Святая простота

Станислав Мишнев, 2015

Сборник рассказов в ироничной форме описывает жизненные истории отечественной повседневности.

Дядя Горбач

(сказка)

Берега небольшой реки причудливо изрезаны бухточками, заросли высокой травой. Берега давно не косятся. Под многолетней прелой толщей хоронится всякая пожива для всяких зверьков. Река начинается далеко в болоте — маленький ручеёк; спотыкается о коряги, торопится водица добежать до первого родникового ключа, родник ему силы прибавляет, потом родники и справа, и слева вливаются в маленькую речушку; всем скопом осилят добрый километр пути, речка уже подходяще зажурчит на перекатах, бодро запоёт, в далёкую дорогу собираясь, начнёт резвиться — пену сбивать и мусор на лёгкой волне катать, ворчать — камешки со дна вымывать. Не только одна трава запеленала реку, падают старые деревья, образуя непроходимый бурелом, хозяйничают бобры — роют свои сплавные каналы, строят запруды.

К вечеру по-осеннему захмурило и разошёлся дождь, неторопкий, густой. Приехавший из города в деревню одинокий очкастый чудак, вспомнил молодость: сорок лет не был дома, а сколько тогда, сорок лет назад в реке было рыбы! А как в такие дни знатно клевало! Долго пробирался к воде, измазал в глине белые брюки, изжегся крапивой, изломал зонт, стряс очки и едва их нашёл, — да где она, река-то? и, повздыхав, вернулся к родным углам. Чуть шевелилась трава, издавая плакучий шелест. На малюсенькой песчаной отмели жалобно посвистывает постоянно кланяющийся куличок, будто приветствует и приветствует дождь. С черемухи, наклонившейся над звонким перекатом, срываются редкие листья. Всему своё время: вот подуют холодные ветры, закричат в небе стаи отлетающих птиц, и наступит промозглая долгая осень. Потом что-то могучее завоет вверху, подвернёт низом, и белая перина накроет берега; закружит большое белое колесо, словно будет растирать всё встречное в сон — дрему, и мир заснёт под тоскливые песни вьюги.

А пока…

Над перекатом солнце ярится, пахнет прелой землей, жужжат мухи. Ниже переката большой глубокий омут, черное, отшлифованное водой дно омута блестит глянцем — очень удобная зимовальная яма. Осенью в омут скатится вся рыба, и будет стая смотреть сквозь толщу льда на долгожданное тусклое солнышко. Хариус пугливая рыба. Неумелый рыбак только взмахнёт удилищем — маленькие торпеды разлетелись какая куда, большая часть в спасительный омут, проходит время, хариусы возвращаются на жировку, делают «пробежки», успокаиваются. Хариус — гордая рыба, он как карп или сазан в тине — иле жить не будет, ему родниковую, чистую воду подавай. Верховодит в стае могучий, тяжёлый на подъём богатырь Кипун. У него свой дом — в корнях вырванной водопольем березы, возле самого носа в пене кипит и струится вода. Вся стая знает, что Кипун бьёт всякого, кто осмелится рвануться вперед его за добычей, потому, если Кипун сделал хвостом движение «мой выход», лучше не трепыхаться. Но в стае есть хариусы — бойцы, догоняющие в росте Кипуна, нет-нет да такой прожорливый, нахальный боец и опередит Кипуна, схватит плывущую стрекозу или кузнечика возле самой головы вожака. Кипун сделает хвостом предупредительное движение «не нарывайся!», боец, довольный и самовлюблённый, с виноватым видом медленно подплывёт к Кипуну, выгнется, подставляя бок и белое брюхо — Кипун сделает хвостом ленивое «ладно, прощаю».

Есть в стае Горбун. Маленький, горбатый хариус. Когда он был чуть больше коробочки ручейника, большая рыба хотела его проглотить, но Горбун вырвался из цепкого капкана, а вот спинке досталось. Кровь тогда прилилась к его сердцу, мучительная боль пронзила всё тело. Он заплыл в тень сползающей черной коры березы, сжался, с ужасом ждал свою смерть. Сосредоточенно смотрел вдумчивыми глазами в одну точку — на маленького жучка, норовящего подняться по скользкому берегу на поверхность. Добирался до выступа, только бы бежать скорее вперёд, а струя воды всякий раз сбивала его вниз. Мыслями отыскивал неуловимые звуки, которые принесут ему облегчение и ласково, чудно и скоро, обволокут больное тело сладкой песнью любви. Вот с той поры Горбач стал много думать, стал видеть где-то далеко, выше переката, какой-то ему ведомый мир. Наступил момент, когда пытливый ум перешёл от внешних связей к внутренним. Он очень осторожен, пуглив, кормится остатками пиршества со стола братьев и сестер. Он стоит за хвостом Кипуна, прикрывается им как щитом. Горбун — «маленький мечтатель». Он мечтает вырасти больше Кипуна, мечтает занять место вожака, и тогда….То он роется в торфяном иле под брюхом Кипуна, то схватит червяка, выплывшего из берега, но никогда не заплывает на перекат. Порой глядя на свой тёмный закоулок, он проникался сознанием своей робости и бессилия, что начинал плакать. Подплывает всякая мелюзга, дразнится, задирается, а Горбач смотрит на мелюзгу спокойно, доверчиво, даже любяще, с затаённой грустью журит:

— Эх вы, обормоты несмышлёные.

Сильные самцы и сильные самки гоняют по омуту малышей. Мысли вихрем, с ужасающей быстротой несутся в голове Горбача: зачем? Зачем бить дитя, порождённое тобой? Он безнадежно оглядывается, встаёт рядом с пастью Кипуна, испытывает какое-то болезненное замирание, мучительно роется в себе, чтобы такое важное сказать вожаку и выдаёт:

— Полная несостоятельность системы воспитания.

Кипун молчит, пораженный непонятными словами, потом жгучая злоба охватывает его.

— А меня не били в детстве?!

И хватает Горбуна за хвостовой плавник. Горбач бешено рвётся, но железные тиски ещё сильнее сжимают его.

— Дядя Кипун!.. Я больше не буду-у!!

Кипун отпускает Горбача, плюётся и встаёт в боевую стойку.

— Ты это…ты лучше молчи. Я голоден, я за себя не ручаюсь.

Горбач боится переката. Боится своих сильных братьев и сестер.

Тихо позванивает вода на перекате.

Села маленькая птичка на травинку-былинку, нагнулась травинка до самой воды, озорно и ярко блестевшей под ней, принялась пичужка раскачиваться да насвистывать, должно быть Бога славить:

— Фью-ить! Фью-ить!

Заслушался Горбач. От духоты и терпкого запаха прелых трав (хариусы чутко реагируют на изменение окружающей среды), закружилась у него голова. Вдруг Кипун сделал хвостом «мой выход», поднатужился, бросок, травинка выпрямилась, а птичка-невеличка взмахнув на прощание крылышками, исчезла у него в пасти. Горестно — осуждающе смотрит на Кипуна Горбач, а тот самодовольно усмехается.

— Жалко? — спрашивает Горбача.

— Жалко, — просто отвечает Горбач.

— Пускай теперь в моём брюхе поёт.

— Ты лягушек глотаешь, лягушки глупые, а вот птичка…

— Ты радуйся, что я тебя не проглотил! Вот схвачу за горбину!.. Страшно, инвалид детства? Ладно, не трону, сегодня я сыт и жизнью доволен.

Очкастый горожанин не раз и не два выходил рыбачить, но за сорок лет много воды утекло. Река стала другой, обмелела, где были большие омуты, теперь петух перебредёт, где была мельница, там люди тракторами натолкали с полей камней валунов, где был камешник — там тина да плесень: выпрямили люди русло. Нашёл рыбак перекат, присмотрелся, обрадовался.

Кузнечик прыгнул в воду в самом верху переката. Кипун шевельнул хвостом: «мой выход». Сильные и прожорливые хариусы дернулись было в атаку, но благоразумно остановились: Кипун яростно заворочал хвостом. Хариусы берут мух и разных насекомых бесшумно у самой поверхности воды. Бросок на жертву, но кузнечик почему-то рванул его за верхнюю губу и потащил из воды. С ним хочет сразиться противник сильней его?! Кипун рванулся, кузнечик как пискнул и перестал сопротивляться, и с кузнечиком на верхней губе, вожак ушёл в свой дом, в корни березы-топляка. Кузнечик мешал ему закрыть рот, он кололся. Кипун рассердился, так и сяк ходил «в своём доме», но кузнечик сидел крепко.

— Дядя, Кипун, дядя!

Это Горбач встал перед пастью Кипуна, преданно смотрит тому в глаза, напрягается изо всех сил, чтобы сказать самое важное:

— Дядя Кипун, тебя хотят съесть! Я вижу лишнюю ножку кузнечика, эта ножка очень и очень крепкая. Можно я потащу её?

— Горбатый наглец! Таскать добычу из пасти Кипуна?! Да я тебя!..

Другой кузнечик шлёпнулся на воду. Кипун сердито заворочал хвостом: «мой выход!». Робкая душа пошла наперекор хилому телу: Горбач встал перед Кипуном:

— Дядя Кипун! Лишняя ножка, лишняя ножка! Не делай этого!

— Прочь, недоносок!

Кипун, увлекаемый неведомой злой волей, как вылетел из воды к самому радужному солнцу, упал между камней — на перекате к тихому звону реки прибавились шлепки, будто бобёр-бобрище сел между камней и забавляется, бьёт своим хвостом-веслом по воде. Каждый шлепок рвёт за самое сердце Горбуна, каждый шлепок терзает до самого дна его маленькую, честную душу.

Когда шум стих, на воду упал снова кузнечик. Горбач с ошалелыми глазами вырвался перед стаей:

— Это не еда, это наша смерть, братья и сестры!

Понятное дело, его никто слушать не стал. Мало того, он получил несколько увесистых тычков в бок. Сильные самцы осмелели: ага, Кипун смылся в омут, Кипун струсил, теперь Я вожак!

Напрасно Горбач просил, умолял братьев и сестёр не хватать валящихся в реку насекомых. Хариусы друг перед дружкой показывали чудеса акробатики, за добычей кидались дружно, отталкивая один другого. На перекате не смолкал шум бунтующей воды. Горбач с ужасом видел, как редеет стая, что кузнечиков уже теребят малыши, появившиеся на свет этой весной. И тогда он стал бить малышню хвостом, подтыкать головой, гнать ближе к омуту.

Едва началось утро, Горбач осмелился выйти на перекат: пусто. Нет дяди Кипуна, нет других сильных самцов и сильных самок. И заплакал он с горя. Поплакал, встал на струю перед самым омутом. Только резвый малыш вылетит на быстрину, он того обратно на омут гонит.

И стали все величать Горбуна «дядя Горбун», и по праву он занял жилплощадь Кипуна в корнях березы-топляка.

И год прошёл, и другой минул, а, может быть, и все пять протекли. Вырос дядя Горбач, перерос Кипуна. По-прежнему жируют на перекате хариусы, стая разрослась, сплотилась, хариусы знают свой час кормёжки: ранним утром и поздним вечером, а середкой дня — все в сонной дрёме стоят в глубоком омуте. Выскочек вожак дядя Горбач не любит.