Отпусти меня восвояси. Новый русский эпос

Эдуард Струков

Мы мчались в МинВоды.Капли дождя сверкали алмазамина свежей листве «зелёнки»,лужи разлетались на обочины,над распаренной пахотой полейорало нахальное чёрное вороньё.Помню длинные встречные колонныс суровой пехотой на грязной броне,БТР, с которого на въезде в аэропортживописнейшие «махновцы» из местного ополчениясобирали с проезжающихсиние «пятихатки»…

Лёгонький. Послесловие

Бывает так иногда,

что потрафишь советчику,

переделаешь свой текст

для пущей слезливости,

для более выгодного

эффектного звучания

или ещё как,

и с ним что-то происходит,

что-то важное

теряется в нём навсегда.

Я часто пишу странные тексты,

они безэмоциональны

и чем-то похожи

на холодный слепок прошлого,

их, наверно, могли бы писать звери,

этакие честные саги

про то, что мир жесток,

и добро в нём зачастую

куда похуже зла,

и ничего в итоге вернуть назад

уже никак невозможно.

Наши сетевые конкурсы

как места общего пользования —

все говорят о них презрительно: «фи!»,

но участвуют,

а иначе читателя не дождёшься.

На один из таких конкурсов

я подал балладу о «лёгоньком» —

о мальчишке,

который покончил с собой в СИЗО

фактически на моих глазах.

Эта глупая и страшная история

случилась десять лет назад,

арестовали банду сельских автоугонщиков,

членам которой было едва по 14 лет,

и мальчишка этот

проходил по делу

о кражах машин

эпизодов этак на полста.

Воришки в основном

оказались из семей небедных,

но в деревне машина — кормилица,

поэтому выследили и сдали полиции

сынков местного «кулачья»

сами сельские работяги.

«Сынки» заехали в СИЗО

на кураже и с «концертом»,

изображая матёрых «отрицал»,

не приемлющих всё тюремное,

поэтому поломали в камерах

всё, что смогли,

выбили стёкла,

спалили проводку,

сломали сантехнику,

долго плясали и выли,

отказались наотрез

от весьма сносной «баланды».

Что поделаешь — дети!

Через месяц-другой

их мятежный пыл поугас,

дело стало «шиться» по накатанной,

эпизоды неуклонно

обрастали фактурой,

и в какой-то момент

их мордастенькому главарю,

сидевшему отдельно,

показалось,

что кто-то из его дружков

«сел на измену».

Скорее всего,

где-то так оно и было,

именно этот мальчик

был любителем поболтать,

дёрганый, истеричный,

дерзкий, спонтанный,

настоящий зреющий «урка» —

остальные-то хлопчики

были куда попроще

и не так задирались

ко всем и вся почём зря.

Пообщавшись с «трудным» пару раз,

я был слегка ошарашен —

он воспринимал неволю

как переход в новое качество,

как некую инициацию

на пути в «хозяева жизни»,

жил предвкушением тюрьмы и насилия,

видел в обычных людях

только «терпил» —

говоря иначе,

своих будущих жертв.

Я застал историю с суицидом

уже почти на излёте,

случайно услышав на «продоле»

странный звук,

заглянул в глазок камеры

и увидел жуткую картину —

с пола подымался,

подвывая и хихикая,

страшный, нелепый и нескладный

мальчишка в чёрной робе,

этакий «чёрный Пьеро».

Дежурившие в тот день контролёры,

невозмутимые молчаливые увальни,

тянувшие службу уже лет двадцать,

делали вид,

что ничего не происходит.

Всезнающие сидельцы

шепнули мне,

что главарь автоугонщиков,

кряжистый толстячок с повадками Вия,

приказал «ссучившемуся» пацану

до утра «закинуться»,

то есть покончить с собой,

иначе он будет «опущен»

своими же подельниками,

или же «объявлен опущенным»,

и жизни ему уже не видать.

Контролёры, конечно,

доложили в дежурку,

но были пьяные новогодние дни,

офицерьё детско-женского СИЗО

радостно прыгнуло на стакан,

заявления от пацана не поступало,

режим он не нарушал,

поэтому лейтенант

по кличке Витя-Тупой

в карцер парня не закрыл,

а просто велел посадить пока

одного в пустую «хату» —

до выяснения.

И всё бы ничего,

но никому и в голову не пришло,

что мальчишка решит покончить с собой

оригинальным способом,

начнёт скатываться

со второго яруса кроватей

и падать на бетонный пол.

Крепкие дядьки посмотрели с сомнением

на субтильного арестанта,

потом махнули рукой,

дескать, клиент лёгонький,

не убьётся,

и пошли себе смотреть

новогоднюю теле-голубизну

и вкушать обалденного запаха борщ.

А мальчишка

с утра до вечера

лез и падал

с упорством идиота —

а за полночь

в очередной раз упал

и уже не поднялся.

Когда приехала «скорая»,

пацан вроде был ещё жив

и даже стонал,

но утром сопровождающие

вернулись назад уже одни.

Историю замяли,

изобразив как несчастный случай.

Со временем всё разъяснилось —

оказалось, что «паханчик» сдал

всю свою гоп-компанию сам,

а подельника подставил почём зря,

свалив потом всё на мёртвого —

а с того уже не спросишь…

Вот такая штука жизнь.

И я соврал читателю —

мне было совсем не жалко

молодого «урку».

Это был шаловливый волчонок,

который через пару лет

превратился бы в молодого волка,

а всё к тому и шло,

и кто знает,

сколько загубленных душ

оставил бы этот «Пьеро»

на своём кровавом пути.

И все, с кем я осторожно

касался этой темы,

не выказывали ровно никакого сочувствия,

там, за решёткой

никто не любит суицидников,

персоналу и контингенту

от них одни проблемы,

как от гранаты с выдернутой чекой.

И те, и эти

пытались вразумить мальчишку,

но тот вошёл в какой-то жуткий транс,

сумел убедить себя,

что лучше умереть «правильным пацаном»,

чем жить

с вечным «вопросом» за спиной.

А если бы в доказательство

от него потребовали

убить другого человека?

Я уверен, что «чёрный Пьеро»

не стал бы слишком заморачиваться

насчёт выбора.

Поэтому я и написал в финале

пару строчек о главном —

о том, что иногда зло

бывает гораздо нужнее

и важнее добра,

но этой фразы моей

никто так и не уловил,

началось привычное обсуждение «было-не было»,

упрёки в тюремщине и чернухе,

в полном отсутствии поэзии.

Конечно, трудно найти

что-то гораздо менее поэтическое,

нежели тюремные истории,

но всё же иногда мне кажется,

что нашими устами пытаются говорить

не только высшие сферы,

где бабочки, тишь да благодать,

но и низшие,

пахнущие гарью и серой.

А между тем Зазеркалье

ждёт вас

прямо за дверью

ваших тёплых уютных квартир,

вы допиваете кофе

и строите планы на день,

а в подворотне какой-то «торчок»

уже давно решил вашу участь,

даже не зная

о вашем существовании.

Так что пусть это будет

не поэзия,

но я никогда не считал себя поэтом

и уж тем более

не давал клятвы

писать только то,

что всем нравится.

И больше всего мне стыдно

за те свои последние строки:

«Мне снится —

поднимается и плачет

опять нелепый лёгонький Пьеро».

Он никогда мне не снился.

Я солгал —

в угоду чужому вкусу

и для пущей слезливости.

Его больше нет,

и слава Богу.

В мире стало немного спокойнее жить.