Жеводанский зверь

Эли Берте, 1858

Франция, вторая половина XVIII века. В провинции Жевадан появляется страшное существо, прозванное жителями Зверем, оно безжалостно убивает женщин и детей. Счет идет уже на сотни жертв. Зверь кажется неуловимым, уходя от многочисленных облав, его не берут пули, он исчезает так же внезапно как появляется, и только немногие выжившие способны описать его внешность.

Глава шестая

Наступала ночь, и многочисленные свечи освещали, вместе с огнем в большом камине, залу, в которой находились гости Меркоарского замка. Одни еще ели и пили за столом, на который слуги беспрестанно ставили новые кушанья; другие отдыхали перед камином; третьи, наконец, составляли там и сям одушевленные и веселые группы. Однако когда явилась мадмуазель де Баржак, все поспешили к ней. Кристине хотелось бы войти одной и неприметно, но де Меньяк не хотел лишиться такого превосходного случая исполнить свою обязанность в присутствии блестящего собрания. В дверях залы он схватил за руку свою молодую госпожу и, растопырив руки, с улыбкой на губах, на цыпочках повел Кристину с важностью, медленностью, с заученным уважением, которые должны были вывести из терпения раздражительного, избалованного ребенка.

Однако она перенесла лучше, чем можно было ожидать, комплименты и приторные ласки, которыми осыпали ее наперебой. Она позволяла себя целовать дамам, называвшим ее: «моя милочка, моя красавица»; она не перебивала пошлостей, которые говорили ей старые дворяне времен регентства и любезники марлийские и версальские. Она сказала даже несколько любезных слов некоторым гостям и поблагодарила всех присутствующих с вежливостью за услугу, которую они оказывали ей, освобождая ее земли от страшного жеводанского зверя, словом — она до того не походила сама на себя, что некоторые гости не узнавали странную девушку, о которой рассказывали такие необыкновенные вещи. Но никто не был более поражен этой внезапной переменой, как кавалер де Меньяк и сестра Маглоар; они стояли в нескольких шагах позади своей госпожи и любовались ею с восторгом и восхищением.

— Совершенство, сестра моя! — прошептал кавалер, нюхая табак.

— Ангел, кавалер! — сказала урсулинка, поднимая глаза к небу.

Они были менее довольны тем, что последовало за этим. Ларош-Буассо более всех ухаживал за мадмуазель де Баржак, которая приняла его с дружеской фамильярностью. Скоро, рассеянно взяв стул, она села между бароном и молодым человеком, щегольски одетым, с живым взором, вкрадчивым обращением, который слыл за поверенного Ларош-Буассо и следовал за ним повсюду.

Молодой человек, который должен играть довольно важную роль в этой истории, звался Легри; он был сын очень богатого прокурора, который уже несколько лет назад сумел втереться в милость барона и давал ему денег взаймы. Без сомнения, Легри-отцу было это выгодно, и носились слухи, что он уже взял в заклад лучшую часть наследственного имения расточительного дворянина. Однако самые дружеские отношения существовали по наружности между Ларош-Буассо и обоими Легри, отцом и сыном. Этот последний, хотя низкого, и даже очень низкого происхождения, хотел втереться в высшее общество. Ларош-Буассо исполнил это желание и познакомил молодого мещанина с некоторыми дворянами, такими же развратными, как он сам, и неразборчивыми в выборе своих собеседников. По милости этого покровительства эти дворяне принимали Легри-сына на равной ноге, а так как он всегда проигрывал несколько луидоров в карты, одевался богато, не очень сердился на насмешки над его происхождением, его терпели в этих аристократических собраниях. Притом барон, глава и предводитель этих собраний, не позволял, насмехаясь иногда над своим протеже, чтобы другие позволяли себе эту же вольность, и никто не был довольно смел, чтобы подвергать себя вражде, которая была опасна, как всем было известно.

Искренно ли было участие Ларош-Буассо к сыну его заимодавца? В этом вообще сомневались. Одни уверяли, что Легри был для барона вроде шпиона, которому поручено наблюдать за его поступками. Другие уверяли, напротив, что Ларош-Буассо, действуя таким образом, имел единственной целью угодить бывшему прокурору и посредством сына выманивал у отца большие суммы. При этом мещанин играл роль друга так, что не оскорблял раздражительную гордость своего покровителя. Он угождал ему до раболепства. Ларош-Буассо не мог сказать ни слова, не мог сделать самого незначительного поступка, чтобы тот не расхвалил его до чрезмерности и не осыпал лестью. Сверх того, Легри был надежным и искусным поверенным во всех возможных поручениях, которые были бы противны деликатности менее преданного товарища. Стало быть, не было ничего невероятного, что подобный друг почти сделался необходим для человека с характером барона, и может быть, Ларош-Буассо имел к Легри некоторую привязанность, если только барон Ларош-Буассо мог любить кого-нибудь, кроме самого себя.

Оба друга были разлучены несколько дней, но Легри счел бы себя обесславленным, если б не участвовал в меркоарском собрании, и барон, который думал, что ему понадобится помощь его верного друга, позаботился пригласить его. Они встретились в замке, и Кристина де Баржак, столь любезная к барону, не могла не принять благосклонно Легри, который явился под его покровительством.

Разговор одушевлялся все более и более между этими тремя особами. Но ни кавалер, ни сестра Маглоар не были в восхищении от этого обстоятельства. В особенности Ларош-Буассо, со своей надменной наружностью, самоуверенным обращением, щегольским голубым бархатным мундиром с серебряными галунами, очень им не нравился. Длинное лицо кавалера как будто сделалось еще длиннее, а урсулинка, только что предававшаяся таким чудным мечтам, опять принялась жалобно вздыхать.

Оба незаметно приблизились послушать, что говорилось в этой отдельной группе.

— Мне стыдно думать, — продолжал барон, — что я, охотник такой ничтожный в сравнении с бывшими меркоарскими владельцами, буду распоряжаться охотой на волка в их поместье! Это кажется мне похожим на профанацию, и если бы ваше желание, так же, как и мой долг, не принуждали меня исполнить эту обязанность, я отказался бы из уважения к этим знаменитым охотникам, о которых так много было говорено.

Эта дань, возданная памяти ее родных, произвела сильное впечатление на Кристину де Баржак; ее глаза сверкнули необыкновенным блеском.

— Ах, как хорошо судите вы о моем возлюбленном отце и о моем превосходном дяде Гилере! — вскричала она. — При их жизни хищный зверь никогда не сделался бы опасен в наших лесах, как тот, который причиняет столько несчастий теперь; он был бы убит через двадцать четыре часа после своего первого злодейства… Но, — продолжала она, преодолев свое волнение, — так как тех, о которых мы говорим, уже нет на свете, чтобы защищать свои владения, они не могут быть заменены более неустрашимым и искусным охотником, чем барон Ларош-Буассо.

Несмотря на приличие этого ответа, кавалер и урсулинка все менее и менее казались довольны своей воспитанницей, особенно же когда она прибавила:

— Впрочем, я, дочь и племянница этих знаменитых охотников, не останусь праздной, когда столько знатных особ оказывают мне услугу. Будьте уверены, господа, что завтра я вместе с вами буду разделять усталость и опасности… если опасности будут, — прибавила она, презрительно улыбаясь.

— Так следует говорить достойной дочери храброго графа де Баржака! — вскричал барон. — Ну, графиня, если вам угодно ехать с нами, позвольте начальнику охоты быть вашим кавалером на целый день и не оставлять вас ни на минуту.

— Очень охотно, барон, — возразила просто Кристина, — я думаю, что лучшее место будет возле вас.

— И я также, — сказал Легри, жеманясь, — я добиваюсь чести быть телохранителем графини де Баржак.

— Как вам угодно, мосье Легри, — равнодушно отвечала Кристина.

Де Меньяк, узнав распоряжение, лишавшее его на завтра обыкновенной должности, закусил губы, покачал головой и пробормотал сквозь зубы, так что его слышала только гувернантка:

— Ну, господа франты, мы еще увидим!

Между тем разговор сделался общим.

— Вы думаете, барон, что мы скоро разделаемся с этим проклятым животным, которое позволило себе поселиться в лесу нашей очаровательной хозяйки? — спросил граф де Лаффрена.

— Я в этом уверен, любезный граф.

— А если мой благородный друг барон утверждает это, — вмешался Легри, — в этом нельзя сомневаться.

— В охоте ни в чем нельзя быть уверенным, — возразила Кристина, — отец мой, бывший авторитетом в этом отношении, имел привычку это говорить.

— Графиня права, — перебил Ларош-Буассо, — никто не может знать заранее, как кончится охота. Однако мы ничем не будем пренебрегать для того, чтобы она имела желанный успех. Я привел Бадино, моего лучшего охотника, и сам намерен завтра осмотреть лес при первых дневных лучах. Не узнали ли о каком-нибудь новом злодействе этого животного после вчерашнего приключения?

— Я не знаю, — возразила Кристина де Баржак, — зверь все находится в Монадьере, в двух лье отсюда… Но, — прибавила она с легким беспокойством, — он может и теперь быть опасен, а я не вижу еще друзей, которых мы ожидаем.

Кавалер и урсулинка с живостью перешептывались между собой. Но прежде чем они успели сообщить свои замечания Кристине, Ларош-Буассо вскричал вдруг с насмешкой:

— Вы заставили меня вспомнить! Я не вижу еще здесь этих бедных фронтенакских бенедиктинцев, которых я оставил в Лангони в гостинице вдовы Ришар… Однако они должны были следовать за нами; уж не съел ли их волк, которого они так боялись?

— Святая Дева! Что он говорит? — прошептала урсулинка, сложив руки.

— Барон, — спросил де Меньяк, — вы говорите о почтенных фронтенакских бенедиктинцах, которые запоздали в дороге?

— Без сомнения! — отвечал Ларош-Буассо небрежным тоном. — Их было двое, молодой и старый; они должны были оставить Лангонь вскоре после меня. Право, смешно, если они заблудились в этом густом тумане и были принуждены ночевать в лесу. Если так, какую ночь проведут эти бедные бенедиктинцы! Они, верно, прочли pater и ave, чтобы очистить лес от всех ругательств, которыми его осквернили настоящие и прошлые охотники. Я бьюсь об заклад, что завтра, несмотря на их длинную одежду, их найдут в каком-нибудь гнезде сорок или белок!

Легри расхохотался.

— И, верно, волки окружают дерево, на котором они сидят, — сказал он с насмешкой.

Присутствующие расхохотались, но тотчас смолкли, приметив, что хозяйка нахмурила брови.

— Барон, — спросила она с дурно сдерживаемым волнением, — вы знаете этих двух бенедиктинцев, которых вы видели в Лангони, и можете их назвать?

— Кажется, один был Бонавантюр, приор аббатства, — сказал Ларош-Буассо равнодушно, — а другой… другой, если я не ошибаюсь, родственник, слуга, секретарь приора, что-то в этом роде.

— Нет сомнения, — вскричала Кристина, — это Леоне!

— Леоне? Да, в самом деле, кажется, так при мне называли этого молодого человека.

Кристина поспешно встала.

— Кавалер де Меньяк и сестра Маглоар, — сказала она, — распорядитесь, чтобы мои люди тотчас отправились отыскивать наших заблудившихся гостей; пусть осмотрят лес с факелами, пусть кричат, пусть трубят в рога… Нет, я сама лучше поеду верхом; прикажите Мориссо провожать меня на рыжем.

— Прекрасно, дитя мое, у вас доброе сердце! — прошептала урсулинка.

Присутствующие очень удивились перемене в молодой хозяйке.

— Право, графиня, — сказал Ларош-Буассо весело, — я не понимаю вашего великодушия. Что за беда, если эти бенедиктинцы ночуют на дереве? Это будет случаем для них размышлять и молиться, не рискуя ничем, кроме насморка.

— Молчите, барон, — перебила Кристина сухо, — я не могу позволить подобных шуток. Приор Бонавантюр — самый лучший, самый благоразумнейший из бенедиктинцев аббатства, и он всегда был добр ко мне. Племянник его, мосье Леоне, друг моего детства; я не утешусь, если с тем или другим случится несчастье… Как, мосье де Меньяк, вы еще здесь? — обратилась она к своему шталмейстеру.

— Я иду, графиня; но позвольте мне смиренно представить вам, что вам невозможно оставить таких прекрасных и благородных гостей и отправиться с нами в лес; это будет неприлично…

— Неприлично! Неприлично! — повторила гордая молодая девушка. — Вот вы выговорили ваше великое слово, кавалер… А разве мои распоряжения будут оспаривать? Разве я уже здесь не хозяйка? Но если мне отказываются повиноваться, я поеду одна…

— Графиня! — вскричал барон. — Позвольте мне проводить вас. Я часто отыскивал след оленей и косулей, — прибавил он вполголоса, — но никогда бенедиктинцев; это будет охота в новом роде.

— Я также прошу чести провожать мадмуазель де Баржак, — сказал Легри, по обыкновению взяв образцом и примером своего патрона Ларош-Буассо.

— И я также! И я также! — вскричали охотники со всех концов залы.

— Как вам угодно, господа, — сказала хозяйка, — таким образом, меня не будут упрекать, что я бросаю гостей… Но поспешим, становится поздно. Ночь темна, и я боюсь…

— Да будет с вами мир Господень! — раздался вдруг слабый голос в дверях.

Кристина де Баржак и следовавшие за ней остановились. Вошел приор Бонавантюр в довольно жалком виде, поддерживая бедного Леоне, который шел с трудом, завернутый в плащ пастуха.

Меркоарские гости вскрикнули от удивления, а некоторые от радости, потому что ночная прогулка не весьма им нравилась. Графиня де Баржак выказала живейшее удовольствие.

— Ах, мой преподобный отец! Вы ли это, наконец? — вскричала она, подбежав к путешественникам. — Будьте дорогими гостями в Меркоаре, вы и мосье Леоне. Мы начали очень тревожиться и хотели ехать… Но, боже мой! Что с вами случилось?

Кристина заметила расстроенный вид бедного бенедиктинца и бледность, уныние и слабость Леоне.

— Вы скоро это узнаете, дочь моя, — сказал приор, — но позвольте мне прежде посадить этого бедного юношу. Я не знаю, зачем привели нас сюда, помешали этому веселому собранию, вместо того, чтобы отвести нас в нашу комнату… Слава Богу! Он помог нам в минуту опасности!

Говоря, таким образом, он довел племянника до кресла, которое урсулинка поспешила подвинуть. Молодой человек, казалось, не столько страдал, сколько находился в замешательстве, и общее внимание, которого он был предметом, вызвало на его щеки мимолетный румянец. Этот румянец сделался еще заметнее, когда глаза его встретились с глазами графини де Баржак.

— Мосье Леоне, — вскричала Кристина, не будучи в состоянии преодолевать своего нетерпения, — что с вами? Вы ранены?.. Да, да, боже мой! Ваше платье разорвано… вы покрыты кровью!

— Это ничего, почти ничего, — возразил Леоне, усиливаясь улыбнуться, — простая царапина жеводанского зверя.

— Зверь! Зверь! Опять зверь! — вскричала Кристина, топнув ногой с каким-то отчаянием.

— Это чудо, как мы еще живы, дочь моя, — сказал приор, также упавший на кресло со стоном, — этого бедного мальчика чуть не растерзал зверь.

— Леоне! Мой милый Леоне! Правда ли это? — спросила Кристина.

И все приметили, каким особенным тоном эта странная девушка, так плохо умевшая скрывать свои чувства, произнесла слова: «Мой милый Леоне!»

Молодой человек продолжал слабо улыбаться.

— Дядюшка преувеличивает, — пролепетал он, — завтра, вероятно, все пройдет.

— Этот зверь, — сказал барон презрительным тоном, — о котором столько говорят, решительно наносит более страха, чем вреда, и люди, которых он растерзывает, кажется, находятся в добром здоровье.

Леоне не отвечал на это замечание и отвернулся, но приор с живостью сказал:

— А! Барон Ларош-Буассо, это вы? Ну, ваша надежда, когда вы оставили нас одних и безоружных в Меркоарском лесу, отчасти осуществилась… Да простит вам Бог ваш недостаток сострадательности!

— Это значит, без сомнения, что вы мне не прощаете? — спросил барон надменно. — Хорошо; я имею привычку ничего не бояться.

По настоятельным просьбам Кристины де Баржак Бонавантюр вкратце рассказал, как туман стал причиной, что они заблудились в лесу; как лошаки, испуганные внезапным жутким воем, поскакали сломя голову; как, наконец, Леоне был выбит из седла и неминуемо погиб бы, если бы Жан Годар не подоспел со своей собакой.

— Годар будет вознагражден! — вскричала Кристина де Баржак. — Слышите ли вы, кавалер? Я делаю его с этой минуты главным пастухом во всех моих поместьях. Но посмотрим вашу рану, Леоне; сестра Маглоар и я, мы знаем несколько хирургию, мы можем сделать первую перевязку, пока поедут за доктором в город.

— Как! Графиня, вы хотите сами, при всех…

— Полно ребячиться! Уж не принимаете ли вы меня за смешную жеманницу… Я этого требую!

В то же время с непреодолимым самовластием она раскрыла грубый плащ, в который был закутан Леоне. Бархатное платье, как мы знаем, было разорвано, и виднелось белое и нежное плечо юноши; когда сняли окровавленные платки, которыми была сделана первая перевязка, кровь брызнула снова из широкой и глубокой раны, хотя, может быть, рана была не слишком опасна.

— Ужасная рана! — сказала Кристина, побледнев и преодолевая свое волнение. — Сестра Маглоар, скорее перевязку и холодной воды… Потом принеси мне корпии и нашего фамильного бальзама… Чего мешкают эти глупые служанки?.. Кожа ужасно расцарапана!

— Это? — решительно сказал барон, проскользнувший между любопытными и рассматривавший рану в свою очередь. — Это укус большого волка? Клянусь честью дворянина, я не могу допустить ничего подобного… Такое животное, как жеводанский зверь, раздробит кости одним ударом челюсти и сделает на коже своими когтями две борозды в два дюйма глубины. А пусть-ка покажут мне здесь знак этих огромных зубов, этих железных когтей, которые сделали уже столько жертв в этом краю! Я ссылаюсь на всех охотников, слышавших меня, на всех, кто мог видеть страшные раны, которыми покрыты собаки после охоты за волком!

Подозрение, заключавшееся в этих словах, возбудило некоторое волнение в Леоне, несмотря на его слабость и страдания.

— Признаюсь, — отвечал он, — что, оглушенный моим падением, запутавшись в терновнике и в шипах, я не мог обернуться, чтобы увидать…

— А-а-а! — перебил Ларош-Буассо. — Вы уже не так уверены… Притом, что это за волк, который днем сам объявляет о себе воем, прежде чем нападет? Это не может быть жеводанский зверь, который, по всем слухам, имеет привычку бросаться на свою добычу и уносить ее молча. Еще раз я обращаюсь к опытным охотникам, здесь присутствующим, вероятно ли, чтобы свирепое животное…

— Но когда так, барон, — возразил с нетерпением приор, — вы нам скажете, по крайней мере — вы столь опытны в подобных вещах, — какое неизвестное животное испугало наших лошаков и ранило этого несчастного ребенка? Рана существует, она не пригрезилась ему!

— Кто знает! — сказал с насмешкой Ларош-Буассо. — У страха глаза велики… Сломанная ветвь очень могла расцарапать таким образом белое плечико нашего юноши, и если уж надо приписать эту царапину какому-нибудь лесному зверю, я скажу, что это была дикая кошка, куница, волчонок, еще сосущий свою мать, но уж ни в каком случае не такой старый, огромный волк, как жеводанский зверь!

Это мнение, так ясно выраженное, возбудило прения между присутствующими, и они начали перешептываться с жаром. Даже сам приор поколебался в своем убеждении.

— Правда, — сказал он, — что ни я и никто не видел зверя, но мне кажется невозможным…

— Вы слышите, господа? — перебил барон с торжествующим видом. — Сознаются, что никто среди всеобщего страха не видел зверя… Я не требую ничего более. Решительно, преподобный отец и его племянник слишком поспешили представить себя страдальцами, и вся эта прекрасная история, как вы видите, оказывается простым падением с лошака!

Эти исполненные ненависти слова, хотя по наружности небрежные, заслуживали строгого ответа со стороны приора, но Бонавантюр только пожал плечами, бросив на Ларош-Буассо презрительную улыбку.

Между тем Кристина де Баржак не принимала никакого участия в этом разговоре; поглощенная попечениями, которыми окружала раненого, она даже, по-видимому, как будто ничего не слышала. Сама обмыв рану, она наложила перевязку, приготовленную сестрой Маглоар, очень опытной в подобных вещах. По окончании перевязки, Леоне хотел поблагодарить прелестную хозяйку, но или тайное волнение слишком растревожило его, или потеря крови возбудила в его организме пагубное расстройство, язык его запутался с первых слов, глаза закрылись и он лишился чувств.

Это происшествие взволновало все собрание, но никто не испугался так, как Кристина, которая, однако, была так мужественна и так не склонна к слабостям своего пола.

— Праведный Боже! Он умирает! — закричала она, — Неужели у него есть рана еще опаснее этой? Сестра Маглоар… преподобный отец… Помогите! Помогите! Он умирает!

Слуги прибежали в испуге, сами не зная, что они делают.

— Ба! Это только обморок, — спокойно сказал Ларош-Буассо, — спрысните его водой; обыкновенно это заставляет опомниться нежных щеголих.

Но, несмотря на обыкновенное попечение, обморок не проходил.

— Леоне! Мой бедный Леоне! — говорил приор со слезами на глазах.

— Леоне! Друг моего детства… мой возлюбленный брат! — звала Кристина, наклоняясь к нему.

Наконец эти дружеские слова как будто произвели благоприятную реакцию: молодой человек вздохнул и раскрыл глаза.

— Он жив! — вскричала Кристина.

Леоне в самом деле начал узнавать окружающих.

— Теперь надо перенести его в приготовленную для него комнату, — сказала урсулинка, — спокойствие и сон окончательно восстановят его здоровье.

— Да, да! — сказала Кристина де Баржак. — Этот шум, это движение должны тревожить его. Пьер, — обратилась она к сильному лакею, стоявшему возле дверей, — возьми мосье Леоне на руки и отнеси в зеленую комнату… Леонарда тебе посветит… Иди потихоньку; ты видишь, что он ранен!

Пьер повиновался; когда он с осторожностью приподнимал Леоне, тот болезненно вскрикнул. Кристина прыгнула, как пантера, и подняла руку, чтобы ударить неловкого слугу.

— Дурак! Осел! — закричала она. — Ведь я тебе говорила… постой! Я помогу тебе, и беда, если ты еще сделаешь какую-нибудь неловкость!.. Ты, Леонарда, ступай вперед.

Говоря таким образом, она обвила руками стан раненого и положила на свое плечо бледную голову Леоне. Она походила на мать, уносящую своего спящего ребенка.

Этот поступок, столь не согласовавшийся с принятым этикетом, изумил урсулинку и кавалера. Де Меньяк устремился к ней с мужеством отчаяния.

— Графиня, — сказал он, — подумайте, сделайте милость! Это неприлично… Позвольте, я сам…

Кристина не удостоила его ответом, но, обернув голову к своему несчастному советнику, бросила на него такой повелительный, такой угрожающий взгляд, что бедняга окаменел.

— Это похищение! — сказал Ларош-Буассо, плохо скрывавший свою досаду под принужденной веселостью. — Это совершенно похищение!.. Ну, господин приор, что вы думаете о вашей робкой воспитаннице?..

— Не имейте дурных мыслей, господа, — сказал бенедиктинец, обращаясь к присутствующим, — эти бедные дети невинны, как Адам и Ева, только что созданные!

Он сделал знак сестре Маглоар, и оба они поспешили догнать молодых людей.

Через час гости Меркоарского замка разошлись, и барон Ларош-Буассо задумчиво прохаживался по своей комнате, размышляя о происшествиях этого дня.

— Да, да, — бормотал он, — этот молокосос любит графиню де Баржак! Я подозревал это утром, когда увидел, с каким жаром он говорил о ней; они виделись в детстве, и любовь, которая живет противоположностями и контрастами… Но может ли она любить его? В этом-то и затруднение. Она почти компрометировала себя для него сегодня, и со стороны другой это неблагоразумное поведение было бы значительно, но с этим диким существом, всегда доходящим до крайностей в своих впечатлениях, как и в своих желаниях, можно ли быть уверенным в чем-нибудь? Если, однако, она его любит? Это нелепо, стало быть, это возможно. В таком случае подобная любовь не могла бы избежать проницательности хитрого приора. А приор благосклонно смотрит на эту рождающуюся короткость, и можно подумать даже, что он покровительствует ей. Неужели он замышляет… Черт побери! Может быть, я напал на след открытий.

Он ускорил шаги, как бы помогая усилиям своего разума.

— Нет более сомнений, — продолжал он, наконец, ударив себя по лбу, — эта политика бенедиктинцев, терпеливая и извилистая, как змея… Этот честолюбивый приор задумал осчастливить своего родственника, отдав ему руку богатой наследницы. Он всемогущ в Фронтенаке, он опытен в людях, он удивительно хитер, он должен употреблять разные проделки, чтобы достигнуть этого результата, и он раздувает взаимную привязанность этих детей… Черт побери! Если так, а это так, я буду иметь дело с сильными противниками и могу выпутаться только мастерскими ударом… ударом смелым, быстрым, который бы поразил как гром!

Конец ознакомительного фрагмента.