Меч и его палач

Татьяна Мудрая, 2013

Молодой исполнитель суровых приговоров по имени Хельмут не мыслит своей жизни вне наследственного ремесла – так заведено, и не ему этого менять. Даже когда печальная судьба обрекает его на скитания, он не изменяет тому, что считает не столько сословным бременем, сколько предназначением. Главное в жизни начинается дороги. Она приводит Хельмута в города, где ему удается спасать жизни и избавлять от бесчестья, дарит ему друзей, иногда необычных. Хельмут мужает и добивается всё большего уважения окружающих – немало способствует в том его мантия, унаследованная от необычной «пациентки», пришедшей словно не из его мира. Плащ о двух сторонах, красной и чёрной, которые обозначают одновременно траур и избранность. И когда, наконец, путь Хельмута кончается на том месте, откуда начался, – это уже иной человек, познавший в равной степени тайны жизни и тайны смерти, горечь и славу.

III. Хельмут находит друзей

— Не знаю, как ты, — ответил Хакон, — а я считаю, что в последние годы уровень клиентов сильно понизился.

Кристофер Хамфриз. Французский палач

Всё в жизни начинается с дороги — и всё ею кончается.

Первое приключение мальчишки, который в полдень удрал от настырного материнского глаза, завершается открытием неведомых стран там, за океаническими просторами.

Сон охмелевшего подмастерья, что поздним вечером заблудился на пути из таверны в бордель, приводит его к ногам горделивой царицы эльфов.

Тяжкий путь из материнского чрева легко уводит в глубины земные.

И есть ли что на свете, помимо дальних путей, для того, кто ничем не обременен?

Так думал я, шагая на запад по широкой пыльной тропе, что протоптали среди вестфольдских полей и лугов сотни людских ног и конских копыт. На дороге всегда попадается полно народу, но что самое важное — никто не спросит тебя, кто ты и откуда. Для этого существуют постоялые дворы. Я же предпочитал, по летнему времени, укладываться на ночлег в придорожных кустах или реже — в подлеске. Обворовать меня тут было можно вровень с гостиницей, а выследить — так еще и труднее.

И вот на исходе третьего дня этого почти бесцельного похода мои глаза усмотрели впереди некую точку, что довольно быстро увеличивалась.

Путник явно шел навстречу мне по другой стороне дороги, ведя в поводу вьючную лошадь с небольшим грузом в изящной перекидной суме.

Когда мы почти поравнялись, я подумал, что передо мной женщина, причем пожилая, судя по степенной манере. Но еще через минуту увидел холеную узкую бороду, что сбегала на перепоясанную хламиду из-под широкого головного покрывала, дубленую кожу щек и живые темные глазки, что уставились на меня с непонятным юмором. Врач.

— Привет вам, почтенный медикус, — поздоровался я как младший.

— И тебе привет, юный мастер, — отозвался он.

— Позволь спросить тебя, лекарь. Отчего ты ведешь коня в поводу и не сядешь на него верхом? (Отчего это меня так задело? Спросите что полегче.)

— Сын мой, это не просто конь, а драгоценный отпрыск из рода любимиц Пророка, вороная кохейлет, и она сейчас на сносях, — ответил старик неторопливо.

— Так отчего же тебе было не оставить кобылу в конюшне?

— Быть может, я не вернусь туда, откуда вышел, а кобылица с ее ношей — единственное мое достояние.

— Нельзя ли спросить, откуда это ты вышел?

— Можно, и я отвечу тебе, что из небольшого городка Фрайбург.

— А куда путь держишь?

— Куда глядят мои глаза и шагают ноги, молодой… мейстер.

Да. Он меня прочитал без запинки, несмотря на отсутствие меча и кожаного плаща с капюшоном. Интересные дела!

— Послушай, лекарь, уж коли мы разговорились. Я мог бы — чисто по-человечески — тебе помочь? (Что это со мной делается, люди добрые!)

— Кто знает, молодой мейстер, — на этих словах старик откинул свою покрышку с головы, и я увидел, что он почти мой ровесник: ну, со скидкой на то, что гладкая смуглота лица и яркие глаза скрадывают настоящий возраст. В коротких волосах, покрытых черной шапочкой, и в темно-русой бороде — ни единого вкрапления седины, вокруг черных, как омуты, глаз — ни морщинки, из-под вислых усов выступают сочные и яркие губы.

— Так что я говорю, — ответил медик в куда более живой манере, — ты ведь тот самый вестфольдский мастер-мечник, который на днях исчез неведомо куда. Не бойся, не для того я тебя ищу, чтобы донести.

— Как-то уж очень в лоб ты ищешь того самого пропащего казнедея, — проговорил я, нащупывая за широким поясом метательный нож с тяжелой рукоятью.

— Я объясню, если ты, юноша, перестанешь считать, что твой ножик быстрее моего кинжала, — он откинул широкий рукав и, смеясь, продемонстрировал мне клинок длиной в предплечье, что как раз поместился между ладонью и локтевой впадиной: яблоко в кулаке, острие на сгибе. — Салам?

— Мир, — я вытащил руку из-за пояса и продемонстрировал ему, что в ней ничего нет.

— Тогда слушай, — заговорил он, деловито заправляя свой тесак под серебряное запястье, — насчет тебя самого как раз просто: ваши палачи скрывают лицо только на помосте, и их немного: по мейстеру на город. Не удивительно, что врач, который пользует снятых с дыбы и обожженных ведьминской свечой, знает каждого автора этих деяний. Меня зовут к тем, кто оправдан, к осужденным я хожу сам, если ты понимаешь.

— А на сей раз тебе платили или ты занялся благотворительностью?

— Второе. Молодому дворянину собираются отсечь голову за… не знаю, как выразиться. Поединок или богохульство, с какой стороны посмотреть. Я лечил его после сунских браслетов. Ты понимаешь, он ведь фехтовальщик. Не такой уж умелый, но отваги и таланта ему не занимать.

Китайский браслет — так называется кольцо вокруг запястья, к которому на цепочках привешены бамбуковые палочки. Сущая мелочь по виду, но если вложить эти палочки между пальцев и зажать всю кисть в тиски с мягкой прокладкой — боль от раздробленных костей мало кто способен вынести. Особенно если знает, что никакая тонкая работа ему после того уже не дастся.

— И вылечил?

— Кого? Юного милорда — конечно, а вот нашего досточтимого мейстера и сам Эблис бы из гроба не поднял. За некоторое самоуправство на допросе простой народ камнями побил. Юный виконт очень любим горожанами.

— И теперь магистрат ищет нового самоубийцу.

— А я ищу только Хельмута.

— Ты так меня невзлюбил?

— Отчего же? Сам посуди: на такое горячее местечко без лишних расспросов возьмут любого, даже неумеху. Меня знает, как говорят в Вестфольде, каждая собака. Я, кстати, и настоящих псов лечу.

— И это ханиф? «Блюститель чистоты»?

— Хаким. Мудрец и врач. Так вот: моё слово — самое лучшее поручительство во Фрайбурге. Ты без работы и даже без клинка. Тебе нужны мы, а нам — ты. Теперь тебе ясно?

Тем временем оказалось, что он, ведя свою драгоценную кобылу в поводу, уже повернул и теперь неторопливо шел рядом со мной в ту же сторону.

— Ясно, да не весьма.

— Объясняю. Что это была запрещенная в наших местах дуэль — знают все. На трупе остались раны, которые вопиют довольно красноречиво. За такое по кардинальскому эдикту положена петля даже аристократам. Но есть подозрение, что юноша попробовал устроить из простой дуэли ордалию.

— Суд Божий. Что за ерунда!

— За которую положен костер как богохульнику или, в виде особой милости, — усекновение головы. Милость ему окажут, не сомневайся.

— Секундантов поединка или свидетелей этого… самосуда не было?

— Нет. Ох, если бы!

— Кто был покойный противник?

— Светский секретарь магистратского суда. Редкостная сволочь, но со славой лучшего клинка в городе. Не то что наш красавчик аббат.

— Духовное лицо?

— Не совсем. Придется вдаваться в подробности. Он сын нынешнего кардинала Франзонии, не того вовсе, чей эдикт, и его блистательной конкубины Марион де Лорм. Образование получил прекрасное — как со стороны отца, так и со стороны матери. И поместье тоже. Аббатство зачастую не означает сана, только дает средства на жизнь, ты это знаешь? Нашего милого бастарда повсеместно зовут «Милорд экселенц», то есть «виконт — сын кардинала», но истинное его имя — Арман Шпинель де Лорм. Мамочку произвели в потомственные дворянки по поводу рождения кардинальского первенца.

— Вот отчего молодцу пришла идея восстановить справедливость приватным и в то же время сакральным путем. Верно?

— Я вижу, что не ошибся в тебе.

— И меня зовут воздать этому Арману ту справедливость, на которую я только и способен. Облегчить ему участь, так? Немного же тебе нужно!

— Я делаю что могу, а Единый Бог — всё остальное, — ответил лекарь степенно, поглаживая длинную бороду тонкими смуглыми пальцами. — Вот, ты уже идешь рядом со мной и разговариваешь, не так ли?

Я рассмеялся такой логике.

— Ну, если уж иду, давай познакомимся поближе. Я Хельмут, сын Готлиба из города Бергена, палач и сын палача.

— А мое имя — Сейфулла, то бишь «Меч Аллаха». Сейфулла по прозвищу Туфейлиус.

Я не удержался, хихикнул. И звучно.

— Так меня прозвали христианские студиозы Кордованского университета, что в Готии, за пылкую любовь к трудам ибн-Туфейля, великого медика, философа, поэта и автора нравоучительной книги о Живом, сыне Сущего, — пояснил медик.

Всё это я пропустил мимо ушей, лишь подивившись такому букету добродетелей:

— Уж больно ловко ты клинком владеешь для поэта и философа.

— Тот, кто лечит раны, должен представлять, как их наносят. Я же говорил тебе.

— А как с твоими способностями следопыта — тоже врачебная надобность?

Это не мои, а моей валиде таланты. Супруги. Постой-ка!

В это время его вороная издала какой-то горловой звук, похожий одновременно на рычание и стон.

— Это ее сроки приходят — так я и знал! — Сейфулла всплеснул руками. — Сейчас отведу мою Дюльдюль в укромное место. Ты знаешь, конечно, что лошадь — единственное из животных, которое умеет задерживать роды, и самое стыдливое из них, ибо использует сие умение как средство не складывать своего бремени на виду у всех.

Он спустился с дороги, приметив невысокие, но довольно густые деревца, и привязал кобылу к одному из них, а потом вернулся ко мне, сидящему на траве, неся в руках переметную суму.

— Там мои инструменты на случай, если пойдет не так. Тот жеребец, что ненароком покрыл мою ласточку, был уж очень крупным, но красавец из красавцев и тоже древней крови. Так что я, иншалла, не буду в убытке.

Странный расклад выходит: у него даже слуг нет, даже дома — одна невидимая жена.

— Как получается, что ты всё на ходу, Сейфулла, и никаким мохом не обрастаешь?

— Пророк завещал каждому из нас быть на земле чужаком или странником. Вот я и следую этому завету.

Ну, теперь странников было по крайней мере двое. Слушая тихую возню за спиной и пустяковые врачебные байки, которыми развлекал меня Туфейлиус, я неотступно думал: что же с самого начала заставило меня заговорить с ним, какое очарование? И отчего я так скоро смирился с той не вполне понятной задачей, которую он на меня возложил?

В это время из кустов послышался какой-то тихий, но членораздельный зов.

— О-о, всё в порядке, — он поднялся и не очень изящно поковылял в сторону самозваной «родилки». Ногу, похоже, отсидел.

Я двинулся за ним — и увидел, что из кобыльего укрытия выскользнула какая-то невнятная темная тень.

Около родильницы стоял крошечный темный детеныш, и она усердно его облизывала.

— Хорош. Голенастый такой… Ну и как мы теперь пойдем с такой прибавкой?

— Очень просто. Сейчас Дюльдюль покормит, и я поведу ее дальше, а дочка побежит следом. Так поступила их маленькая родоначальница, Черная Кобылка Старухи с плоскогорья Неджд, таковы и они все. Я бы мог и сесть на мамашу верхом, но не стану этого делать. И не пущу ее быстрее чем шагом, хотя ее дочка вполне способна идти рысью.

И в самом деле, кобыла шла ровно и бойко, а ее малышка трусила за ней с такой прытью, будто ей была по крайней мере неделя.

Вскоре наша курьезная процессия вышла на окраину Фрайбурга.

Продравшись через густую и жирную грязь, обычную для таких небольших городков, мы оказались перед гостиницей, в которой жил Туфейлиус (хозяин вроде как даже удивился), устроили Дюльдюль с ее драгоценным приплодом в конюшню и заказали еду в комнату.

— А как же твоя жена, Сейфулла? — спросил я, когда мы расправились с тушеной бараниной и целым возом тушеной репы, которую запили: он водой, я — жиденьким пивом. — Ее ты даже не кормишь?

— Никто не может видеть супругу ханифа, кроме него самого и тех ближних родичей, которые никак не могут на ней жениться, — с комической важностью ответил он. — Ты в числе запрещенных ей.

И мы отошли ко сну.

На следующее утро Туфейлиус потащился со мной прямо в магистрат, где меня в установленном порядке оформили на… гм… выполнение стандартной испытательной процедуры для ввода палача в официальную должность.

— А теперь как — пойдем к милорду или отыщем тебе оружие? — спросил он.

— Оружие, пожалуй. Чье оно?

— Покойника. Богатую коллекцию собрал. Я знаю, что у каждого из вас должен быть свой собственный меч, но у него их оказалось несколько, и все ныне без хозяина. Прочие-то ваши хитрые штучки — казенные. Собственность города.

Мы получили ключи и пошли подбирать меч к голове. Клинки, числом шесть или семь, были сложены в сухом подвале, но без особой бережности, и мой врач подносил то один, то другой к узкому зарешеченному окну:

— Смотри, вот широкий скимитар. Про такой говорят, что когда им наносят удар по шее и спрашивают казненного: «Тебе не было больно?», — он кивает и лишь только тогда голова отваливается с плеч. Имя ему — Аль-Баттар, то есть «Задира», «Вояка». Посмотри, какая золотая вязь на лезвии! Им пользовались и в бою — носитель этого меча был некогда в большом почете.

А вот меч из Сипангу, именем «тати». Им пользуются в ритуале, когда тамошний рыцарь, познав свою вину, вонзает себе кинжал в живот. Его друг тотчас же должен отсечь ему голову так чисто, чтобы она повисла на лоскуте кожи. А от ваших тупых мечей и топоров головы прыгают по эшафоту, как лягушки и тело грохается наземь, будто мешок с брюквой. Сущая непристойность!

— У твоего протеже казнь будет очень даже легкая, чистая и пристойная, — успокоил его я. — Иначе зрители просто растерзают исполнителя второй главной роли… Слушай, а то, что он вообще перестанет жить, тебя не трогает?

— Каждый из нас обречен смерти самим своим рождением в гнилой туман этого мира, — ответил он чуть напыщенно. — И всякая жизнь есть сон во сне. Не лучше ли будет проснуться?

— Ну, тебе, я думаю, виднее, — пробормотал я, вытаскивая из-под каких-то тряпок узкий меч с длинной простой рукоятью.

— Норманнский боевой, — тихо вздохнул Туфейлиус. — У них тоже кончик часто бывал притуплен, оттого что ими нужно было не колоть, а рубить доспех. И, смотри, у него уже есть имя.

— «Гаокерен», — прочитал я. — Какое странное…

— Это побуквенная передача с языка фарси. Смотри, на другой стороне вязь наподобие той, арабской.

— И что значит?

— Не удивляйся. «Древо Жизни». Или «Мировое древо». Видишь, на перекрестье такой рисунок вычеканен — золотистый ясень с листвой и корнями?

— Возьми его, — после паузы продолжил врач. — Мне кажется, Аллах дает тебе хорошее предзнаменование.

Так я и сделал.

Потом мы еще раз поговорили со служителем магистрата, который вплотную занимался делом милорда Шпинеля. Как я понял, нашего подопечного стоило пытать разве что во имя оправдания. Не ради того, чтоб доказать вину, а чтобы утвердить невиновность… Или изобличить того, кого он покрывал. И что никто не хочет ни пытки, ни той правды, которую она предназначена подтвердить.

С этим я взял под руку смирного Туфейлиуса, который кстати переоделся из своего скондского врачебного балахона в штаны и куртку, и отправился в тюрьму — полюбоваться на предмет моих будущих забот.

Его камера понравилась мне сразу: сухая, не очень вонючая, а что нет ни стула, ни стола, ни кровати с ее блохами, лишь чистая прошлогодняя солома, — так это располагало узника к покаянию, не доставляя ему истинного ущерба.

Сам наш юный милорд сидел, обхватив руками коленки, и единственное, что я разглядел в полутьме, — густейшие золотые кудри, что падали ниже плеч широким веером. На звяканье дверной щеколды он поднял голову — и его неуместная красота поразила меня в самое сердце.

Глаза прямо-таки смертельной синевы. Тонкие, дугой брови. Изящно вырезанные линии носа и губ, которые подергиваются в острой усмешке. Лет шестнадцати и еще безбородый — таких, как я слышал, старинные развратники именовали «миньонами», то есть «любимчиками».

— О, сразу двое на одну мою голову. Или, может, я сам не заметил, как вторая выросла? Драконья или еще какая?

— Милорд экселенц, я же ваш лекарь, — негромко сказал Туфейлиус. — Не узнали?

— А-а. Теперь узнал и благодарен. Безупречная работа! С такими пальчиками, что теперь у меня, стоит научиться брать одно просяное зернышко двумя тростинками. Чтобы, знаешь, сытнее казалось… Ну хорошо. Кто из вас, ребята, будет по мне сначала работать? И какое снадобье прописано на этот раз — дыба? Чтобы уж мне наверняка погибельной остроты в руки не взять. Верно?

Мы замялись, озадаченно глядя друг на друга.

— Ну, первым, я думаю, палач, затем лекарь, потом снова палач, потом наш Сейфи — и так до самого конца, пока и лечить будет некого.

— Любая беда проходит без следа, — сказал Туфейлиус. — Такая есть у вас, франгов, пословица.

— Ну что без следа — это немного преувеличено. Так как, ребята, прямо сейчас пытать будете или сперва поговорим?

— Поговорим, — сказал я. — Приказа допрашивать тебя ко мне еще не поступало, милорд бастард.

— Во-от оно что. Если на гербе косая полоса, так и обслуживать не будете…

— Я уполномочен лишь помочь судьям определить тебе казнь, исходя из твоих же слов, — говорю я. — Пытка в точно отмеренной дозе помогает избавить человека от его вранья, хотя этим средством нередко злоупотребляют.

— Хельмут, — сказал Сейфулла, — в Сконде уже давно решили, что допрос с применением силы незаконен.

Я только отмахнулся.

— И для дворянина бесчестен, — с резкостью добавил Шпинель.

— Мальчик, — продолжил Туфейлиус, — я умею дарить жизнь, Хельмут — смерть, но честь твою спасти ни один из нас не в состоянии. Это твое личное дело.

— А если ты настроен лгать до победного, милорд, — в чем тут честь и достоинство твои дворянские? — добавил я.

Юноша отмолчался.

— Ну, я думаю, пощадят их, нежно любимых. Боли не причинят — кое-кто за это самое уже принял на себя гнев народный. Вешать тоже не будут, а просто лишат тебя твоей буйной головки. В отсечении этого органа есть нечто успокоительное и бесповоротное, ты не думаешь?

— Я имею право быть казненным моей шпагой, — произносит юноша.

— Ох, вот чего не советую. Даже у старинных трехгранных клинков вес не тот и удар слабый. Они же для уколов больше годятся, как и четырехгранники. А у тебя часом не новомодная… эта… рапира? Я всё-таки по определению человек с мечом, а не оса с жалом. Вот двуручник на тебя уже подобран прямо-таки отменный.

— Ну ладно тебе, уговорил, — он рассмеялся. — Когда встречаемся-то?

— Не знаю, но думаю — вскорости, — ответил я.

Надо держать себя так, будто для Шпинеля нет никакой надежды — иначе мы его не вызволим, а именно это подразумевает Сейфулла. Разговорить его невозможно, уже пробовал.

— Сказать тебе, как нужно вести себя на церемонии? — произношу я веско.

— Разве у тебя не будет подмастерьев или этих… магистратских служителей второго ранга? Да они мне и рыпнуться не позволят, уверяю тебя!

— Перед казнью нужно отрезать волосы, — почти приказываю я.

— Ой, нет, — отвечает он бойко. — Это единственное живое золото, каким я владею по наследству.

— Ну хорошо, попросим магистратского служителя, чтобы за них тебя придержал, когда будешь лежать на плахе. Видел, как именно это делают?

Гордо вздергивает шею.

— Не сподобился.

— А как тебе удобнее, чтоб я тебя взял, — ну, мой меч взял, — спереди или сзади?

Краснеет. Я ожидаю вспышки, но Шпинель только кривит сочные полудетские губы.

Я ухожу.

— Эй. — кричит он вдогонку, — распорядись там, чтобы мне в гроб опилок наложили побольше и посвежее!

— Он из наших вали, — говорит мне вечером Сейфулла, — святых и друзей Бога. Я иду по дорогам земли так, как он по дорогам жизни. Не задерживаясь нигде надолго.

— Это хорошо для медикуса, — отвечаю, — но не для рыцаря.

Хотя Шпинель, конечно, еще не рыцарь — выучки не прошел.

Наш Сейфулла удачно продал жеребенка, даже договорился, что тому подберут кормящую матку. Свою кобылу раздоил и пичкает меня сброженным молоком — редкая гадость, зато на диво укрепляет легкие и желудок. Золото врач обратил в иудейские бумажки, пригодные для путешествий, так называемые векселя. Клянется, что в любом городе, где имеется хотя бы один скондец или жидовин, их с охотой обменяют обратно на звонкую монету. Нам обоим, ибо между нами всё уже решено.

Я слушаю и думаю о своем. Потом говорю с лекарем, чтобы отточить мою мысль.

И вот, наконец, иду в магистрат с нашим проектом, который там принимают с некоторым смущением и без особой надежды на успех.

Я тоже не знаю, что из него выйдет.

— Милорд, ты ведь, можно сказать, из церковников?

— М-м?

— Ну, ведь «Шпинель» указывает на камень епископского перстня. У каноников и аббатов — аметист, у кардинала — рубин…

— А кроме того, на женщину, ведь само слово женского рода… Как «Мария». Так тоже мужчин называют. Герман Мария, Арман Шпинель…

— Ты, как я вижу, прямо-таки изысканно грамотен, в отличие от обыкновенных пажей и оруженосцев. Нам с Туфейлиусом нужен цехмейстер-секретарь. Законник.

— Быть подручным в палаческой команде? Да лучше умереть!

— Это от тебя куда как близко. Ну да, я предлагаю тебе нечто куда худшее, чем смерть. Платить своей жизнью за чужую жизнь — это легко, знаешь ли. А вот своей работой за работу другого? Тот, кого ты убил, — как раз судейский. Из чернильного племени.

— Ты не знаешь, что он сделал, — начинает и осекается.

— И знать не хочу. Неважно. Бог желал от него чего-то хорошего.

— А я хотел воззвать к Его справедливости.

— И допустил произвол. Потому что в нашем оторванном от святости мире и ордалия бессильна, и дуэль выродилась в простой бросок костяшек.

— В дуэли до сих пор находится место Богу.

— И человеческому мастерству, не так ли? Говорят, у того малого оно было повыше, чем у тебя.

Что он скажет теперь?

— Те, кто меня судил, были правы, — медленно отвечает Шпинель. — Но кроме случая — есть еще и предел человеческих сил, на котором открывается неведомое самому человеку.

Верно. Это был не просто поединок, но безумная надежда на Высший Суд.

— Ты так доверился Ему, — говорю я. — И Он тебе ответил. Ответил твоему смирению перед Его волей — но не твоей гордыне. Отчего ты не хочешь сыграть с Ним в эту высокую игру снова? И снова? И снова?

Шпинель всё-таки еще и церковник в душе.

— Я… принимаю, — говорит он с трудом.

Мы выиграли. Все трое.

Разумеется, мы уезжаем отсюда. Как может остаться в городе тот, кого видели рядом с палачом, кто даже опустился до того, чтобы наняться к нему на службу? И сам палач, который не прошел испытания? И вечный бродяга лекарь, что то ли навязался в эту компанию, то ли привязал ее к себе?

Туфейлиус купил мне каракового мерина, Арману достался крепкий буланый мул, по уверениям хозяина, на редкость спокойного нрава. Кобыла на дороге — это, знаете ли, для конских мужчин волнительно. Где невидимая жена Сайфуллы — снова неясно. Да, кстати, ради чего он прибрал к рукам скимитар-забияку и где меч теперь? У седла нашей Дюльдюль я его так ни разу не увидел…

В отличие от моего меча под названием «Древо» и длиннейшей тонкой шпаги, которой — наряду с кинжалом — украсился наш новый помощник. Как я и догадался, это почти что рапира с круглой прорезной чашкой, причем такая же нарядная и золотая, как сам Арман. Мул от нее явно не в восторге — его то и дело бьет концом шпаги по крупу; однако мальчик упорствует в ношении своего аристократического причиндала.

Кстати, во всем прочем Шпинель ведет себя тихо, и я знаю почему.

В первый же вечер я приказал, чтобы гонор с него посбить:

— Уж коли ты подмастерье, перетряхни в укладке мои носильные вещи. А то моль еще заведется. Девицы городские как раз лаванду сушат и в саше кладут, вот и проложи одежду этими мешочками.

И, всеконечно, он наткнулся на тот мой плащ. На его красную сторону.

— Это же четыре евангелиста, — говорит наш ученый мальчик. — Бык, лев, орел и ангел. Или просто человек.

Я хотел этого узнавания — и не хотел. Как наш Туфейлиус, предпочел, чтобы всё совершилось не по моей — Его воле.

А на следующее за вечером раннее утро, уже при выезде из главных городских ворот Фрайбурга, была встреча.

Женщина в дорогом лазурном плаще и синем капоре замужней дамы выступила из полутьмы и взяла моего скакуна под уздцы. Смугла, черноволоса, кареглаза, не так уже и молода, но хороша собой на удивление. И синева ей к лицу.

— Спасибо тебе, мейстер, благодарю тебя, хаким Сейфулла ибн-Якзан. Дайте в последний раз на сына посмотреть.

Марион. Дама Марион. Я-то представил себе некую блистательную гетеру, куртизанку, как бы повзрослевшую копию нашего Армана. Это что, сам кардинал был такой светловолосый красавчик в юности?

Тем временем мать и сын тихо и торопливо переговариваются, из рук в руки переходят тугие свертки: судя по форме, золотые динары, тонкое сменное белье, какие-то лекарства или просто памятки. Наконец дама де Лорм отпускает сыновнее стремя и подходит ко мне:

— Сын хочет, чтобы я отдала кольцо тебе, Хельмут.

Ну конечно. Всякие сувениры так на меня и сыплются.

Тяжелое, извитое серебряное кольцо, что годится мне разве что на мизинец, и в нем прозрачный коричневато-черный самоцвет. Горный хрусталь. Морион — как знак амазонки и охотницы, Девы Марион, что танцует у майского шеста в день Святой Вальпургии.