

Позавчера, далеко за полдень, исполняя план, который подробно излагал тебе в прошлом имейле, я посетил окрестности покинутой деревни Схторашен, с визитом к древнейшему из жителей Нагорного Карабаха — Платану из семейства Платановых.

Говорят, ахсакалу за 2000 лет уже перевалило. Правда, никто не берётся сказать, когда именно это случилось, а сам он, похоже, не помнит, куда запроторил своё Свидетельство о Рождении.

Жара стояла августовская, подъём, хотя не по камням, а по плотно уезженной грунтовке, довольно-таки крутёхонек и, задолго до обнаружения дендро-великана, взгляд перешёл в режим самовольных скачков — вперёд и вверх: ну когда же, когда покажется родник?.. Его мне обещали все из посещавших это место.

Источники питьевой воды тут обустраивают одинаково — каменная стенка (в рост человека) кладётся поперёк склона, ограждая корыто из серых тёсаных плит, тоже каменных. Ширина ёмкости около полуметра (конь, а даже и буйвол, при питье, свободно опускают морду внутрь), длина же до 5-6 метров, из расчёта, что жаждущий заявится не один, а в компании.

Воды в корыте — по колено. В правом конце заградительной стенки, под прямым углом с нею, кладётся ещё одна, короткая, не шире корыта.

Из стенной плоскости торчит обрезок железной трубы, а из него журчит прохладная струя, ниспадая в каменную чашу, вмурованную чуть ниже обрезка, на случай если ты пришёл без кружки.

Наполнив чашу, вода переливается в корыто для скота и прочей живой природы, хотя днём дикие не появляются. А уже из корыта, избыток изливается через дальний край его, в самом конце, и — течёт под уклон ручейком, который сам выбирает курс поворотов…

Однако источник рядом с долгожителем, тёк, вопреки привычной схеме, в обратном направлении — слева направо!..

К тому же (если нарвался на сюрприз — отворяй ворота́!) вода источника нетрадиционной ориентации не утолила мою жажду, что скапливалась на протяжении всего подъёма от павильона на повороте к райцентру Кармир-Шука, пришпоривая меня фантазиями (вплоть до слуховых галлюцинаций) о прозрачной, прохладно журчащей струе…

И вот она здесь, реальная, но взамен утоления, пришлось облизнуть сухие губы таким же пересохшим языком.

Потому что под густо-зелёным великаном, несмотря на его возраст в 2000 лет, меня перенял матаг…

(…пара чемпионов среди ходячих выражений в Армянском языке и, вместе с тем, два самых потрясных по красоте и глубине их смысла — это:

1. цавыд таним

2. матаг аним

Номер первый говорит: «я понесу твою боль». Так просто. Два слова. Неизмеримо бездонная глубь.

Ну а вторым по списку идёт обет принести жертву — сделать матаг.

Как правило, матагом знаменуют счастливое избавление.

Допустим, если близкий родственник тяжко хворал, но выжил или, скажем, машина сиганула в пропасть, однако, как ни странно, водитель уцелел, значит — пора совершить матаг.

Плоть жертвы, после кулинарной обработки, следует разделить с родственниками и соседями, на что и те и те откликнутся традиционным заклинанием: ынтунели ыни («да будет принято»), а иначе это уже не матаг, а дармовой корм захребетникам.

Кстати, съедобность матага не обязаловка, подари поношенные, но ещё крепкие джинсы какому-нибудь доходяге и — ты совершил матаг!

Суть всякого матага в том, чтоб задарить, подмазать своей жертвой неведомые силы, которые рулюют судьбой, она же случай, он же фортуна…

И даже без особого IQ легко врубиться, как эти взятки — хрен разберёшь, кому конкретно! — скребут и мылят холку против шерсти служителям любого Бога Всемогущего с официальной пропиской в этом лучшем из миров, который Он же и сотворил (о чём служители Каждого твердят без устали).

Впрочем, те культы, что не вчера родились, успели убедиться (на горьком личном опыте) в полной безнадёге переть против обычаев, пустивших корни вглубь несознательной части верующих — (корячишься как чёрт на зоне, а толку фиг да ни фига!) — потому-то служители культа втянулись не замечать обрядных прыг-скоков над кострами в самую краткую летнюю ночь, масленичные хороводы, матагы и прочие языческие непотребства.

«Им же хоть кол на голове теши! Бля..! Прости, Господи…»

Бурчат религии, но терпят…

...

А даже и наирасбесподобнейшие выражения притупятся от применения их всуе, как затрапезные фигуры речи:

— Цавыд таним (я понесу твою боль), а чё ты за картошку не платишь? Забыл, што ли?!.

— Матаг аним (клянусь принести жертву), да я ж тебе только что 6 монет по 100 драмов дал! Вынь из кармана — посчитай.

— Цавыд таним (я понесу твою боль), я тут с утра торчу, у меня тех 100-драмовых битком.

— Матаг аним (клянусь принести жертву), я за одну картошку два раза платить не стану. Пить надо меньше…

На базаре Степанакерта, столицы Нагорного Карабаха, народ торгуется корректно, с глубоким поэтичным смыслом… )

....

Как уже сказано, не суждено мне было, в тот день позавчерашний, испить водицы из источника, что так манил воображаемой прохладой, журчал в мечтаниях (они, мечтаясь, даже и представить не могли, что он — левый уклонист).

Облом! всё мимо! — потому что, в патриархально густой сени под его соседом-великаном, гулялся раздольный матаг (не меньше, как из сотни званых доброжелателей!) и, пока я снимал заплечный мешок, да строил глазки журчащей струе (слева направо, ара! ты такое видел?!) из гущи празднества раздался громкий крик: «Мистер Огольцов!»

Долго озираться не пришлось, дружески тёплый (однако непреодолимый) захват окольцевал мой левый бицепс, и седовласый верзила повлёк меня к женскому столу, к сидящей во главе его молодушке в теле.

— Вы же нам преподавали! Меня помните? Как моё имя?

(…ну, по крайней мере, слову «мистер» я их обучил, но имя-то как?..)

— Может быть… «Ануш»?

Шальная, наобум, угадка попала в точку, вызвав общий восторг и нежную гордость за «нашу Ануш», которая до сих пор не выветрилась из памяти преподавательского состава местного Гос Университета.

А её отец, устроитель матага, не послабляя ласкового стиска, повёл опознанного к уже освободившемуся месту, в конце мужского стола, где вмиг возникли: свежая тарелка с вилкой, чистый стакан и непочатая бутыль тутовки, а тамада уже подымался с новым тостом про родительскую любовь и университетские дипломы…

Карабахская тутовка (самогон, гонимый из ягод шелковицы) по своей убойной силе не уступит «ершу» (смесь водки с пивом в пропорции 50-на-50) и «северному сиянию» (микстура из медицинского спирта и шампанского, и — да, разумеется, в смесь по 50 % от каждого ингредиента).

То есть хочу сказать, что ракетное топливо из упомянутой продуктовой линейки требует солидной закуси, несовместимой с принципами веганизма, тогда как в праздничном застолье разве что хлеб да жаренная на шампурах картошка прошли бы тест на безубойное питание, ну и конечно — толстые ломти взрезанных арбузов.

Но в упрямой показухе, будто и веганы — брутальные мачо, я чохом выплёскивал зелье в глотку — на каждый тост, а мой сосед справа, по имени Нельсон Степанян (двойной, между прочим, тёзка асса-истребителя времён Великой Отечественной войны) тут же переводил бутыль в пике над опорожненным стаканом, пряча хулиганскую усмешку в своих глазах небесной сини…

А потом мне как-то… ну совсем уже… не до Платанов стало…

Я немо подобрал свой вещмешок, увязанный с палаткой и спальником, и заложил медленный вираж поперёк склона, в поисках уединения, и уже там, где уд… удое… у… ну нашлось в общем… покачиваясь, но чётко контролируя процесс, установил свою одноместную Made-in-China.

Остатки вертикальности и мутнеющего самоконтроля ушли на то, чтоб добрести до ближайшего Дуба и, притиснувшись к стволу виском, поссать по ту сторону его могучего обхвата…

Разворот кругом и первый же шаг в сторону палатки, грубо толкнули меня вспять и шваркнули о бугристый ствол…

Не противясь, безропотно и вяло, спина моя поползла книзу по рубцам коры к выпуклостям корневища, где и свернулся я умученным калачиком…

Переходя в кромешность, сумерки сознания сгустились прежде мглы подступавшей ночи… Крохотный кружок смыкающегося горизонта качало и жестоко круговертило, неудержимая цунами рвоты подкатила, стиснула… однако я успел ещё перепрокинуться на бок и, уперевшись в шаткий локоть, блеванул за узел кряжистого корня… и уж затем рухнул обратно на острые грани коры, впившиеся в затылок…

А у рыбок бывает морская болезнь?

~ ~ ~

Посреди холода и мрака меня, закоченело одубелого, пробудила неудержимая дрожь озноба.

Не сразу удалось восстановить навыки прямохождения. Но, постепенно, я дошкандыбал до самой палатки, вплетая, по пути, глубоко прочувствованные стоны в жуткий вой и сатанинский хохот шакальих стай, распоясавшихся с их какофонией на близлежащих склонах.

Та ночь стала первой, из ткнувших меня носом в отчётливую вероятность не дотянуть до предстоящего утра. Охваченный ужасом, терзаемый острыми когтями (которым рёбра грудной клетки не могли противостоять), я затаился, и ждал рассвета — как спасения…

Он всё же наступил, но облегченья не принёс, не помогало и прискуливание, щенячье жалостливое. Однако сдерживать себя не осталось сил, всё отдренажила иссушающая муторность.

Но же тогда, если вот ведь такую тут ночь типа вроде как выжил (шатко начинало складываться в сознании), значит меня на что-то ещё надобно зачем-то окрестной Ойкумене прилегающего Космоса… Сперва для начала, надо в себя придти, собраться, как бы, ну хотя бы с тем, что ещё осталось…

Инвентаризация обнаружила отсутствие верхнего протеза.

Я добрёл до Дуба, сел на корточки и тупо потыкал прутиком лужицу застылых блёв, в развилке корневищ комля. Нету… хрен тут ночевал, и хрен на весь твой глюпый морда… нужно продрать глаза… давай же, ну! я в тебя верю!..

Взгляд с усилием приподнялся выше и вперёд. Аа-га!

Вчера, напор прощального попурри ноктюрнов настолько оказался сильным, что протез перепрыгнул лужу, и мирно переночевал на полметра дальше — на моховой подстилке: шакалам ни к чему, у них свои зубы на месте, а прочая прожорливая шушера не позарилась на кусок пластмассы за 20 тысяч драм…

~ ~ ~

Весь дальнейший день я провёл пластом, под Вязом, росшим около палатки. Меня хватало лишь на переползание, совместно с тенью кроны, — как та соловая мокрица, застясь гномоном, что торчит из диска солнечных часов…

Ах, до чего ж верно сказано: «Надо меньше пить!», однако — и я уже когда-то пытался это втолковать, не помню кому — у моей тормозной системы свои воззрения на понятие золотой середины, вот и вынужден глушить, сколько нáлито…

И ещё, в тягучий день вчерашний, до меня дошло с отчётливостью неоспоримой, что близость долгожительной дендрореликвии мало способствует безмятежности кротких медитаций умиротворённо-созерцающим умом… если вообще хоть с гулькин нос…

Отдалённый шум матагных гулеваний, сменявших друг друга под Платаном (правда, не с каждым прибывал КАМАЗ гружёный скирдою столов), а также коровы, бредущие на водопой из корыта источника-извращенца и обратно, под надзором пастушков-малолеток, до отвращения охочих пообщаться с незнакомцем измученно распростёртым под Вязом; как и случайные прохожие, а также проезжие верхом вдоль тропы (оказавшейся чуть выше, но слишком рядом по склону), изумлённо оглядчивые на инопланетно-лиловый оттенок в синтетике китайского производства, и увенчивающее, в довершение, всю эту пирамиду неудобств, жесточайшее похмелье, единогласно ратовали за необходимость радикальной перемены места моего ежегодного побега на волю…

Вот почему лишь сегодня утром, заготовляя бутылку родниковой воды для предстоящего перехода, я присмотрелся к дереву в деталях, чтоб отчитаться тебе в следующем имейле.

Действительно, одного миллениума мало — эдак так вымахать. Нижние ветви гиганта, своим размахом, вполне сошли бы за столетние деревья, однако вынужденная горизонтальность спутала им карты.

Огромный ствол, несущий на себе всю эту рощу, обхватом запросто потянет метров под сорок. Правда, в комле у него имеется расселина, куда сбегает ручей воды от левостороннего источника (не тут ли и зарыта собака древесного долголетия?). И щель вполне позволит въехать всаднику, если плотней пригнётся к шее лошади…

Тем же путём я тоже зашёл в дерево, и оказался внутри сумеречного грота. Освещение, просачивающееся извне — от входа и противуположного выхода — вносило лишь остатки света из плотной тени под многовековой кроной.

Промозгло неуютные потёмки… Вокруг разбросаны куски плоского камня — разреженная гать, чтобы добраться, не утопая в почве, к немного сдвинутому от центра ящику здоровенного мангала из ветхой листовой стали, схваченной швами сварки с необбитым шлаком. Ржавые стержни толстой арматуры ног погрязли в пропитанном водой полу…

Неровные наплывы растаявшего воска, в щетине из останков неисчислимых свечечек, заполнили мангал до краёв и, перелившись за борт, застыли гладкими потёками по его бортам…

Как насекомое из кайнозойской эры обляпанное смолой хвойных кордаитов… да только до морей далековато, и нету шанса превратиться в драгоценность… так тут и заторчало, прикинувшись мангалом.

От заунывной мокрушности интерьера, тянуло обратно — к теплу ясного утра.

Туда-то я и вышел, навьючился, — и зашагал прочь, а посылая прощальный взгляд прославленному Платану, не преминул состроить кривую рожу безобразным ранам от ножей.

Дело рук любителей увековечиться на всякой достопримечательности, какая только подвернётся под их инициалы, даты и символику, что в моде у тупых мудил.

Метины от шрамов подревнее вползли, подтянутые корой, метров на шесть от земли. Самые верхние, нанесённые дереву пару столетий тому, расплылись, перепутались неслышным течением лет в пятна неясных контуров по неровной ряби коры, неспешно влекущей напрасный труд кверху, в неизбежность забвения…

~ ~ ~

Перспектива повторять (хотя и под уклон) путь, который двумя днями ранее привёл к зажившейся знаменитости, меня как-то не вставляла. Куда заманчивей казался переход по гряде «тумбов» (так в Карабахе называют заокругленные горы, тянущиеся волнисто-плавными цепями кряжей, покрытых травами и лесом, в отличие от более рослых «леров», что торчат в небо голым камнем своих вершин).

Такой манёвр избавил бы от необходимости спуска в долину Кармир-Шуки, откуда снова тащись в гору, до деревни Сарушен.

По совокупности изложенных причин, я свернул на еле различимую тропинку, что забирала вправо, вверх по крутому склону, — без малейшего понятия: исполнима ли моя хитроумность вообще?

Однако раз есть тропинка, то хоть куда-нибудь она таки приведёт. Могу поспорить, что любой здравый смысл поддержит мысль, заложенную в этот вывод.

Вот я и шагал, не ведая куда, вдыхая вкуснейшую арому разнотравья гор, любуясь обездвиженными волнами тумбов, облитых солнцем, и необозримой ширью мягко-зелёного марева, весь в предвкушении безбрежной красоты и беспредела необъятности, что распросторится во все концы, когда взойду на гребень кряжа.

А беспредел, конечно же, не подвёл, и, своей неповторимой непередаваемостью, утёр носы самым утончённым из Тургене-Бунинских эпитетов, а заодно и наиизысканнейшим мазкам Сарьяно-Айвазовских кистей…

Вот на каком бесподобной фоне, тропка влилась в узкую дорогу, взбиравшуюся невесть откуда вверх по склону ближнего тумба, из лесу на котором спускались крошечные — на таком расстоянии — пятнышки пары лошадей, двух человек и собаки…

Сошлись мы минут через десять. Лошади скоблили каменистую дорогу верхушками трёх-четырёхметровых молодых деревьев, с отсеченными ветвями, — толстые концы хлыстов приторочены к спинам тягловых единиц. Два пацана, под присмотром здоровенного гампра, перебрасывали домой запас энергоносного тепла на зиму.

Чуть углубившись в лес, я встретил ещё одну партию дровосеков: три лошади, столько же мужиков, но ни одной собаки. Мы поздоровались, и я спросил, как мне достичь Сарушен по вершинам тумбов.

Мужик, в когда-то красной, но уже не первый год застиранной до белизны рубахе, из ворота которой торчал туго обтянутый коричневой от солнца кожей череп, ответил, что ему случалось слышать про ту тропу, однако сам он её не проходил, но метров через триста мне встретится старик с одним глазом, который рубит там, и тот уж точно знает…

Отшагав сколько предписывалось в инструкции, я добавил к ней ещё триста метров, но так и не услышал топора; старик, должно быть, устроил перекур с дремотой или жевал свой хлеб-сыр, спиной к дороге…

Задолго до вершины тумба, дорога иссякла, рассыпаясь в полдесятка троп. Мой выбор пал на ту, что забирала круче, но вскоре от неё и след простыл…

Вокруг теснился нехоженый горный лес, где для прогулок мало одних только ног, и, по старой доброй, заложенной в гены привычке, хватаешься за стволы деревьев (чем дальше, тем чаще). Следует признать — такой вид отдыха, при всей своей оздоровительности, довольно утомителен.

Тут я подумал и отверг вариант штурма вершины в лоб, отдав предпочтение заходу-подъёму с фланга, в надежде, что не проморгаю седловины перехода на следующий тумб.

(…наличие плана — большое облегчение, перестаёшь напрягать мозги, а просто идёшь себе, налегке. Да, соглашусь, что не всегда всё совпадает с планом. Однако тоже невелика беда. Остановился, прикинул — нет, не будет дела, нужно по-другому. Составил новый план, и — валяй дальше. Плюс в том, что снова голова свободна.

Однако насвистывать не советую: а вдруг ты в разведке? Ну и вообще — мало ли… Деньги, например, можно просвистеть. Примета есть такая…)

И вдруг наплыло ощущение какой-то странной перемены. Куда-то ушли привычные звуки летнего леса, неясная сумеречность приглушила свет, напрочь стёрла и без того нечастые лучи солнца, проникавшие пощекотать мох на корневищах и поваляться на листках кустарника между деревьев…

Что за дела, мэн? У облаков сходняк флеш-мобный, што ли?

Чуть поозиравшись, я выследил причину: вместо исполинских Буков — с разреженной порослью редких Бученят вокруг их подножий — меня окружала тесно сплочённая чаща сверстников, чьи кроны смыкались на высоте четырёх-пяти метров в непроницаемую для солнечных лучей листвяную массу. Что и внесло чрезмерно потусторонний оттенок в явление естественного роста.

Вот всё-таки сидит в нас детский, привитый мультиками страх наткнуться на лешего или кикимо…

Тут что-то толкнуло меня оглянуться и скрестить взгляд со взглядом зверя, внимательно изучающим… шакал? собака?.. а-а!.. тоже мне!.. глянь на широкий хвост… лиса, конечно, или, может, лис… молодой ещё, не нарывался на охотников…

— Привет, Лис. Я не Принц. И я не юный. Иди себе куда шёл.

Я двинулся дальше, уворачиваясь от длинных паутинных нитей, обходя, по мере возможности, колючие кусты, а при безвыходности обстоятельств — продирался сквозь. Лис не отставал…

Интересно, кто и зачем пустил пургу, будто животные не выносят человечьего взгляда? Ты только, мол, уставься посуровее, с понтом: да я ж заслуженный артист! из цирковой династии! чуть рыпнешься — задрессирую! — и они скромно отведут глаза.

А фиг там! Полная туфта!..

Так мы и шли. Иногда, для проявления манер, я, как благовоспитанный попутчик, обращался к нему с каким-либо попутным замечанием, для вежливости. Но он отмалчивался.

В какой-то момент, я развязал свой вещмешок, и вынул кусок хлеба.

Сперва он вроде и не знал, как подступиться, но потом схавал в два заглота, словно удав-наркуша пачку дуста, не отводя с меня контрольный прицел глаз.

Или ты, может, планы строишь, как поухватистее смышковать донора? Не газуй, партнёр, нам спешка ни к чему…

И только когда за деревьями заяснел свет на солнечной поляне, он стал поглядывать назад и вскоре растворился в чаще. Прощай, Юный Лис из молодого леса!

Обзор с поляны прояснил, что я без малого замкнул круг в обход вершины, где-то таки прошляпив переход на следующий, в цепочке кряжа, тумб.

Подо мной отвесность скал, а в отдалении маячит пара ветхих крыш, примеченных ещё на подходе к лесу, незадолго до консультаций с дровосеком.

Всё! Хватит с меня поиска вымышленных троп. Однако где тут спуск в реально брошенную деревню Схторашен?..

Вскоре средь скал подвернулась тропка, каруселящая вниз. Она вывела меня в тутовник двухсотлетних Шелковиц, откуда я прошёл к деревенскому роднику вкуснейшей, до невозможности, воды — куда тому приплатановому!

Дальше тянулись тридцать метров мощёной валунами и булыжником улицы из двух домов, гнобимых джунглями давно их переросшей Ежевики. Улица резко оборвалась, сменяясь едва различимой в траве колеёй по спуску, обёрнутому в долину Кармир-Шуки.

(…деревня Схторашен была покинута до Карабахской войны 90-х, поэтому дома её не сожжены, и уцелели жестяные крыши, чтобы сгнить под ежевичной обрешёткой.

Деревня эта, как и многие другие, пала жертвой маразматического решения Советского руководства «О Переселении Жителей Высокогорных Населённых Пунктов в Низинные Места». На тот момент Союзу Советских Социалистических Республик перевалило уже за семьдесят, и он впадал в старческие отключки — деменция не знает пощады и к политическим системам, те вынуждены повторять жизненный цикл людей, своих создателей.

Всегда на всё согласные власти тогдашней Нагорно-Карабахской Автономной Области, подобно другим политическим образованиям в Кавказском регионе, рабски исполнили директиву свихнутого Старшего Брата и прикончили не одну деревню.

То есть, при всём почтении к тем, кому за 70+, я воздержусь от посещения их клубных вечеринок «Давай Поахсакалимся!»…)

На спуске по затяжному склону, неизлечимо верный большевистским традициям, я предпринял ещё пару попыток срезать путь, ну, хоть немножечко! Однако оба отклонения упёрлись в глубокие ущелья и отвесные скалы, так что шоссе меня дождалось точно там же, где я его покинул два дня назад — возле павильона-закусочной «Платан Тнчрени».

(…ласковенько ведёт судьбина послушное чадушко, упрямых же неслухов волочит за волосья, всех неизбежно к одному и тому же месту назначения… )

~ ~ ~

После пары поворотов плавного серпантина, шоссе лягло на неуклонно прямой курс к перевалу из раздольной долины Кармир-Шуки.

Вдоль наклонно уходящей вверх обочины, я топал сквозь тошнотную, но — вот же странность! — чем-то притягательную вонь перегретого жарой асфальта.

Тяжко дыша, обливаясь потом, я шёл и шёл, и шёл.

Всё чаще лямки вещмешка сдвигались в поисках места, где было б не так больно…

Безнадёжно… Пару шагов спустя, клыки их впивались обратно, до кости, всем весом заспинной клади.

Соль пота разъедала слизистую глаз, которые забыли уж резвиться, не прядали по сторонам, не чумели от чарующих красот природы.

Что? Напорхались, пташки?!

Их взор тупо полз по пыльному асфальту крупного помола, насилу успевая отскочить из-под армейских обшарпанных ботинок, вминающих в дорожное покрытие мою шагающую тень, что мало-помалу всё же начинала удлиняться.

Но таки временами взгляд вскидывался, по собственному почину, надеясь высмотреть, сквозь жгучесть капель на ресницах, спасительную тень дерева у дороги… Хотя я на все 100 % знал — до перевала таких чудес и близко не предвидится.

Случились две попытки уклониться от прямой и приглушить жажду ягодами Ежевики, разросшейся вдоль основания дорожной насыпи. Но хер там ночевал. Похоже, в этом году нас ожидает ежевичный недород…

(…впрочем, будем надеяться, что это мне случайно подвернулась бесплодная полоса, потому что терпеть ненавижу сеять даже и обоснованную панику…)

И снова, по неумолимо наклонной плоскости асфальта, ботинки на моих ногах шли и шли, и шли… дальше… выше…

~ ~ ~

Чтобы развить в себе хотя бы предварительные навыки предвидения (заглядывать в грядущее иногда полезно, но только в меру, не перебарщивая), лучше гор не ищи наставника…

И когда прямая бесконечного подъёма финишировала на перевале, чтобы превратиться в горизонтальные извивы, рабски послушные диктату рельефа в караване тумбов, бредущих прочь от широкой долины, я уже мог предсказать (не только, что запросто, но даже и наверняка), как получасом позже, окончательно растаявшая вдали (если наблюдать не сходя с этого самого места) точечка меня (который пока ещё вот он — тут я) свернёт, неразличимо исчезая за самым дальним склоном во-о-он того тумба…

А спустя ещё минут пятнадцать, на расстоянии полукилометра от расположенной между дальнейших тумбов деревни Сарушен, я сойду с шоссе на грунтовку, которая полого тянется на самое дно тамошней долины, к речке Варанда, а там-то уже точно всё будет хорошо: и тени сколько хочешь, и деревьев, и родник прохладной воды на базальтовом берегу реки…

Предсказание сбылось один в один, а когда грунтовка докатилась до неглубокого брода по галечной россыпи, чтобы на его той стороне вложиться в крутой подъём к деревне Саркисашен, в двух километрах далее, я с ней расстался, и зашагал по туннелю — живому, шелестящему, длинному — сквозь гущу прибрежного Орешника.

Дальний конец туннеля, как и предвиделось, выходил на непривычно ровное (среди гор) поле по-над излучиной реки, огибавшей великанский тумб на противоположном берегу…

Представь себе футбольный стадион, где взамен газона широколистый лес, и вся эта спортивная арена вдруг вздыбилась, почти до вертикальности. А под копытами… ну, то есть… а у подножия тумба, шумит река Варанда…

Из-за крутизны склона, кроны деревьев не загораживают одна другую, а поднимаются, чередуясь, шеренга над шеренгой. Причём у каждой кроны свой персональный оттенок зелёного, какой-то из его двухсот, — чуть-чуть отличный от остальных 199-ти.

Можешь вообразить всю эту грёзу наяву? Если — да, то и меня легко здесь разглядишь, вот он — валяюсь под кряжистым Грецким Орехом возле поля, машу рукой — на всякий… Лежу роскошно, — под спиной толстый матрас из листвы, нападавшей за былые годы — сухая, мягкая, ломкая труха.

Тут я, тут. Наслаждаюсь оргией зелёного потока, мягко струящегося вверх по тумбу за рекой. Наблюдаю за игрой Грецкого Ореха, как он на фоне яркой синей выси, подхватывает длинными ладонями листвы чуть шелестящие с подачи ветерка блики солнца. Ловко ловит! Натренированный…

Чертовски здорово — просто жить, так вот вытянуться, носом к небу, думать про всякое то или какое-нибудь сё, или про совсем другое…

Класс! Всё путём… Ну, максимум, быть может, малость напрягает, что вокруг — ни души, не с кем красотищей этой поделиться…

(…блин! забудь! я этого не говорил… мне уж не в новинку, а наоборот в привычку даже, что такие вот моменты случаются только когда один.

Главное, — держать свою мегаломанию в узде, чтоб и не пикнула, и рыпнуться не смела, не попыталась бы подкинуть диверсионную мыслишку (на вид безобидную), чем больше, мол, пространства на душу индивида, тем выше его зна́чимость и ранг… Но если речь пошла про Табеля о Рангах, то — чур меня! Чууур!..)

Давным-давно, случилось мне листать лощёный журнал на Немецком, вернее его огрызки, в довольно потёртом таки состоянии.

Заглавная статья сбереглась без урона, чтобы поведать мне — Немецким, практически, не владеющему — про господина Херцога, владельца крупного химического концерна.

(Один из тех сиятельств, которым западло соваться в политические игры, они эту крысиную возню предоставляют президентам, премьерам, соперничающим партиям und so weiter, однако малейший поворот руля внутри их вотчин определяет весь внешнеполитический курс Германии (на тот момент ещё не объединённой с ГДР)).

Статья пестрела красочными фотками, на развороте: ближний план Herr Херцога, а фоном ему персональный парк, в его же заднем дворике — газон гектара на два: трава, постриженная через расчёску, напедикюренные деревья из позапрошлого столетия; парочка внучат-херцогинят, блондины в локонах, пускают стрелы между двух деревьев — под его левым ухом — типа купидончиков, а может, в Робин Гуда играют.

Праотцы его, бродячие Евреи-челноки, пешком верстали весь Шёлковый Путь, туда и обратно, приносили китайский ширпотреб на продажу феодальным герцогам, баронам и прочим титулованным бандитам средневековья. А эта погань варварская устраивали пейсоносным коробейникам всяческие зверства и мучительства.

Ну а нынче банкует он, пахан по полной, да… монарх крупного индустриального царства. Но счастлив ли? Сомненье брало, если приглядеться к потёртому выражению лица Herr Херцога, посреди его холёного, оплаченного-муками-предков-и-личными-достоинствами, парка…

Ну ладно, оставим в стороне все эти августейшие рояли, а как насчёт меня-то?

Счастлив ли я, вытянув ноги в гостеприимной сени лиственного балдахина, под опахалом ветерка, вкушая негу сладостной прохлады… ничего не забыл?.. а ну там ещё, наверно, про струны струй журчащих… впрочем, суть не в этом, главное — во! охренеть какая усадьба! ты ж погляди какое поле стрёмное, с травой по пояс, и в нём полно увесистых, с кулак, шаров-колючек симпатично-сизого отлива, шипастых, как булава, и тот вон тумб-Камелот над горным потоком, высоченный, как башни многоэтажек, что громоздятся вдоль шоссе от Киева в аэропорт Борисполь…

Чего тебе ещё надо для счастья, а?

Вопрос, конечно, интересный, если внимательно вдуматься… Жаль, что у вещмешка нету дверцы с зеркальцем, а то бы ставил самому себе диагноз по выражению самодовольного хрюкальника.

~ ~ ~

Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики — ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства —

(…да! не спорю! откликнулась пара мэрий из дальних полушарий, чей вес на политической арене извиняет их безответственное поведение. Мудрые же державы себе на жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кась, гуляй отседова, мы делом заняты»…)

— устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.

Сатэник тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд.

С моей стороны состоялась попытка заикнуться (загодя и довольно робко) с предложением оставить кровинушек наших под мой отеческий надзор, включая бесплатную опеку…

Вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я особо уж так настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?

В результате Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом: две лагерные смены — от звонка до звонка — в отрядах соответственно их возрасту и полу.

А старший ребёнок в семье, Рузанна, через день-другой после открытия лагеря, сдала экзамены за второй курс местного Госуниверситета, и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой.

С развалом Советского Союза, должность эта приказала долго жить, да и пионеров не сыскать стало, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Однако я всегда готов принести соболезнования близким родственникам любого форс-мажора, который неосмотрительно возник на пути Рузанны, идущей к избранной ею цели…

Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой. В платёжной ведомости усопшая должность, разумеется, не значилась, однако Рузанну это мало трогало, главное, что вышло по её хотению…

Оставшись один дома, за пару всего недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычно плотной тишины вокруг себя.

Дальнейшее произошло само собой, беспланово, без должной подготовки…

Под вечер очередного дня, покинув место жительства, я вышел в направлении деревни Сарушен. Уже на выходе из города, производился закуп одной пачки печенья и развесных конфет (200 гр.), в какой-то будке типа магазинчика на спуске у моста «Самосвал-Маз».

(…на тогдашней стадии своего развития, я уже дорос до осознания, что радость встречи с папой следует закреплять: чем слаще, тем лучше…)

Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать-с-чем-то километров до деревни. Только вот не вышло уложиться до наступления темноты, посреди которой я и явился в лагерь.

Как раз на этом самом месте, где я сейчас лежу, стоял раздвижной табурет лагерного Директора, Шаварша, с холстяным верхом, на который, помимо самого него, никто не смел садиться — престол монарха не под всякий зад заточен.

На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, а её питал, урча по-матерински ласково и почти неслышно, электрогенератор, задвинутый дереву за спину.

Плотная тьма ненасытно отсасывала жёлтый свет, который таки успевал облить пару длиннючих столов из листового железа, пунктирно врытых друг за другом, чтобы обозначить край поля. По обе стороны каждого, стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала.

Две непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, ёмкостью на взвод военнослужащих (каждая), силуэтились в тёмном поле. Девочкóвая (для Воспитательниц и всех остальных девочек лагеря) стояла правее второй, которая для мальчиков и Физрука.

Чуть в сторонке, угадывалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должностях лагерной Поварихи и Медсестры (3 в 1).

Глубже в поле, метров за тридцать от всех трёх палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, фактически, с наскоро отсе́ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков…

Все, без исключения, лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света всего одной только лампы (1300 кандел/ 35 люменов), чтобы опознать меня, и тут же кликнуть Сатэник. Рузанна прибежала следом.

Моё появление обрадовало обеих, хоть законная спутница моей жизни напряглась, внутренне, готовая с полуслова дать отпор излишним сантиментам из числа не вошедших за минувшие две с чем-то тысячи лет в список дозволенных (местными традициями) орудий в борьбе за выживание.

Вокруг стоял поздний вечер, сменивший трудовой день и долгий променад, и меня как-то не особенно тянуло посягать на основополагающие ценности.

Для отвода малейших от себя подозрений в потенциальном пустозвонстве, я проявлял послушливый респект и не дерзил, а сдержанно, благопристойно и с достоинством, сел за указанный край стола.

Холод железа под задом и холод железа под локтями, исходя из различных предметов вкопанной мебели, действовали сообща, словно сговорившись.

За столом разворачивалась ежевечерняя трапеза почти минувшего лагерного дня. Благодарно и беспрекословно, приял я тарелку жидкой каши из, по-видимому, крупы неопределённо общего назначения, ложку из алюминия и осколок рубила, бывшего когда-то хлебом.

И внешний вид, и результат пальпации засвидетельствовали, что данное орудие Каменного Века сохранило первозданную твёрдость своей структуры, не замечающей воздействия пластмассовых зубов. Тем не менее, в порыве вежливости, была предпринята попытка отгрызнуть кусочек.

Да, так и есть: предварительная визуально-осязательная оценка подтвердилась даже и экспериментально, на все 100 %.

Назвался груздем — будь вежлив до конца; я неприметно заныкал архео артефакт под алюминиевый край тарелки и сосредоточиться на вареве…

(…как глобально непризнаваемой стране удалось воссоздать слепок счастливого пионерлагерного детства времён Советского благоденствия? Стране настолько нищей, что её министр образования, в приступе гласности признался, что вверенное ему министерство не располагает финансами даже на покупку футбольного мяча для Школы № 8?

Скорее всего, Армянская Диаспора прислала целевой грант, и осенью благотворители пожнут доклад, бурлящий неподдельным ликованием: «На $40 000 вашего щедрого дара, все школьники Степанакерта, столицы новонезависимой Нагорного Карабахской Республики, поимели уникальнейшую возможность…»…)

Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов оборвалась радостным писком Эммы, притиснувшейся к моему боку.

Я ласково гладил её воздушно тонкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал пустые вопросы, она отвечала мне и тоже о чём-то спрашивала.

— А где Ашот? Не знаешь?

Она указала на дальний конец следующего — в пунктирной линии из двух столов. Там, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью, сидел Ашот, забыв об ужине, восхищённый рот разинут на высящихся вокруг него старшеклассных недорослей, воссоздающих гогот неумолчного птичьего базара на скалах северных морей и хоровое ржанье табунов…

Причём не слышат и не слушают друг друга! Ни жеребцы, ни птицы.

Я достал гостинцы из кармана своей летней куртки и отдал Эмме — это вам с ним, пойди, поделись.

Она отошла, растворяясь в темноте, вплотную обступавшей пыл перепалок и звяк посуды о ночной холод в железе столешницы…

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы, чинно и педагогично, пили сухое-полусладкое годичной выдержки. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой.

С полной демократичностью, закуской всем служила мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без суда, без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора…

Группа активистов из рядов неразличимого за темнотою подрастающего поколения приблизилась к застолью, с челобитной о позволении им потанцевать, и Шаварш великодушно соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса.

Их августейшество явно изволили быть в духе.

Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки выдвинулись в поле вокруг костёрчика и танцевали под музыку из колонки, подвешенной на дерево по соседству с офанарённым Грецким Орехом.

Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству, всё так же восседавшему за столом из листового железа, но затем дошло — каждый выплясывает с персональной тенью, такой прыгучей, запуленной светом лампы-одиночки в стремительный полёт в ночное поле, так далеко-далеко…

Вскоре, Директор лагеря объявил, что хватит уже с них, заглушил генератор и удалился в двухместные апартаменты своей власть предержащей палатки…

Часть отдыхающих в «уникальнейшем из уникальных» по-тихому прокрались — звеньями от двух до по́ трое — рассесться вокруг тихо обугливающегося бревна, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться (до всхрюков, до вскликов, до приступов!) непревзойдённейшими из анекдотов: да-да! — золотой запас, что держит Пальму первенства со времён палеолита! — или стращать друг дружку ужастиками Раннего Ренессанса, под сочувственным присмотром Воспитательниц (их школьных училок), сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены…

Я выдержал до часу, прежде чем согласиться на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, и оставил Сатэник отбывать её очередь у костра, потому что утром в шесть должен был успеть на автобус до Степанакерта…

....

Годы спустя, я спросил Ашота, почему он не подошёл ко мне в ту ночь.

Он отвечал, что о моём приходе ему сказали лишь на следующий день, после того как я уже покинул лагерь.

На мой вопрос, а как же, мол, печенье и конфеты, ну, типа того десерта под конец ужина? Он лишь недоумённо пожал плечами…

Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что приплыло в руки посреди лагерного пайка — вполне уместное и обоснованное проявления здорового эгоизма.

Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью (давным-давно погребённой и надёжно забытой, но от которой никак не избавиться), что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи, только к тебе одному, отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь, вместимостью на одну персону…

Скажем дружно — нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим…

Вперёд, каналья!

~ ~ ~

Не углубляясь в чащу, взбегающую на крутой склон, я прочёсываю опушку вдоль поля, выдёргиваю сухой сук отсюда, усохшее деревце оттуда, роняю их на старую коровью тропу.

Прекратив продвижение по ней через примерно сто саженей, бреду обратно, подбирая надёрганный сушняк-валежник.

С охапкой дров, заключённых в дружески тёплое объятие, я возвращаюсь в бывший лагерь, роняю груз добычи наземь, и снова выхожу — за недособранным.

Манёвр повторился раз и ещё полраза. Готово.

Переходим к дальнейшей операции — проводим ломку топлива для готовки классического блюда: «пионеров идеал-ал-ал», оно же звонко воспетая, в костре запечённая картошечка-картошка, она же картофан.

И эту часть работы приходится выполнять голыми руками, потому что при мне и ножа даже нет…

Порой людей буквально обижает факт моего безоружного бродяжничества и, в отместку, они заводятся стращать меня волка́ми и бандитами. Однако до сих пор, за все свои побеги на волю, мне встречались только олени и лисы, да пару раз медвежьи следы.

Ну, а бандитам явно лень устраивать на меня засаду в тумбах. Умные засранцы.

Единственный, однако неизбежный напряг, когда посреди ночи вдруг резко дёрнется очко, из-за необъяснимых лесных рявков, ну прям совсем вот рядом с палаткой.

Чуть погодя, задним числом, врубаешься, что кто-то там кого-то ухватил, но кто кого конкретно, хрен его знает, а я не овощ, не Чингачгук и не Дерсу Узала.

В общем, один из случаев, для которых ещё не разработан препарат, и даже если б я, предположим, пердолил на себе «калаш» с полным боекомплектом, реакция на нежданные ночные крики такой бы и осталась, физиологически, а полотно палатки могло бы пострадать, изнутри…

Правда, без нападения не обошлось. В тот раз я ночевал под кустом в окрестностях деревни Мекдишен, в своём спальном мешке, обёрнутом куском синей синтетической рогожки, на всякий.

(…абсолютно бесполезная хрень, рогожка эта — в дождь секундально промокает, но дело было до 2000 года, когда я купил свою одноместную Made-in-China…)

Где-то после полуночи пара волкодавов — охранный эскорт запоздалого всадника — наткнулась на моё гнездовье под кустом. Вуй! Вот они взлаяли у меня над головой!

Хозяин их, как только подъехал со своим фонариком, тоже ох… охнул, то есть… а сверх того оторопел от невиданного явления в родных околицах.

Однако синий куль проорал ему из-под куста, что я, де, турист из Степанакерта, и поскорей уйми своих зверюг.

Мужик завёл было знакомую херню про волко́в с бандитами, на которую у меня уже просто зла не хватает, и я кратко отвечал, что после его сучьих гампров мне вообще всё поеб… ну, в общем… не испугает, как бы…

А во время ночёвки на Дизапайте (третья по высоте гора в Карабахе), туда же полчаса спустя поднялись ребята из Хало Траста.

(…Halo Trust — международная организация с британской пропиской, которая финансирует и обучает технике разминирования аборигенов горячих точек на всей планете, потому что у конфликтующих сторон любого континента есть пакостная привычка — натыкать уйму минных полей для убиения живой силы противника, якобы военной, но и гражданских лиц немало гибнет. Побочным эффектом является геноцид животных — и диких, и одомашненных — бедные создания, как правило, понятия не имеют о политической ситуации в ареале их обитания. Мы же в ответе, за тех кого приручаем, или как?..)

Короче, местные сапёры, обученные британскими аборигенами, взобрались на Дизапайт в свободное от службы время, ввиду наступавшей после их рабочего дня темноты.

Чтобы провести отдых с пользой, они решили принести умилостивляющую жертву, поскольку на вершине Дизапайт с незапамятных времён стоит каменная часовенка, которую нужно обойти, трижды, и получить за это от заведующих судьбой «добро» на что уж там ты просишь.

Конечно, парни из Хало Траста пришли не с пустыми руками, а притарганили жертвенного петуха для взятки под видом матага. Однако выдвигаясь на взяточный матаг с бухты-барахты, они спонтанно упустили прихватить нож для петуха и, естественно, отсутствие при мне такого снаряжения вызвало у них досаду…

Однако молодцы не растерялись, а на лету изобрели новую технологию, оттяпав голову жертвы осколком горлышка водочной бутылки, из кучи мусора после предыдущих матагистов…

И только в том году, когда я взобрался на вторую по высоте (и совершенно чистую) вершину, Кирс, со мной была имитация Швейцарского армейского ножа — подарок Ника Вагнера.

У него в ручке до фига всякой всячины: вилка, штопор, и даже пилочка для ногтей… Не помню куда я его потом запропастил.

Но сколько б я тут не раскручивал саморекламу, в павлиньем хвосте моих бродяжьих достижений отсутствует региональная вершина номер один. Линия фронта незавершённой войны между Азербайджаном и Арменией проходит по той горе. Так что, если не одна сторона, так другая меня не пропустит, а может, без вопросов — шмальнут синхронно.

Всё это к тому, что ломать сухие ветки руками, технически, не слишком-то и сложно, и вскоре я заготовил две достаточные кучи дров для предстоящего костра. Когда первая прогорит, нечищенный (так требует рецепт) картофан закапываешь в горячий пепел, а сверху надо навалить вторую, чтобы и та сгорела.

Однако с кулинарией можно повременить немного, сперва установлю палатку, а то круто вздыбленный тумб за речкой уже бесповоротно застил солнышко, и от Варанды потянуло сумерками…

....

(…в каждом человеке сидит пироман…

“ пировали пироманы пирогами с Пиросмани…”

Поначалу смахивает на недошлифованную скороговорку, но следом, исподволь, подкрадывается жуткий разделительный вопрос: Пиросмани тоже пировал в компании или же присутствовал там в виде начинки для пирогов?..)

Очень удачно вышло, что мне не удалось сломать этот толстый сук в процессе заготовки топлива, и теперь, чтоб не устроить пожар на всё поле, я обхожу кулинарный костёр систематическими кругами, как тот цепной кот учёный, и пресекаю поползновения к бегству пламенных протуберанцев, из тех что пошустрее…

Но вот, постепенно, костёр обведён чёрной ретушью сгоревшей травы, на смену дубиноносцу часовому явился праздный зевака, поротозейничать на огневую пляску поверх кучи сучьев, а несломимый дрын преобразился в посох для по́дтыка моего опорно двигательного аппарата…

А что тебе видится в языках пламени, или в трепещущем мерцании чёрно-седых головешек, разваливающихся на угольки?

(…мы были семенем, потом ростком, потом ветвями, почками…)

Теперь, превращая посох в кочергу, я разгребаю жар их воспоминаний о былом — сделать ямку на дюжину картошек: обед и завтрак, — 2 в 1.

Огонь ест дерево, я ем картошку, меня едят мошки…

(…кто не ест, тот не живёт, даже такие паиньки-тихони как кристаллы неслышно пожирают пространство своим безубойным ростом.

Однако никому не удаётся слопать время, ведь невозможно прожевать то, чего нет.

Время — это ржавая селёдка, которой сманивают лопоухих легковеров на ложный след. Элементарный лохотрон.

На самом деле, «время» — это подлог, чтобы покрыть серию различных состояний пространства.

Вот тебе место, освещаемое солнцем слева — это утро; а вот оно же в подсветке справа — вечер. Только и делов.

День как единица измерения времени? А-а, брось трандеть! День — всего лишь разница между двумя состояниями пространства…

Яблоко прибавить яблоко получится пара яблок, а не единица времени, блин! Дичь! Чушь собачья!

О, прости, милая! Тих-тих-тих… Ты только не пугайся, всё хорошо, серый волк далеко, за горами за долами, а тут всё схвачено и под контролем…

Ну а такое… как-то само собой… едва заходит речь про эту сладкую парочку, пространство и время, и — у меня враз катит расширение сознания… Но совсем чуть-чуть! Почти что незаметно, если не всматриваться чересчур.

Это всё они, гады эти, как только взбредут на ум, хотя бы и слегка, совсем мимоходом, тут же — хрясь! — треск короткого замыкания, взъерепенюсь весь и — пошёл лепетать взахлёб полную галиматью и ахинею.

Чёрт знает что горожу, где и Господь ногу сломит… Ни дать ни взять — реинкарнация юродивого Васьки Блаженного, но тот был чокнутый, а тут научная тематика…

Зато не буйствую ничуть. На этот счёт ни-ни. Чёрта с два и Боже упаси.

Они оба могут подтвердить, что жертв, по ходу приступов, среди гражданских лиц не случалось, и мир животных не пострадал ни разу и никоим образом.

Наплету, наплету несуразиц, да в них же и запутаюсь, — тут и бзику конец, а дальше на мне опять хоть воду вози, или что уж там сочтут нужным навьючить на покорную спину кроткого йеху…)

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~