Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Татьяна Соломатина, 2013

Идея «сериала» на бумаге пришла после того, как в течение года я ходила по различным студиям, продюсерским центрам и прочим подобным конторам. По их, разумеется, приглашению. Вальяжные мужички предлагали мне продать им права на экранизацию моих романов в околомедицинском интерьере. Они были «готовы не поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать». Хотя активов, если судить по персональному прикиду и меблировке офисов у них было явно больше, чем у приснопамятного отца Фёдора. Я же чувствовала себя тем самым инженером Брунсом, никак не могущим взять в толк: зачем?! Если «не корысти ради, а токмо…» дабы меня, сирую, облагодетельствовать (по их словам), то отчего же собирательная фигура вальяжных мужичков бесконечно «мелькает во всех концах дачи»? Позже в одном из крутящихся по ТВ сериалов «в интерьере» я обнаружила нисколько не изменённые куски из «Акушер-ХА!» (и не только). Затем меня пригласили поработать в качестве сценариста над проектом, не имеющим ко мне, писателю, никакого отношения. Умножив один на один, я, получив отнюдь не два, поняла, что вполне потяну «контент» «мыльной оперы»… одна. В виде серии книг. И как только я за это взялась, в моей жизни появился продюсер. Появилась. Женщина. Всё-таки не зря я сделала главной героиней сериала именно женщину. Татьяну Георгиевну Мальцеву. Сильную. Умную. Взрослую. Независимую. Правда, сейчас, в «третьем сезоне», ей совсем не сладко, но плечо-то у одной из половых хромосом не обломано. И, значит, всё получится! И с новым назначением, и с поздней беременностью и… с воплощением в достойный образ на экране! Автор

Кадр двадцать восьмой

Неуместность

Хлопанье биксов, стук металла о металл, беготня санитарок и запахи дезрастворов, как всегда, оказали психотерапевтическое действие. Мальцева успокоилась. И чего заводилась, спрашивается? Сёма — он всегда не в кассу. Такая у него планида. Не вина его, а беда — в соответствии с классикой жанра народной мудрости. Народная мудрость — она же потому и народная, что является результатом тысячекратно переваренной совокупной глупости.

Интерн с сестрой накрывали операционное поле, когда зашла Мальцева. Анестезиолог уже «вырубил» женщину. Таково было распоряжение Панина. И распоряжение это было совершенно оправданно.

Санитарка подала Татьяне Георгиевне халат, сестра — подставила перчатки. Тут, в операционной, заведующая чувствовала себя хорошо. Комфортно. Спокойно. В своей крепости.

«С ума сойти! До чего надо докатиться, чтобы полный покой чувствовать только в операционной, когда на столе лежит полная…»

— Блатняк? — перебил Святогорский мысли Мальцевой.

— Начавшиеся срочные роды, поперечное положение гипотрофичного плода, роды четвёртые. И муж у неё, милый друг Аркадий Петрович, тоже, к слову четвёртый.

— У неё?! — Аркадий Петрович Святогорский, заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии потешно скосил удивлённые глаза на отключённую от реальности женщину. — Ну и ну! На кого только наш брат не ловится.

— Обрабатываться!

Операционная сестра подала Татьяне Георгиевне корнцанг с турундой, обильно смоченной хлоргексидином.

— Да ладно тебе, Аркаша. Она вполне привлекательная женщина. Мало кто хорош собой на операционном столе.

— Привлекательная?

Анестезиолог приподнял простынку, отделяющую его епархию от хирургических владений, и демонстративно уставился на грудь.

— Не-е, сиськи подкачали.

— Трое детей, Аркадий Петрович. Этот, — Мальцева кивнула на не слишком возвышавшийся живот, — четвёртый. Дети от разных мужей.

— Господи, зачем же столько?

— Говорит, цитирую: «Для скрепления отношений в семье нужен ребёнок!»

— Сильно предыдущими-то скрепила! — загоготал Святогорский.

— Ну и где Панин?! — чуть раздражённо в пространство операционной вопросила Татьяна Георгиевна.

— Здесь я!

Панин стремительно вошёл, моментально влетел в халат, совершенно молниеносно вделся в перчатки, занял место хирурга и зыркнул из-под маски на Александра Вячеславовича, стоявшего по другую сторону операционного стола рядом с Татьяной Георгиевной.

— Можно работать, — коротко и по-деловому сказал анестезиолог.

— Скальпель!

Операционная медсестра подала начмеду скальпель. Семён Ильич быстрыми движениями, в которых не было ни малейшей спешки, а лишь талант, который годы опыта превратили в мастерство, послойно вскрыл переднюю брюшную стенку. Операционная сестра подавала инструменты без лишних команд. Татьяна Георгиевна промокала рану салфеткой. Интерн благоразумно положил руки поверх операционного белья и не вмешивался в этот до автоматизма доведённый процесс, каковым он бывает в давно сложившихся операционных бригадах. Никто не говорил лишнего, не балагурил. Святое правило акушерской операционной: до извлечения плода тишина, прерываемая только по делу. Это в кино хирург и ассистент могут смотреть друг другу в глаза, переговариваться и… Нет, конечно, переговариваться они могут. Но смотрят они в рану и только в рану. Бросить выразительный взгляд — сколько угодно, но играть в гляделки… Ну да на то оно и кино. Да и операционные бывают разные. Но в операционной родильного блока до извлечения плода — тишина! Без надобности не нарушаемая.

В операционную тихонько втёк Владимир Сергеевич Ельский, заведующий отделением неонатологии и детской реанимации. По своему обыкновению, хмурый. Но плескавшиеся в его прищуренных глазах байроновская обречённость вкупе с вольтеровским сарказмом, говорили о том, что он в прекрасном настроении.

Панин извлёк плод, Мальцева наложила зажимы на пуповину, интерн перерезал. Гипотрофичный плодик вяло замяукал.

— Мальчик. Два кило, рефлексы понижены, — сказал Панин.

Ельский ловко подхватил похожего на лягушонка-переростка мальчика с выраженными признаками незрелости и удалился с ним за свой столик.

— На углы!

Операционная медсестра подала Семёну Ильичу иглодержатель с заправленной нитью.

— Матку ушью — и продолжите со своим интерном, — не глядя на Татьяну Георгиевну, сказал Панин.

— Он не мой, — ответила Мальцева, беря края разреза на матке на зажимы и, разумеется, не поднимая глаз на Семёна Ильича.

На столике у неонатолога мяуканье стало громче, преобладали обиженные визгливые нотки.

— Пониженные — не повышенные! Кило девятьсот, подвёл тебя глазомер, Семён Ильич — доложил Владимир Сергеевич.

Обычно Панин называл вес плода с точностью плюс-минус пятьдесят граммов. Ничего необыкновенного в этом не было. Это любой грамотный акушер может.

— Так я не понял, Сёма! Это что за такой страшный блатняк, что ближе к ночи начмед оперирует, заведующая ассистирует. Да и мы с Ельским как-то разом неуместно дежурим. Прямо элитная светская вечеринка, а не рядовая смена!

Мальцева была благодарна Святогорскому, сменившему тему. Благо с ребёнком всё в порядке. Да и в ране — тоже. И зачем она ляпнула: «Он не мой!»?

— Да, такой страшный блатняк, что блатнее не бывает. По «Скорой» поступила пару дней назад. С фингалом под глазом. Необследованная.

— Если верить записям в истории родов, её должны были прооперировать планово, до наступления родовой деятельности. Проворонили?! — в тоне Ельского звучали перманентная подозрительность неонатолога к акушерам-гинекологам вместе со всегдашней лёгкой ноткой оттенка «я так и знал!».

— Не заноси руку для удара, Володя. У нас и так вся спина ножами потыкана, — парировала Мальцева. — У дамы муж работает вахтами. Она вчера вечером к нему домой на свиданку рванула несанкционированно. Любовь…

— Это тот муж, который поставил фингал под глазом?

— Он.

— И после того, как вы прокапали ей токолитики, она с ним любовью занималась?

— Я думала, ты спросишь: «И после того, как он поставил ей фингал под глазом, она с ним любовью занималась?»

— Таня, я взрослый мальчик. Для большей части женского населения этой страны фингал — стигма неземной любви. Из-за чего такая гипотрофия?

— Мадам курила, как паровоз. По две пачки в день. А в тумбочке у неё стояла бутылка водки — она на ночь принимала по стопарю. Чтобы расслабиться. Это ещё помимо отягощенного акушерско-гинекологического анамнеза, — ответила неонатологу Мальцева.

— Она что, врач? — сумеречно проскрипел Ельский, что в его исполнении означало заливистый хохот.

— Переводчик с французского.

Владимир Сергеевич присвистнул.

— Не свисти! Денег не будет! — строго осадил Святогорский.

— Новорождённого забираю в реанимацию.

— Показания? — спросила Мальцева.

— Статью с французского надо перевести.

— Всё, я закончил! Становитесь, Татьяна Георгиевна!

Панин с треском стянул перчатки, швырнул в таз и вышел из операционной. Вслед за ним ушёл и Ельский, унеся с собой младенца. Обычно он посылал за новорождёнными детских медсестёр — конечно же, в тех случаях, когда не было необходимости в неотложных реанимационных мероприятиях. В данном конкретном случае такой необходимости не было. Тот факт, что Владимир Сергеевич самолично обработал, запеленал и транспортировал новоявленного мальчонку, безапелляционно свидетельствовал: сегодня дежурной детской медсестрой была его молодая жёнушка под очередным порядковым номером. И она, вероятно, уже погрузилась в глубокий сон в кабинете мужа. И значит, сегодня Ельский всю ночь пробдит у боксов и даже гигиеной младенцев будет заниматься самостоятельно. Какая честь — без пяти минут доктор наук попу моет и памперсы меняет. Впрочем, у людей память коротка, а у едва появившихся на свет людей её и вовсе нет. Какие уж тут перинатальные матрицы, если выросшее дитя госпожи Касаткиной даже под ЛСД не вспомнит, что высокомерный себялюбец и надменный гордец Владимир Сергеевич Ельский ему задницу надраивал.

Некоторое время работали в полной тишине.

— Александр Вячеславович, становитесь на моё место, шейте мышцы, — скомандовала Мальцева, ушив брюшину.

— Я и на своём могу.

— Вы что, амбидекстр?

— Что-то вроде того. Я — левша, владеющий правой рукой. Вы разве не заметили, Татьяна Георгиевна?

— Я! Я заметил! — поспешно выступил Аркадий Петрович, не давая возможности своей старой подруге брякнуть очередную глупость. Чем не в первый раз сохранил её достоинство. В операционной бригаде есть медсёстры, анестезистки и санитарки. А они ещё языкатее, чем врачи. — Я заметил, что вы одинаково владеете и правой, и левой. Вас что, родители переучивали?

— Нет. Я сам. В порядке эксперимента. Когда я понял, что подавляющее большинство окружающих правши, я решил, что подобное умение и мне не помешает.

— Чтобы не выделяться? — поинтересовался анестезиолог.

— Чтобы в случае необходимости — умело замаскироваться, — рассмеялся интерн.

— Мышцы можно так не вышивать. Они или срастаются. Или нет.

Мальцева сама себя тут же отругала за придирку. Будь напротив неё другой интерн — он наверняка бы получил замечание по поводу «сикось-накось». Она сама была воспитана школой поклонения максимальной анатомичности восстановления. Зачем она до него докапывается? Решила — вон, значит — вон! А для того, чтобы из сердца вон, необходимо что? С глаз долой. Надо пойти к профессору Денисенко и попросить перевести интерна в другое отделение. А ещё лучше — на другую клиническую базу. К профессору очень не хотелось идти по целому ряду причин, но Александра Вячеславовича надо удалить из поля зрения. Слишком раздражающий фактор. Не хочется портить жизнь ни себе, ни ему. Надо пойти. Как-то… Как-нибудь. На той неделе.

— На апоневроз!

— Слушай, что, правда четыре мужа у этой… переводчицы с французского? — ещё раз внимательно посмотрел Святогорский на лик дамы, переведенной на самостоятельное дыхание.

— Аркаша, она прыгает!

— Добавь в вену, — скомандовал Аркадий Петрович анестезистке.

— Правда. Только она ни одного из детей на мужей не записывала.

— Почему? — удивился Святогорский.

Татьяна Георгиевна вопросительно посмотрела на интерна.

— Говорит, детей на мужей записывать невыгодно. Алиментов от них не дождёшься, а так государство хоть какие-то деньги платит — как матери-одиночке, — ответил анестезиологу Александр Вячеславович.

— Вы откуда знаете такие подробности? «Доктора Хауса» насмотрелись? — удивился Аркадий Петрович.

— Нет, просто уважаю анамнестические детали.

— Он не нарочно! Наши бабы Денисова очень любят! Часами его в палате держат! — не удержалась от саркастической ремарки ассистирующая интерну заведующая.

— Донати? — уточнила спрятавшая улыбку операционная медсестра.

— Косметику можно. Она тощая.

— Александр Вячеславович, косметику накладывают не тощим или толстым, а тем пациенткам, кого слово «косметика» гипнотизирует. Кстати, по Донати заживление физиологичней. Вы же понимаете, что косметика — это лишний шовный материал в ране. А если регенерация на уровне — следы от Донати совершенно не заметны. Или вам лень швы снимать?!

После наложения асептической клеевой повязки и обработки влагалища Мальцева сказала традиционное:

— Кровопотеря пятьсот, моча по катетеру светлая, двести миллилитров, всем спасибо. Александр Вячеславович, историю запишете и мне на подпись.

Святогорский приводил в себя госпожу Касаткину.

— Лёша приехал? — прохрипела она перво-наперво.

— Поздравляю, у вас мальчик! — радостно возвестил анестезиолог. — Маленький мальчик. И говоря «маленький» — в данном случае — я имел в виду не возраст. Кило девятьсот, сорок семь сантиметров.

— Лёша, говорю, приехал?! — никак не прореагировала мамаша.

— Ху из у нас Лёша?

— Лёша у нас муж, — ответил за родильницу интерн.

Касаткину пришлось снова вырубить, потому как она стала кашлять, крыть всех оставшихся в операционной матом и требовать немедленно впустить к ней мужа. Который, сказать по правде, попросту не прибыл. Хотя, судя по её текстам, крепко-накрепко обещал.

В час ночи Мальцева, Святогорский и Денисов сидели в ординаторской обсервационного отделения и пили кофе.

— И долго ты бомжевать будешь? — спросил Аркадий Петрович.

— Марго обещала закончить через неделю. Она меня в кабинет не пускает, со мной не советуется, потому я подозреваю самое худшее.

— Натяжной малиновый потолок, фиолетовая мягкая мебель в лиловую рюшечку, бордовые занавеси и вопиюще сиреневое ковровое покрытие! — заржал Святогорский.

— Наверняка, — тяжело вздохнула Мальцева. — И как из этого всего выпутаться — я не имею ни малейшего представления. Как Касаткина?

— Стабильна. В ОРИТ её отправлять показаний нет, так что… Так что господин интерн пусть с ней всю ночь сидит, за ручку держит, пока мы её Лёшу разыскиваем.

— Вы допили кофе, Александр Вячеславович? — официально вопросила Татьяна Георгиевна.

Интерн встал, вымыл свою чашку, поставил в шкафчик, с лёгкой улыбкой кивнул Татьяне Георгиевне и Аркадию Петровичу и вышел из ординаторской.

— Зачем ты так с парнем? — несколько укоризненно поинтересовался Святогорский, едва за Денисовым закрылась дверь.

— Он тут не парень. А врач-интерн.

— Ясно. Вся в букву ушла?

— Если дух не будет хотя бы изредка цепляться за букву — он унесётся неизвестно куда. И это может закончиться очень плохо.

— Для кого? Для тебя? Не смеши меня.

— Для него!

— У тебя что, Татьяна Георгиевна, материнский инстинкт проклюнулся? Не надо, не порть себя, не превращайся в женщину-мать.

— Фу, Аркаша! Ну, уж ты-то мне возрастом не тыкай! Ты куда постарше меня будешь!

— Вот дура! Причём здесь возраст? Женщина-мать — это не возраст, а диагноз. Женщина-мать — особа, беспрестанно заботящаяся о своём мужике и доводящая его таковой заботой до абсолютно инфантильного состояния. У иных особей мужского пола имеется, конечно же, иммунитет! — он гордо выпятил грудь с торчащими из-под пижамы седыми волосами. — Но у очень редких. — Святогорский вздохнул и ссутулился обратно. — Когда Лёле было три годика, моя мне писала длиннющие инструкции. Чем Лёлю на завтрак накормить — и как это разогреть, во что Лёлю одеть, какими маршрутами Лёлю в детский садик вести, что сказать воспитательнице. И так далее. Как будто мужик в здравом уме и трезвой памяти не может… — Аркадий Петрович махнул рукой. — Лёля уже давно Лёлище. Так мамаша продолжает нести доблестную вахту. Запиливает и дочь, и зятя, и пятилетнего внука. Разве что со свечкой к ним в спальню не врывается. Живут, слава богу, отдельно. Не то и там бы, в опочивальне, советы давала. Всем обрыдла. Скоро своего добьётся — дочь с ней общаться перестанет. Да и сейчас не из любви, а из чувств благодарности и вины, кои моя исполняющая обязанности всевышнего^[5] культивирует с болезненным сладострастием.

— Сублимирует, — расхохоталась Мальцева.

— Танька, я не потому импотент, что моя супруга бревно, а потому, что возраст подошёл. Каждому делу — своё время. А по молодости я, было дело, прыгал налево. И направо прыгал. И наискосок. По разным, в общем, траекториям. Потому что невозможно заниматься этим делом с женщиной, которая в предкульминационный момент говорит: «Молоко забыла в холодильник поставить!» или «Аркаша, ты газ на трубе закрутил?» Ты, Мальцева, прекрасна именно своей безголовой женственностью. И не старайся заботиться хоть о ком-нибудь. Тем более — об интерне. Он взрослый мальчик.

— Забавно.

— Что?

— Ельский и Родин меняют жён. Но, подозреваю, они им — до смены обстоятельств — верны. Вы с Паниным — всю жизнь живёте в благопристойном благополучном браке, но жёнам изменяете.

— Ельский просто очень влюбчивый.

— Да ну!

— Говорю тебе! Под его нарочитой презрительностью таится нежный оленёнок…

— Если Ельский — оленёнок, то я…

— Ты тоже оленёнок. Ты, кстати, мало чем от него отличаешься. Та же надменность, та же холодная насмешливость. Ну и так далее. С поправкой на пол, разумеется. А Родин — он человек крайне увлекающийся. Отсюда и…

— И чем же отличается мужчина очень влюбчивый от своего собрата крайне увлекающегося?

— Вот, вы опять усмехаетесь, Татьяна Георгиевна. Хотя со мной, своим старым — во всех смыслах — другом, в этом нет никакой необходимости. А если бы ты серьёзно относилась к своему старому дяде Аркадию, он бы тебе объяснил, что разница есть. Колоссальная разница!

Мальцева встала из-за стола, подошла к дивану, на котором сидел Святогорский, и нежно поцеловала его в щёку.

— Я очень серьёзно отношусь к своему старому дяде Аркадию, — сказал она, забирая у него чашку. — Ещё кофе?

— О, нет. Достаточно просто плеснуть коньяка в последки… Да, спасибо, дорогая, — он принял чашку обратно. — Можно было не так щедро, ну да ладно… Ельский никогда и ничего не рассказывает о бывших жёнах. Почему?

— Он вообще не слишком общителен, — Татьяна Георгиевна пожала плечами.

— Нет! Потому что для Ельского бывшие жёны — отработанный материал. Изжившая себя страсть. Мусор, подлежащий утилизации. Родин, напротив, — постоянно тараторит о бывших. Любовь прошла, а увлечённость — нет. Родин увлечён своей жизнью. Ельскому просто нравится состояние влюблённости.

— Всё это, Аркаша, не более чем досужая ночная болтовня.

— И не говори! Как будто нам заняться больше нечем! — рассмеялся анестезиолог. — Родин мне нравится.

— Мне тоже.

Святогорский подозрительно прищурился в Мальцеву.

— Ой, перестань! — отмахнулась она. — У нас гендерное равенство, между прочим! Я не щурюсь в тебя, вот и ты меня избавь от подозрений.

— Гендерное, но не сексуальное!

— Сергей Станиславович не входит в круг моей избирательности. Я не могу себе представить, как можно заниматься любовью с рыжим толстячком.

— Любовью можно заниматься даже с тюбиком крема для загара, что недавно подтвердила очередная пациентка, обратившаяся в приёмный покой с жалобами на невозможность самостоятельно извлечь инородный предмет из влагалища. Кстати, — он понизил голос до доверительного шёпота, хотя в ординаторской никого, кроме них, не было, — на Родина уже открыла охоту Засоскина.

— Будет официальным «моим мудаком» номер четыре? Или уже пять, я запамятовала?

— Очень даже может быть, что и будет. Уж слишком он сопротивляется, а это нашу Оксану лишь дополнительно заводит. Как и любую женщину, которой мужчина недоступен по тем или иным причинам! — Святогорский многозначительно посмотрел на Татьяну Георгиевну.

— Мне доступен и Панин. И интерн. Не надо этих неуместных намёков.

— Ладно. Уж и пошутить нельзя. Но Родин умён. И вовсе не так прост, как может показаться. Оксана Анатольевна нынче пребывает в стадии внимательного выслушивания всех перипетий семейных жизней Сергея Станиславовича, и знаешь, что он ей сказал на предмет своей последней экс-жены?

— Понятия не имею.

— Он сказал: «Моя третья супруга относится к той категории женщин, которые каждый год покупают себе новый велотренажёр».

Татьяна Георгиевна расхохоталась.

— Она прониклась?

— Полагаю, да. Хотя в условиях обозначенной цели весьма неглупой Оксане Анатольевне иногда отказывает соображение. Впрочем, мало кто даже из самых умных женщин способен раскусить ядовитость, особенно когда она запущена точно в цель. Возможно, именно поэтому женщины такие живучие.

В ординаторской зазвонил внутренний телефон.

— Да? — моментально подняла трубку Татьяна Георгиевна. — Тьфу ты, господи! Напугал! Что, сейчас зайти? Ладно, иду.

— Панин? — скорее утвердительно, нежели вопросительно произнёс Святогорский, поднимаясь с дивана. — Ноги домой не несут?

— А вот Панин какой? Очень влюбчивый или крайне увлекающийся?

— Панин — однолюб, Татьяна Георгиевна, — серьёзно ответил Аркадий Петрович.

— Смешно.

В кабинете начмеда был разложен и застелен диван. Сам Семён Ильич был одет в цивильное. В джинсы и свитер. Что сразу делало его домашним и уютным. Он был очень хорош собой, не отнять. И даже став дедушкой, он не перестал быть хорош собой.

— Мы что, начнём заниматься этим прямо у тебя в кабинете? — удивлённо вытаращилась Мальцева на свежие простыни и откинутый пододеяльник в мелкий голубой цветочек. — Откуда такая пошленькая расцветка? Ты решил создать иллюзию семейной жизни, которую призвано символизировать это ложе?

— Дура! Я еду домой. А ты ложись и спи. Не то будешь со своим интерном до утра свистеть.

— Можно было так не стараться. Я одна всё ещё отлично помещаюсь на неразложенном диване. Или тебя моторика подвела? Под официальную супругу стелил?

— Дура, — уже куда более ласково сказал Панин.

Он надел куртку, подошёл к Мальцевой и поцеловал её в щёку.

— Твой сарказм неуместен. Я уйду — перекури в окошко и ложись спать.

— Ты не спрашиваешь, как кесарская?

— Я к ней заходил. Она стабильная. При ней интерн. Через неделю мы отправляемся в Питер на конференцию по вопросам урогенитальных инфекций.

— С интерном? — глупо переспросила Мальцева.

— С тобой.

— Ладно, — согласно кивнула Татьяна Георгиевна.

Панин протянул ей ключи от кабинета и, не оборачиваясь, быстро пошёл к выходу. Едва он закрыл за собой дверь, она как-то внезапно обмякла, обессилела и с какой-то даже неожиданной и неуместной радостью подумала, что это очень здорово — побыть пару дней вдвоём с Сёмой. Пусть даже и на конференции. Наверное, она просто очень устала. Не было сил на язвительные мысли, не было сил на… Ни на что не было сил. Она легла на диван и моментально уснула. Необходимости ставить будильник — никакой. Как только санитарка начнёт убирать коридор обсервации — Татьяна Георгиевна откроет глаза и моментально вернётся в ясное состояние сознания, что твой Штирлиц. Хотя кабинет начмеда от её владений отделяет звуконепроницаемая дубовая дверь, коридор холла, дверь в коридор, расходящийся в направлениях акушерской и детской обсервации, и дверь в собственно отделение. Так собака, запертая в квартире на шестнадцатом этаже, чует подъехавшего на стоянку хозяина — недоступным, непонятным, неуместным для нормальных людей шестьсот шестьдесят шестым чувством.

В послеродовой палате прооперированная Касаткина крепко держала за руку Александра Вячеславовича и глядела на него влюблёнными глазами.

— Правда я выгляжу гора-а-а-аздо моложе своих тридцати пяти? — ворковала она сквозь забомблённое медикаментами сознание. — Моей старшей дочери — пятнадцать лет, вы бы могли поверить?! — совершенно неуместно хрипло хихикала пациентка. — Вы бы дали мне тридцать пять лет? Вы бы ни за что не дали мне тридцать пять лет!

Похоже, что ответной реакции ей не требовалось вовсе. Эндорфиновому откату возбуждённого гипоталамуса было достаточно присутствия красивого молодого врача. Любая из женщин после родов способна к полному уходу в отрыв от объективно существующей реальности. Кто-то в меньшей степени, иные — в большей. Но колоссальный всплеск гормональной продукции на женской «фабрике», достаточно быстрое перепрофилирование всех органов и систем в совершенно иной режим функционирования создают плотное, удушливое, нейрогуморальное облако вокруг любой самки, простите за совершенно бесхитростную и потому не оскорбительную констатацию факта. Подавляющее большинство моментально становятся стебанутыми матерями — и готовы изводить любого подвернувшегося под руку утомительными деталями и чуть ли не поминутным таймингом процесса родов (именно подобные экземпляры затем с неослабевающим упоением описывают первые «покаки», качество и количество срыгиваний, слюней, соплей и прочих особенностей бессонных ночей и прикладывания к «сисе», и увлекаются своими «самыми необыкновенными» детьми настолько, что перестают самоидентифицироваться — и вместо полновесного, солидного, надёжного «я», вводят в устойчивое употребление глупое, нелепое, размытое «мы»). Некоторых послеродовое состояние приводит в настороженную готовность к влюблённости — и они замирают в этом своём предчувствии на некоторое время, как сеттер, почуявший перепела. И стоит только подвернуться подходящему объекту, как хвост… то есть «все фибры души» — начинают дрожать, и непрерывные ментальные и духовные мультиоргазмы способны довести подобную дамочку до лёгкого идиотизма. По счастью — временного. Впрочем, оргазмы иногда встречаются и самые что ни на есть физиологические. Например, во сне. Что иногда крайне пугает первородок, хотя из последствий разрешения от бремени эта опция далеко не самая пугающая. Это как раз нормально.

Родильница Касаткина, судя по всему, относилась к категории гормонально готовых к эйфоричной влюблённости. Муж так и не появился — и миновав стадию гнева с помощью седации, она по полной отрывалась на Александре Вячеславовиче.

— Первый раз я вышла замуж по большой любви! По огромной! Ах, вот это была страсть! Вы себе не представляете, что это была за страсть! Мы не были расписаны, но мы были мужем и женой! Сейчас он сидит за убийство. Он много пил, мы постоянно ругались, родилась дочь, денег не было, я что-то зарабатывала переводами, он меня бил, деньги отбирал, четырёхлетняя наша Алисочка аж синяя была — такая тощенькая, мы поругались, он ушёл в ночь. И теперь сидит за убийство! — с какой-то нечеловеческой радостью рассказывала Касаткина, терзая большую, красивую, сухую ладонь интерна Денисова своей взмокшей птичьей лапкой.

Александр Вячеславович приподнял брови и с интересом посмотрел на родильницу. Затем глянул на монитор. Давление и пульс были немного выше нормы. Ничего удивительного. Аккуратно высвободившись, он подошёл к столику с медикаментами, достал шприц, вскрыл ампулу, набрал содержимое — и медленно ввёл в жилу внутривенной системы.

— Вам надо успокоиться, — ласково сказал он.

— Ах, доктор! Сядьте, возьмите меня за руку! Мне так хорошо с вами! — щебетала утихающая Касаткина.

За ночь интерн Денисов всё узнал и о сожителях номер два, три и четыре. Второй, по словам Касаткиной, был приличным человеком. Они родили с ним девочку, и он ушёл из-за её, Касаткиной, загулов. В смысле, после вторых родов она внезапно осознала, что очень привлекательная женщина. Номер три был полным подонком. Но от него родился потрясающий мальчик. Ему сейчас шесть. И в отличие от пятнадцатилетней шалавы, которую бдительная мама Касаткина недавно за руку отвела на аборт, и тринадцатилетней бесцветной бессловесной дуры — младшей дочери, которая ничего из себя не представляет вообще, — парень серьёзный и вдумчивый. Касаткина учит с умным сыном английский и французский и называет его исключительно «Анатолий». И вот четвёртый. Муж. Хороший. Добрый. Немного бьёт её, но это не так важно, потому что он катает Анатолия на санках, играет с ним в шахматы и недавно выпорол пятнадцатилетнюю дочурку. Ну, ту, что от убийцы.

Хочешь узнать женщину — проведи с ней ночь после родов. Хочешь узнать женщин — становись врачом акушером-гинекологом. Психологическое образование получишь непосредственно в траншеях на передовой.

Утром в палату зашёл Ельский и мрачным тоном пробубнил, что с мальчиком Касаткиным всё в порядке, соответствует суткам послеродового периода и, если мать себя хорошо чувствует, может находиться на совместном пребы…

— Вы же ещё ко мне придёте, доктор?! — пронзительно захрипела мамаша вслед уходящему из палаты Александру Вячеславовичу.

Ельский только махнул рукой и, не закончив фразы и не удивившись, никак не прокомментировав отсутствие интереса к новорождённому, тоже удалился.

— Ах! — мечтательно закатила глаза родильница. — Сколько мужчин! Красивых мужчин!.. Но где же этот штопанный гандон?! — злобно просипела она после.

Нащупав мобильный телефон, Касаткина потыкала кнопки, приложила его к уху и, помолчав несколько секунд, запела:

— Алёшенька, любимый, ну где же ты? У нас чудесный мальчик! Здоровый чудесный мальчик! Только немножечко худой. Ты же приедешь?.. Да-да, я понимаю, ты устал после смены и… — она кокетливо захихикала. — После наших предродовых упражнений. Они же меня, сволочи, прокесарили, как только я вернулась!.. Да, управы на них нет!.. Ну, прости, прости, что разбудила. Ты как выспишься и поешь, сразу приезжай.… Да нет, мне ничего не надо. Разве только сигареты. Они у меня отобрали и сигареты, и водку! Ты же знаешь, я не могу заснуть без маленькой рюмочки. Всю ночь не спала, чем меня только не шпиговали! Ну всё, люблю, люблю…

Нажав отбой, Касаткина моментально уснула, трепетно стиснув в руке телефон. Было ровно пять часов утра. В кабинете начмеда раскрыла глаза Мальцева. В двери приёмного покоя стремительно вошла Марго.

— Мальцева в роддоме?

— Доброе утро, Маргарита Андреевна, — не отрываясь от швабры, Зинаида Тимофеевна поприветствовала старшую акушерку обсервации. — В роддоме, где ж ей быть! Так тут и состарится, дура, — беззлобно сказала санитарка. — Дрыхнет у Панина в кабинете. — Она кинула взгляд на круглые часы, висящие на стене. — Проснулась уже, наверное.

— А Панин?

— А Панин дома дрыхнет, Маргарита Андреевна.

— Чего так?

— А устали они друг от друга, Рита, устали.

— Тоже мне, знаток человеческих отношений! — хмыкнула Маргарита Андреевна. — Почему акушерка не на посту?! Ко мне сейчас клиентура поступит! Давай, буди!

— Да не спит она! В лабораторию пошла, за анализами.

Но Маргариты Андреевны уже и след простыл. Старшая акушерка обсервации могла перемещаться со скоростью гоночного болида. Среди врачей даже ходили слухи о её способности к нуль-транспортировке.

— Знаток — не знаток, — проговорила санитарка, опершись на швабру, — а когда баба и мужик друг от друга устают — знаю. И когда, отдохнув, снова начинают друг друга поедом есть — тоже!

И Зинаида Тимофеевна погрозила кулаком куда-то вбок, совершенно непонятно, кому и за что. Затем, воровато оглядевшись, перекрестилась на часы.

— Надо из дому иконку принести. Везде понаразвесили, а на входе… Как они только живут? Дёргаются, ёрзают туда-сюда, размножаются, суетятся. А бога нет ни в ком. Неуютно в них богу. Холодно. Темно. Стыдно.

Санитарка посмотрела в окно на предрассветную мартовскую тьму, издала что-то среднее между презрительным «а!» и мрачным протяжным «о-о-о…», оставила доморощенную философию и вернулась к надраиванию полов. Потому что в пять утра в приёмном покое родильного дома надраивание полов — самое что ни на есть уместное занятие. Тут бы даже бог не возразил. Если бы ему было до этого дело, конечно же.

Примечания

5

О жене Святогорского написано в книгах «Роддом. Сериал. Кадры 1-13» и «Роддом. Сериал. Кадры 14—26».