Святая простота

Станислав Мишнев, 2015

Сборник рассказов в ироничной форме описывает жизненные истории отечественной повседневности.

Как Жуков на ярмарку ездил

(бухтина)

Представилась бабка Павла, схоронили чин-чинарём и поминать стали. Хорошая была бабка, к людям с душой, лишнего не брякала, на собрания ходила. Одна как перст жила, коз держала. Много народу пришло на поминки. Бородатый и волосами богатый Николай Жуков могилу копал, ему почет и уважение, сразу под образа затолкали. Бригадир вспоминал сенокос — в золотую пору бабка Павла валила траву что жнейка; бабка Курлыкина — соседка по левую руку (хорош сосед за высоким забором) качала головой — все тебе, Павла, на выхвалку надо было, хоть на займы подписываться, хоть на сплав идти, из-за тебя и мы страдали. Соседка по правую руку хохотушка Наталья рассмешила народ бывальщинкой, как они в бане с Павлой мылись; Жуков к хорошей душе покойной притянул и землю хорошую, в которую положили бабку. На столе в траурной рамочке стояла бабкина фотография: бабка Павла прищурила глаза, мол, давай, язык без костей, собирайте, я послушаю. Прищур не нравился полоротой кладовщице Мотьке Ишовой: когда понесли покойницу на машину, Мотька заорала голосом мужским прокуренным: «Куда ногами-то тащите, головой поверните». У мужиков слабость в ногах появилась от такого окрика, вроде раньше ладно носили…Сейчас Мотька сидела как раз напротив фотокарточки покойной, хмыкала во всеуслышанье: надо же, ум за разум зашел с этими похоронами.

— А редко народ мрёт, то всякие запуки и забываются, — говорит беспечная Мотька. — Хоть бы мор какой напал, тогда… я молитву с пелёнок учу не могу запомнить, а тут…от табаку что ли?

Поднабрался Жуков. Закодирован был, пять лет капли спиртной за губой не бывало, а тут понесло. Жена злобится, в бок локтем тычет, а он плясать порывается. Председатель сельсовета говорит про машины: что кабы бабка Павла дотянула до ста, ей бы первой из сельсовета бесплатно американского вездехода дали. Соседка Курлыкина кляла рыжего Чубайса: она-то ваучер на мешок сахарного песку обменяла, а Павла посовестилась, ваучер в музей отослала. Бригадир пустил слезу — жить бы да жить Павле, сейгод созвала его острови заткнуть — заткнул, ста граммов не выпил. «Все знаете, какое лето было, едва ломом лунки пробил. Жалость меня заедает, как вижу народ беззащитный». Бабка Курлыкина тихонько сказала бригадиру, чтобы не спешил Павлино сено на телятник везти, за такое сенцо и рыжиков не жаль, и водочка найдётся.

Потянуло Жукова в сон. Отвык от спиртного. Сладостный дурман обволок пышностью оконные рамы, печь с вырезанными на боку цифрами 1917, прибавила воздушной легкости озирающаяся бабка Курлыкина…Цифры отнесли его в клокочущую пучину революции — пушку-то матросы в самую душу наводят! Читает про себя стихотворение: «…бежит солдат, бежит матрос, стреляют на ходу. Рабочий катит пулемёт…»Состояние удушья, состояние страха… Рванул на груди рубаху — фу ты, черный ухват на кожухе качается, последний переход у ухвата из Времени в Вечность. Закурить бы, да папиросы не знает где. Долой печали! А хороша Мотька, черт бы её побрал с её толстыми губами и неподдельным блеском в глазах! Глупая, да все глупые бабы до секса жадные. Все домой пошли, спит Жуков под образами. Жена рукой махнула: спи, дьявол с тобой. Пока не пил, какая радость была, теперь опять пойдут свары, опять начнет муженёк вещи в окошко выкидывать.

Зря она дьявола помянула. Только люди за двери, дьявол о двери; явился Сатана, губитель душ человеческих, сдернул Жукова с лавки на пол, всю посуду с поминального стола смахнул. (Под шумок сперла бабка Курлыкина с божницы Николу Угодника, лишился дом защиты). «Давал клятву вина не пить до смертного часу?» — спрашивает Сатана. «Давал», — поник челом Жуков. Во рту сухость, рукой-ногой пошевелить сил не имеет. «Не забыл, как в Михайлов день вёз нетель на автомашине?…Не мнись, вижу, что помнишь. Тогда я вместо шофера за руль сел, я с подножки кричал вам, стоящим в кузове с нетелями: «Хо! Хо!» Выпасть первым из кузова ты был должен, ведь ты стоял у самого коровьего хвоста, но я поменял тебя местами с Мишкой Кожевниковым, и именно Мишка смерть принял, его на выбоине нетель вышибла вместе с досками борта, а ты… Ты!» В ярость вошёл Сатана неописуемую. «По обету назорейскому, давшим клятву вина не пить, волосы брить запрещается, в дом с мертвым телом не входить, на похоронах не присутствовать. Ты нарушил свое слово, потому вместо лошади повезешь меня на ярмарку! Слышишь, брюхо житное?!» Тут и дровни нашлись, и хомут подходящий, и кнут ездовому: плеточка-семихвосточка. Оставил Сатана Жукова в одной рубахе; мороз дыхание леденит, ноги тепла не чуют.

Машисто идет Жуков. Ездовой в дровнях приподнимется, как обжарит плеточкой-семихвосточкой лошадку от ушей до задницы!.. Взвоет Жуков от боли и того ретивее катит. Напропалую несется, кустики мелкие своим телом ломает, через камни — валуны лётом летит. Вроде местность знакомая, вроде летом коровы тут паслись…вперёд! некогда оглядываться.

Костер. Огонь до неба. Угрюмые мужики в черной одежде вокруг высунувшейся из земли трубы сидят. Увидели подкатившие дровни, вскочили, Сатану к огню на руках несут. Жуков дух перевёл, смекнул, что горит в трубе нефть русского олигарха и ни чуть не пожалел нефти. Чтоб, думает, скорее газ да нефть кончились, тогда и олигархи выгорят. Разрешил Сатана угрюмым мужикам поразвлечься, по очереди на нём кататься. Станет Жуков лениво перебирать ногами, вытянут по спине кнутом. И круг за кругом, круг за кругом. Один мужик лихачит на Жукове, остальные у огня кричат, спорят, кто ножовкой трубу пилит, кто во всю Ивановскую цены заламывает. Нет, думает Жуков, это не орда монгольская, это чужая рать. Я много на себя взял, и враг напал на меня, и завертел, и бросил в бездну без стыда. Выпрягли Жукова, лопату подали. Копай, велит Сатана, копай без роздыху семьдесят седмин или пока жена твоя не принесёт жертву. Копает Жуков как бы под картошку, а сам гадает: велики ли семьдесят седьмин и чего жене не жалко за него отдать? Корову не отдаст — корова для нее что подруга верная. Трактор зятю отдаст, рада зятю угодить да и зять на трактор глаз положил. Оба его смерти обрадуются. Стиральную машину тоже пожалеет. О сберкнижках министр товарищ Павлов позаботился, до копеечки вычистил. Много чего умом перебрал, остановился на отцовском тулупе. Пить Жукову охота, а попросить боится. Оглянется на мужиков у огня, так бы и сбежал, да ведь догонят… Слезы по щекам бегут. Смотрит, стоят три мешка сахарного песку, маркировку хохляцкого завода изготовителя прочитал явственно написанную. Мужики в те мешки наплевали, нагадили, быстро неси, велят, мешки бабке Курлыкиной. Ей три года жить осталось, пускай пьёт чай не скупится. И как плечи три мешка выдержали, как ноги не подломились, себе не верит. На крыльцо Курлыкиной бабке скинул, до своего дома рукой подать, а мужик сопровождающий в обратную дорогу разворачивает. Заартачился, упал и лежит у дома бригадира. Бригадир на улицу вышел в одних кальсонах, помочился на него, поверженного, «поминальник» свой достал, читает записи. Много гадского материала на него накопил. В одном месте Жуков схалтурил, в другом надул, в третьем оболгал ближнего колхозника, и надо повесить его как предателя Иуду на осине. Не раз у Жукова с бригадиром раньше стычки бывали, — дай этому дармоеду власть прокурора или начальника милиции, весь колхоз жизни лишит. Жалкое положение жертвы, нестерпимая тяжесть, презрение к самому себе, эти и прочие причины наполнили глаза Жукова влагой. «Согласен дровни таскать на себе до скончания века, только повесьте бригадира на колхозной конторе, — просит Жуков мужика. — Пусть он сдохнет раньше меня». Захохотал мужик, по плечу приятельски хлопает. Был он как бы в чалме, нос свекольный. «В масть козырей положил! Низко пал! Почти что прямиком на сковородку. Любим мы забавы да игры. С древнейших времен любим смертельные схватки и боевые состязания, особенно драки людей в грехах запинающихся». И погнал мужик бригадира вместе с Жуковым. Тот было «поминальник» бригадирский швырнул в кусты, так мужик подобрать велел. Откуда-то Мотька Ишова взялась с пулемётом, как закричит дурным своим голосом: «Куды по моей капусте леший несёт?» И сгинула.

Похвалил Сатана своего подручного за смекалку, чалмой его свою поганую личину утёр, велит бригадиру-праведнику драться с грешником Жуковым, да не воздух бить кулаками, а на полное порабощение тела противника. «Победителя обращу в жеребца, и будет тот жеребец началом новой и сытой колхозной жизни».

Крепко дрались бригадир с Жуковым. Бригадир Жукову бороду проредил, Жуков бригадиру несколько зубов выстегнул. Весело Сатане и его подручным, ставки делают, пари заключают. «Вот бы, — думает Жуков, — бабу бы мою сейчас…ручищи у нее будь здоров. Корова растелиться не могла, вчетвером теленка тащили не могли вытащить, она одна вытащила».

Скрипит что-то очень даже похожее на скрип половиц, недовольный голос жены:

— Бесстыдная рожа! Алкоголик!

«Победил гада! — чуть не кричит Жуков. — Жеребец я теперь!»

— Ну-у, — и пинок под ребра.

Разлепил глаза — под порогом крючком лежит, борода засохла винегретной отрыжкой, грозным утёсом жена над ним нависла и тулуп отцовский в руках держит. Выкуп, значит, принесла. Себя ощупал — нет, не жеребец он, приснилось ему, как Сатану на ярмарку возил, обрадовался, вскочил, тулуп на плечи и домой побежал. Жена следом.

— Бригадира ночью на «скорой» увезли. С печи упал, ребра сломал. Споткнулся Жуков, со страхом на деревню смотрит: не сон был…

Побежал обратно в дом Павлы, тулуп под образа кинул.

— Бери! Бери и отвяжись!

Ножницы бабки Павлы со стены снял, бороду перед зеркалом окорнал, волосы в печку за заслонку положил.

Назавтра Николай Жуков поехал в Вологду к врачу Куликову. Кодироваться.

— Просужий мужик, — судачат у колодца бабы. — Олигархом бы выбрать, колхоз в силу войдет.

— Тю, соловая! Куды ему… Телевизор не смотришь? Да олигархи сплошь ворьё. Ты в районе глянь, глянь, где теперь наши организации разворованные, выбрать… Каждый раз выбираем достойного сына народа, да раз от разу сыновья больно ушлые излаживаются. Как бы ободрать нас, а там и в депутаты.

— Где-то воры, у нас, милая, уважаемое сословье. Кто на «день деревни» два ящика водки привёз? Так-то, и крыть нечем!