Крик шепотом

Эльвира Ивановна Сапфирова, 2020

Череда неприятностей и пьяные нравоучения отца доводят Лену до нервного срыва, болезни, во время которой она, размышляя и анализируя события, понимает, что Иван не может быть ее отцом. Жить с ним невозможно. Девочка решает найти родного отца и уйти к нему.

Часть 1. Камнепад неприятностей в школе и дома.

Глава 1

Лена мечтала об отце. О настоящем отце. Защитнике и друге. Вообще-то, у нее был папа, но какой-то слишком обыденный, как у всех в станице: работал от зари до зари, пил водку, буянил и курил зловонный «Беломорканал». Однажды, когда он пришел пьяный, и оскорбления с матом обрушились на девочку снежной лавиной, раздавили, выдавили дыхание, она мысленно увидела его, настоящего. Сначала лишь ощутила теплоту его присутствия, а потом увидела, как он, большой и сильный, подошел к ней, поднял, улыбнулся и ласково сказал: «Спокойно! Учись держать удар!» Сказал и исчез, а она поняла: этого, живущего рядом, пьяного, можно слушать и не слышать, и не стоит плакать.

Жили они в станице, что раскинулась вдоль правого берега Подкумка. Предгорье Кавказа — волшебное место, лечебное, окутанное мифами и легендами. Обычно оно весело купается в лучах февральского солнца, а сейчас затянулось снеговыми тучами, и равнина реки стала серой, погрузилась в морозную дымку, Полуденная слякоть превратилась в каток. Просто невозможно идти!

Матерясь и качаясь, то ли от ветра, то ли от хмеля, Иван, отец Лены, поднимался с земли уже который раз и снова падал, теряя и находя шапку из кроличьего меха, кутаясь в легкое демисезонное пальто. Чуть-чуть перебрал: заказчик попался шибко щедрый, да и ребята постарались. Ремонт дома сделали быстро и хорошо. Повеселились. Иван хохотнул, вспомнив анекдот про тещу, поскользнулся и опять растянулся, больно ударившись локтем. Упал, колени поджал, будто спрятался от стылого, пронизывающего ветра. Холодно, но вставать не хотелось так же, как и тогда, в сорок первом. Он закрыл глаза и увидел себя.

Ему одиннадцать. Идет война. Мать пластом лежит который день, встать не может из-за обострившегося ревматизма, младшие сестренки с братом, укутавшись, рядом плачут, есть просят. Вот и пошел он, в декабре, в стужу, к деду на хутор, за зерном и салом. Один! Тридцать километров пешком в степи по морозу! Когда он, еле передвигая ногами, уже под вечер упал на крыльце, как куль, завернутый в материнскую шаль, и лежал не в силах постучать в дверь, его спас дед. Он вышел случайно за дровами, увидел припорошенного снегом ребенка, втащил в дом, раздел и давай растирать всего самогоном. Тер, ворчал, ворочал его, как бесчувственное бревно. А Ваня и вправду так замерз, что двигались только глаза. А потом дед заставил сделать несколько глотков самогона. По телу, будто жар. разлился, наполняя жизнью каждую клеточку. Ощущение тепла, блаженства охватило Ивана и осталось навсегда в сознании, подкрепляясь опять и опять.

Иван сладко чмокнул полными губами, будто проглотил спасительный напиток, но тепла не ощутил. Открыл глаза. Холодно. Надо встать и идти домой. Встал.

Третий десяток мирной жизни идет. Давно отгремела война, но ничто с земли не исчезает без крепкой связи с тем, что появится вслед.

Выросло новое здоровое поколение, не знающее голода и бомбежек, целеустремленное и сильное духом, как и отцы. Но следы войны грязными пятнами и кровавыми шрамами напоминают о себе. Пороки войны не исчезли, они возникали, проявлялись, управляли людьми и направляли их. Поколение сирот, выросшее вопреки разрушению, смерти, восстанавливало страну, растило своих детей, как могло, как научила улица.

Иван похлопал себя руками по бокам, проверил, на месте ли кулек с конфетами, и, держась за забор и с трудом переставляя ноги, неуверенно двинулся вперед.

Стыло. Хмаро. С Кавказского хребта незаметно опускался морозный февральский вечер. Далекая цепь величественных вершин от Эльбруса до Казбека всегда готова обрушить на людей снеговые облака, град, ливень. Горы высокие, мощные, молодые. Их мертвого, тяжелого дыхания боится все живое на огромном пространстве. Только восемь лакколитов, восемь древнейших невысоких гор во главе с Бештау и Машуком, будто взявшись за руки, оберегали от ледяного дыхания Кавказа станицы и курортные городки, раскинувшиеся на берегу Подкумка.

В предгорье погода меняется быстро только что в полдень светило солнышко, а вечером и дому холодно, не только людям. В такие долгие неуютные вечера соседи-станичники приходили друг к другу в гости время коротать. Шумно с шутками — прибаутками играли в лото, а устав от смеха, ставили на стол вазочки с вареньем, наливали в чашки кипятку и пили, так называемый, чай.

Генриетта, жена Ивана, статная, красивая казачка, завернула в газету горячие пирожки с картошкой, сунула их в карман телогрейки.

— Люда, одевайся быстрее, нас уже заждались, — торопила она младшую дочку, смуглую, худенькую девочку с васильковыми глазами, большими яркими лентами, заплетенными в жиденькие косицы, — и не забудь копеечки, а то опять нечем будет накрывать цифры.

Юркая первоклассница, запихнув за уши непослушный бант, завязала платок и ловко высыпала из блюдца в руку картонные кружочки:

–Я готова! Пошли, — радостно сообщила она, взяв мать за руку.

Женщина кивнула и весело крикнула старшей дочери, сидящей около печки с книгой:

— Лена! Мы ушли к тете Нюре. Закрой двери!

Сидевшая на скамеечке около печной дверцы тринадцатилетняя девочка, не отрывая взгляда от страницы, лишь кивнула в ответ, но не встала: еще неизвестно, сколько времени они будут собираться в гости. То одно забудут, то другое.

Гера еще раз оглянулась, открывая дверь в коридор. У нее хороший дом. Каждая занавесочка, каждая салфеточка выбита или вышита с любовью. Хваткая, работящая, Гера сумела создать в доме уют и комфорт. Это ее дом, и она постоянно его обустраивает. Вот недавно увидела, как муж, прораб, проводит заказчику водяное отопление, сразу загорелась идеей сделать теплее и свое жилье. Одной печке мало, а если поставить батареи, то в зале можно и зимой спать. Еле уговорила мужа строителя сделать что-то для себя.

И вдруг комнату наполняет нежная, таинственная мелодия, льющаяся из динамика: «Опустела без тебя Земля, как мне несколько часов прожить…». Гера прислонилась к косяку и, забыв обо всем, слушала, не обращая внимания на Люду, нетерпеливо теребившую ее за рукав. Какая добрая, сладкая музыка! Гера достала валенки, села обуваться и не выдержала — запела! Негромко, осторожно. С оркестром! И получилось! Последний раз она пела еще девчонкой, до того, как умерла мама. С тех пор ей казалось, что если она запоет, случиться опять что-нибудь страшное.

— Мам, да хватит тебе! Обувайся же скорее!

Слова дочери донеслись издалека, как помеха, их не хотелось слышать, хотелось петь. Все-таки как похожи их тембры, только вот судьбы…

Гера вздохнула, будто вернулась в реальность, повернулась к старшей дочери, Лене, и опять предложила:

— Может, все-таки пойдешь с нами, поиграем, посмеемся? Ну. Нельзя же читать все вечера напролет!

Девочка встала, положив книгу на кухонный стол, и с улыбкой сказала:

— Да, идите вы уже. Тетя Нюра там точно рвет и мечет, ждет не дождется, чтобы вас обыграть, — и добавила, подмигнув, спустившейся с крыльца матери, — смотрите, больше пятидесяти копеек не проигрывайте!

— Мы рубль выиграем! — закричала в ответ сестренка и топнула ногой. — Правда, мам?

–Да, да, побежали, — торопливо сказала Гера. поднимая воротник и отворачиваясь от жгучего, пронизывающего ветра, — а то холодно.

Глава 2

Замкнув дверь, Лена опять села около печной дверцы и раскрыла книгу.

Приключения Саньки Григорьева настолько захватывали воображение, что казалось, это она, а не герой бросает дерзкие слова Николаю Антоновичу, обвиняя его в подлости и предательстве. Да, за это люди должны быть наказаны! Он же сознавал, что делал. Значит, враг. Предатель! Слабак! Она с особым вниманием читала сцены, где Саня Григорьев воспитывал силу воли. Но резать себе руку — детство! Зачем себе причинять боль?! Есть множество других способов. Настоящий, сильный человек всегда красивый, умный и добрый. Это уж точно.

Размышляя, она смотрела на оранжевые блики..и слушала, как гудит ветер в трубе. Мысли прервал глухой удар по железным воротам. Лена насторожилась. Внутри все сжалось от страха. Кто это? Ветер. Может, что-нибудь оторвалось и стучит.

Лязгнула металлическая калитка. Лена осторожно подошла к окну. Тяжелые неровные шаги то приближались к дому, то замирали. Эти шаги ни с чем не спутаешь! Отец. Девочка нервно вздохнула. «Значит, опять пьяный!» — подумала она, снимая крючок и поспешно убегая в комнату.

–Герка! — заорал Иван отчаянно с порога дома, открывая ногой дверь, — жрать давай!

Он замерз, пальто и шапка измазаны грязью со снегом. Пока добрался, и в снегу належался, и лужи примерзшие вспахал. Где шел, качаясь, где полз на четвереньках — но пришел! А его не встречают! Негнущимися пальцами Иван пытался расстегнуть пальто. Не получилось. Сбросил на пол шапку и, оставляя грязные следы на половике, шагнул к столу.

–А, это ты, — пьяно, разочарованно протянул он, увидев Лену, плюхнулся на табурет, уронил голову на стол и пробурчал что-то себе под нос.

Лена поставила перед ним тарелку с борщом и хотела уйти, но отец, казавшийся спящим, взмахом руки приказал сесть напротив. У девочки все сжалось внутри. Глаза погрустнели, в них мелькнул страх и исчез, руки сами собой сомкнулись на груди.

— Значит, будет учить жизни. Хоть бы мама быстрее пришла! — с тоской подумала она, и, молча, уткнула взгляд в свои сцепленные руки. — Главное, не смотреть ему в глаза, чтобы не догадался, о чем она думает.

Раньше, девочка никогда не задумывалась, хороший у нее отец или плохой. Это был отец; то родное, что принимается, как данность, неотъемлемая часть. Но чем старше она становилась, чем реже отец приходил с работы трезвым, чем грубее и жестче он обращался с ней, тем неизбежнее таяло родственное чувство, рвались тонкие нити детской любви и уважения.

Степень опьянения она определяла по способу поглощения им пищи. Если хлебал ложкой, с хрюканьем втягивая борщ, значит, не совсем напился, соображает, и деньги еще остались в кармане. Если ест руками, а потом выпивает содержимое тарелки через край, значит, пришел вдрызг пьяный и пустой.

Сегодня он хлебал громко, давясь не то едой, не то соплями, а девочка отворачивалась, чтобы скрыть свое отвращение.

— Дура! — вдруг заорал он, перемежая слово матом, будто подслушав ее мысли. — Дура! И мать твоя дура! Плевал я на вас!

И опять грязно и смачно выругался, стягивая с шеи шерстяной шарф.

— Я вам не ишак карабахский тащить….. воз…. Надоели!

Упреки, мат, оскорбления сыпались на ребенка, хлестали, как прутья, обжигали. Она сидела бледная, глотая слезы, не не плакала: будет хуже.

— Жизнь… она… Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!

Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.

— Ч. а не Г. Поняла? Учись! — закричал он, пытаясь в раздражении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и бессильно плюхнулся на место, — налей еще борща.

Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом, и решил продолжить воспитание, исподлобья посмотрев на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:

–Куда! Куда ушла? Сиди и слушай! Дура.

Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и устало сказал:

–Время…не теряй. гульки брось… книжки надо читать! Книжки — это…это…это. Ну, ты сама понимаешь…

Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:

–Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого… и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.

Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела, молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.

–Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной возилась, — он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. — вот… все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал…

Брови девочки вопросительно поднялись вверх.

–Да, разгружал вагоны с солью. Тащишь мешок, надрываешься, а в награду горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит — тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и годовалую Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла…Иногда к деду на хутор ходил, за зерном. Ветер, снег в глаза…Бр-бр-бр… пробирало до костей. Приду, ни рук, ни ног не чувствую. Дед сразу чарку самогоночки — и есть не так хочется, и согреешься…Потом разотрет всего, завернет в тулуп… Тепло!

Иван задумался: «Самогоночка! Это она спасала и от голода и от холода, и от страшной действительности не только взрослых, но и детей». А вслух сказал:

— Ты вот думаешь, почему я маленький такой! Мой дед и отец под два метра, а я…

Лена внимательно посмотрела на отца. Она и не думала, что он страдает из-за этого. Рядом с мамой, которая выше, стройнее, он всегда держался не просто уверенно, а вызывающе поглядывая вокруг.

— Голод! Понимаешь, голод… Ты вот ешь. пьешь, живешь на всем готовом..

Лена вскочила, глаза опять наполнились слезами, руки сжались в кулаки и, не сдерживаясь, закричала:

— Хватит! Хватит упрекать куском хлеба! Сколько можно ругаться!

Он посмотрел осоловелыми глазами и как-то спокойно сказал:

— Сядь и не ори. Подумаешь, обидел! Ничего такого не сказал! Хватит дуться! Я с двенадцати лет работаю, а ты в тринадцать готовое лопаешь! Так учись, чтоб одни пятерки были.

Девочка шмыгнула носом, но с интересом посмотрела на отца. Она тоже так думала и старалась учиться изо всех сил. Но Ивана это не интересовало. Ему важен был сам процесс воспитания, в котором он играл главную роль.

Мужчина явно устал. Голова то и дело падала на грудь, тяжелые веки смыкались, но он опять и опять с силой размыкал их, будто кто-то внутри не давал ему покоя и заставлял буянить, натягивая на маску пьяницы и дебошира. Поднявшись в очередной раз, он, как по волшебству, вернулся в прежнее состояние полного опьянения, стукнул кулаком по столу и заорал:

— Все! Дуры! Учись, дрянь такая!

Потом сел, положил безвольную курчавую голову на руки, распластанные на столе, и беззлобно пробурчал, засыпая:

–Плевать я на вас хотел.

Дитя войны. Сильный. напористый, грубый, он научился главному — ответственности, но при этом постиг науку искусно меняться и \притворяться для достижения своих целей, Прошло более двадцати лет, как отгремели победные залпы. Выросли новые сады и станицы, но никуда не исчезло чувство утраты, горечь сиротства и уродливые привычки, приобретенные в страшные годы. Ушедшее лихое время наследило в душах, изуродовало жизни.

Конечно, Лена не все понимала и в поведении, и в рассказах отца. То хорошее, что в них было, перечеркивалось напрасными упреками, пьяной площадной руганью. Глубокой болью и обидой ложились на сердце подростка пьяные сцены, вызывая отчуждение, а иногда и ненависть.

Девочка лежала на кровати, укрывшись с головой одеялом, отгородившись от всего мира, и тихо плакала, глотая слезы обиды и стараясь не шмыгать носом. Плакала и злилась: сделать она ничего не могла. Уйти из дома? Глупо. Паспорт будет только через три года. Спорить и доказывать что-то пьяному — только злить его еще больше, а к трезвому не подойдешь: насупится и молчит. Как жить дальше? Как вести себя, чтобы меньше плакать? В горьких раздумьях Лена и думать забыла о предстоящем празднике, о дне Советской Армии. Какой уж тут наряд?! Ни белого фартука не погладила, ни нарядного воротничка не пришила.

Скрип входной двери заставил только съежиться и бесшумно вытереть нос. Вошла Гера и, увидев спящего за столом мужа, испуганно взглянула на Люду, приложив палец к губам. Тихо и осторожно, на цыпочках, чтоб не дай Бог его не разбудить, прошли в спальню. Она погладила притворившуюся спящей Лену, поправила одеяло и шепотом приказала младшей:

— Ложись! Тихо.

Сама она опять не могла уснуть. Почему Иван приходит работы пьяный, она пока не понимала, но твердо решила, что в день получки все выяснит. На объекте в этот день собираются все рабочие, будет сабантуй. При ней трезвые строители сначала сдерживаются в выражениях. Говорят, не торопясь, с паузами, будто спотыкаются о вертящиеся на языке нецензурные слова, пить стараются интеллигентно, глоточками, но все равно быстро пьянеют. Тогда шумят, подшучивают друг над другом. Их уже восхищает величавость движений жены прораба, а не стесняет, и каждый старается оказать уважение красивой, элегантной женщине, обратить на себя озорной взгляд ее дымчатых зеленых глаз. и раскрывается настежь душа каждого, а закрытую отмыкают сообща шутками. И раскрываются перед Герой все тайны и помыслы каждого, а особенно мужа.

Иван, довольный, только ухмыляется, не перебивает, сидя во главе рабочей артели, зорко следит за ходом пирушки и рюмку поднимает изредка.

–Надо немного подождать, потерпеть, и станет ясно, чего Иван добивается, что задумал, — уже засыпая, прошептала Гера.

Глава 3

Утро было морозным, пасмурным. Окна залиты серым светом, но в комнате уже тепло. Гудит растопленная Герой печь. В полной тишине тикают ходики. Лена открыла глаза, но вставать не хотелось. Перед глазами мелькали картинки из вчерашнего вечера. Она и жалела мать, и негодовала. Ну как можно так жить! Ну, никакой гордости нет у человека! Отца она уже давно не любила, а теперь и уважать перестала. Разве это мужчина!? Приползает домой на четвереньках и начинает вести себя, как царек: принеси, подай, сядь рядом. Издевается. Раньше она защищала маму, как могла: огрызалась, перечила, и тогда вся злость пьяного разгула обрушивалась на девочку.

Не выдержав, белая от волнения, она убегала к себе в комнату, плакала, и, жалея себя, мечтала о том, как было бы здорово, если бы ее отец не пил и не ругался, а был ей другом и защитником.

Странно, но она не помнила ни одного эпизода из их жизни, где отец вызывал бы у нее чувство любви. Даже в раннем детстве ей никогда не хотелось подойти к нему, сесть на колени, обнять. Она мысленно перебирала все фотографии, и ни на одной из них отец не держал ее на руках. Вот дядя Вова, младший брат отца, поднимает годовалую толстушку над головой, вот тетя Таня, его сестра, прислонила к себе худощавую трехлетнюю девочку. «Может, я уже тогда чувствовала эту неприязнь к себе! — подумала Лена. — А разве может родной отец так не любить своего ребенка! За что он меня так ненавидит? Странно…А маму жаль. Отцу что! Не впервой! Умоется, вытрется — и как новенький! Во сколько бы ни лег, а ровно в пять подъем на первый автобус, потом на первую электричку."Начальство приходит раньше всех!" — мысленно передразнила отца Лена. — Тоже мне, начальство! Прораб! Перегаром всех подчиненных передушит."Неужели такого можно любить?! Пьет, бьет, обзывает разными словами, материт, а утром как ни в чем не бывало, разговаривают, даже целуются. Разве это любовь?! Любовь — это крылья за спиной, когда поешь даже во сне! А у них все по-другому. Может, они любят по-земному, а у нее — по-книжному?! Выходит, и любовь у каждого своя. Ни за что не стала бы жить с таким человеком, как отец».

Вот так размышляя о любви, Лена машинально оделась, в зеркало взглянула мельком, лишь для того чтобы хвост на затылке завязать, и вперед. В школу бежала,спасаясь от мороз, хотя тяжелое ватное пальто было теплым. Какое-то хмурое, серое выдалось утро, и Эльбруса, конечно, не видно.

Новую школу в станице построили год назад. Трехэтажная, из белого кирпича, она возвышалась над домами станичников, как царица, на высоком берегу горной речки, грозной и коварной во время ливней.

Открыв дверь, Лена сразу же увидела огромную, раскрашенную цифру 23. Стены фойе украшены поздравительными стенгазетами, разноцветными шарами, огромными бумажными цветами. Праздник! Лена даже подпрыгнула от радости: после вчерашних отцовских воспитательных мер она о празднике совсем забыла. « Ну, и ладно. Так тоже неплохо!» — решила девочка, поправив резинку в русых волнистых волосах и одернув черный фартук.

На перемене забежала к своим октябрятам, выстроила будущих защитников государства, похвалила за хорошую учебу, потому что главное качество мальчика — ум, а его надо развивать, поздравила вместе с девочками с праздником. Потом, конечно, с жаром отстаивала свой образ настоящего мужчины на классном часе, который так и назывался"Настоящий мальчик — настоящим мужчина". Сначала все молчали, Не нравилась название классного часа. Какая разница девочка ты или мальчик?

Лене стало жалко растерявшуюся учительницу, она подняла руку и сказала, что не важен пол, важно быть мужественным, смелым, но только на деле. Сделай, что считаешь нужным, даже вопреки установленным правилам, прояви смелость, уважение к другим людям. Это мужество. А у них в седьмом «б»классе девчонки по привычке относятся к мальчишкам свысока, могут и ударить, смеясь, и высмеять просто так, в шутку: ребята, ниже ростом, да и учатся пока хуже девчат. Но они тоже люди, и им тоже больно, просто мальчишки не плачут и не бегают жаловаться в учительскую. Настоящими должны быть все, а не только мальчики. Конечно, настоящий мужчина уж точно не должен быть похож на ее отца, но об этом Лена только подумала.

Уроки пролетели, как одно мгновение, и вот она — Свобода! На первом этаже проигрыватель из личных запасов директора гремел"Марш славянки". Нарядные, увешанные наградами ветераны Великой Отечественной войны, станичники, группами стояли в фойе. Довольные, радостные, они переговаривались, чинно кланялись, жали друг другу руки, а потом эти руки смущенно искали привычные карманы фуфайки, и, не найдя пристанища, натруженные, красные с въевшимся навсегда мазутом и машинным маслом, стыдливо сжимали друг друга за спиной.

Уроки закончились, и она, размахивая портфелем и разглядывая гостей, спускалась по лестнице,

— Колесова! Подойди сюда! — услышала Лена голос учителя пения, Василия Павловича, высокого, статного холеного мужчину, стоявшего у входа в актовый зал. Черный костюм, кипенно-белая рубашка и блестящий галстук-бабочка выделял его из толпы.

–Иду! — крикнула Лена с лестницы, проходя сквозь толпу гостей.

–Надо выступить. Через полчаса будем чествовать ветеранов. Будешь петь? — спросил он у подошедшей девочки.

Смешной вопрос! Она могла бы петь все двадцать четыре часа! Счастливая улыбка озарила лицо ученицы, но Василий Павлович, оглядывая ее наряд, покачал головой и протянул:

–Да-а-а! Черный фартук не годится. Ну-ка, сними его!

Без фартука было еще хуже. Широкое шерстяное платье висело бесформенным мешком. Учитель брезгливо фыркнул:

–Не могла прийти в парадной одежде! Знаешь ведь, что праздник!

Она, конечно, знала. Лена опустила глаза, чтобы учитель не увидел, как их застилает слеза. Разве могла она вчера думать о каком-то фартуке?!

Девочку обидел презрительный взгляд учителя, но ведь он же не знал, каким был у нее вечер.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно бросил Василий Павлович, увидев наконец-то бледное лицо девочки, огромные синяки под глазами и вызывающий, обиженный взгляд. — Беги домой, переоденься и быстро сюда."Коробейники"будем петь.

Он посмотрел на часы, висевшие над гардеробом, и добавил то ли себе, то ли ей:

— Должна успеть.

Лена стремглав помчалась домой. Петь «Коробейники» в белом фартуке? Нет! Нужно найти что-нибудь подходящее для сцены.

Бросив портфель в кухне на стул, Лена быстро вывернула содержимое комода, перемерила и мамины, и свои кофты, но ни в одной из них не понравилась себе. В зеркале на Лену смотрела упитанная среднего роста женщина с детским взглядом и курносым в веснушках носом. В лихорадочных поисках наряда время прошло незаметно. Когда летела назад на концерт, видела среди прохожих ветеранов с букетами цветов, но отгоняла плохие мысли об окончании торжества, а когда, пробежав зал, запыхавшись, выскочила на сцену, Василий Павлович посмотрел на нее и зло сказал, застегивая мех аккордеона:

— Все! Концерт окончен! Можешь идти домой! Правильно мне Людмила Борисовна говорила в учительской, что зазналась ты, ведешь себя вызывающе, и совершенно не учишь ее географию. Я тебя еще защищал, а ты…!

И вдруг закричал, не сдерживаясь, стукнув ладонью по стоящему на коленях инструменту:

— Ты меня подвела, школу подвела. Ты хоть это понимаешь!

Лена стояла, бессильно свесив руки, и растерянно — виновато смотрела на учителя. Никогда еще в школе ее так не отчитывали и не кричали на нее… При чем здесь география?! Ей было стыдно и обидно.

— Все, никаких теперь концертов! Слышишь, никаких!

Василий Павлович, бросив на нее сердитый взгляд, молча, собрал ноты, повесил на плечо серебристый аккордеон, под который, по его словам, пела сама Эдита Пьеха в студенческом ансамбле"Дружба", и, не оглядываясь, вышел из пустого зала.

Теперь ей стало страшно. Как же она будет жить без сцены!? Бледная, поникшая, Лена шла по знакомой улице мимо аккуратных и добротных дворов станичников, не замечая ни игривого блеска распустившихся февральских луж, ни ласкающих ее теплых лучей солнца, ни веселых ребят, идущих группами домой после занятий. Взгляд отрешенный и равнодушный. Она хотела лишь одного: скорее добраться до своего маленького аккордеона и играть, играть, пока рука, растягивающая мех, не упадет бессильно на колени.

Музыка помогала забыть обиды. Она завораживала, перехватывала в груди дыхание и выдавливала невыплаканные слезы, обидные слова и укоры. Постепенно боль утихала, музыка обволакивала, а все печали, невзгоды растворялись в звуках.

Очутившись на любимом висячем мосту через Подкумок, который отделял казачью станицу от курортного городка, Лена остановилась на середине, оперлась на трос. Мост закачался над суетливым, мутным потоком горной реки, и девочка по инерции, как в детстве, расставила шире ноги, вцепилась в перила. Внизу, клубясь и пенясь, расталкивая булыжники и наскакивая на валуны, с грохотом увлекая за собой гальку, несся бурлящий поток.

Одна. Голова безвольно опустилась. Ее никто не любит на всей Земле! Ни в школе, ни дома. Она смотрела на ледяную воду.

Весь мир рухнул. Сразу и неожиданно. Теперь она точно никому не нужна. Как он кричал: « Никаких концертов! Никаких выступлений!» Но это же невозможно!

Лена не могла не петь. Это как дышать. На репетиции в классе, поймав восторженные взгляды одноклассников, она старалась петь еще задорнее, еще громче. Здесь она царствовала, здесь ее любили, ею восхищались. Но разве он поймет?!

А как хотелось выйти на сцену красивой! Еще перед разговором с учителем она увидела Юрку. Неразделенная, безнадежная любовь в доме напротив! Когда она проходит мимо, голова сама поворачивается в ту сторону, а непослушные глаза лихорадочно ищут его, Юрку, любимого и недоступного. Лишь бы только взглянуть, полюбоваться античным профилем, завораживающими карими глазами и невероятно красивыми губами. Лена стыдила себя за эту рабскую зависимость, и иногда ей удавалось пройти мимо, гордо держа голову прямо, но глаза… Они все равно косили в сторону и выхватывали именно этот дом, именно это крыльцо и двор, где часто собирались ребята со всей улицы играть в настольный теннис.

Зачем он, кичившийся своей городской школой, развитым интеллектом и отцом, директором совхоза, пришел сегодня к ним, в сельскую школу?! На концерт? К ней или к знакомым мальчишкам? Теперь все равно. Он пришел, а она опоздала. Пропустила свой выход. И здесь — крах!

Глава 4

Монотонный шум реки успокаивал, от воды тянуло сыростью и холодом. Неуютно и одиноко. И школу подвела, и отец стал пить из-за нее, как сказала однажды мама, из-за ее дерзкого характера.

Лена опустила голову, и шерстяной платок сполз на плечи, но девочка не ощущала холода. Мысль о том, что она мешает счастью близких людей, и раньше приходила ей в голову, но вот так явственно и четко она поняла это только теперь. Внутри все заплакало и застонало. Она никому в этом мире не нужна. Ни школе, ни семье.

— Лишняя! — полоснуло молнией, — лишняя. И куда деваться?!

Первый раз в жизни ей не хотелось идти в родной дом. Вечером опять перегар, мат и расплывшееся слюнявый рот будет изрыгать нравоучения.

— Все, хватит! Хватит ныть! — приказывает она себе вслух, — надо уезжать, бежать! Пусть разбираются сами в своей жизни, без меня.

Она поедет в Новочеркасск к Геннадию Ежову, маминому брату. Хоть на недельку, хоть на три дня! Он поможет, он защитит, он самый лучший друг. Решение принято, и исчезла давящая боль, обида.

Дом был открыт, Гера собиралась на ткацкую фабрику. Вторая смена до полуночи всегда напрягала женщину: она испытывала чувство тревоги за девочек.

Когда Лена вошла, она обрадовалась, что можно еще раз дать наставления и со спокойным сердцем бежать на работу.

Девочка поставила портфель на стул, не торопясь разделась, понуро прошла мимо в зал. Здесь стоял ее стол для занятий и кровать с высокой мягкой подушкой. Она легла, свернувшись клубочком, как котенок, и закрыла глаза. Спать… спать… спать… Какая тяжелая голова… Странно, почему так хочется спать? В полдень!

Гера мельком заметила подавленное настроение дочери, бледность лица, но время… Его всегда не хватает на то, чтобы остановиться, подумать, присмотреться. Надо бежать в цех. Торопливо укладывая еду в банку ( обед в перерыв), она строго крикнула дочери:

— Лена, где ходишь! И что это за погром у нас? Собери разбросанные вещи и помой в кухне полы. Я не успела. Слышишь?

Конечно, Лена слышала, но отвечать не было сил. Ехать в Новочеркасск? Кто ее там ждет?! Когда прошлой зимой она упросила маму отпустить ее на каникулы к Ежовым, они всю неделю питались на деньги Ивана, привезенные Леной. Тогда она удирала из дома в надежде остаться у дяди.

Новочеркасск встретил лютым морозом и метелью. Замерзшая, она ввалилась нежданно-негаданно в дом.

–Ну, вот, едешь, едешь, мерзнешь, мерзнешь, а ты даже не поворачиваешься посмотреть, кто к тебе приехал, — наигранно весело говорила Лена лежащему на кровати Геннадию, стряхивая снег с платка и снимая сапоги.

Сбросив плед, он сел и, как показалось Лене, натянуто улыбнулся.

–Лена?! Ты? Откуда? А где Гера?!

— Да одна я приехала, одна!

Девочка прикусила губу, чтобы не расплакаться. Проглотила ком и продолжила:

–Проведать. На недельку.

Гена удивленно посмотрел на племянницу, на ее авоську, сумку с вещами, красные от слез глаза и вспомнил себя стоящего перед Иваном с чемоданчиком. Как он надеялся, что сестра его спасет от мачехи, от ее постоянного лечения, возьмет жить к себе! Неужели все повторяется?

Глава 5

В шестом классе он сбежал к Гере. А куда еще было бежать?! Надеялся поступить в училище и жить с сестрой. Но Иван не разрешил, хотя уже новый саманный дом построил, пустой, правда, без мебели, но раскладушка-то была!

— Ты должен вернуться, — увещевал его Иван, — и закончить школу. А таблетки не пей, держи за щекой, чтобы мачеха не выдела. Ты же мужик! Поговори наедине с отцом, — и Иван сглотнул комок, подкативший к горлу. — Тебе же повезло, у тебя отец живой после войны, объясни ему, что у тебя ничего не болит.

— Ты не понимаешь! — горячился Гена, — Я говорю, что от таблеток и уколов меня тошнит, а он только ее слушает! Что мачеха скажет, то он и делает.

–Хорошо, это я могу понять. А ты можешь понять, что тебе надо школу закончить, паспорт получить, только тогда ты сможешь устроиться в общежитии! Жить с нами все равно не получится: у меня на шее и так жена и двое детей.

Гена согласно кивнул, но непрошенные слезы закапали на новую рубашку в клеточку. Они лились и лились…

— Не могу я с ними больше жить! Страшно мне! — всхлипывал он, и бабуля не встает.

— Заболела? Сколько же ей лет? — обрадовался Иван перемене разговора.

— Девяносто два уже.

— А врача вызывали?

— Мачеха вызывала. Пришла женщина, врач. Меня выгнали.

— И что потом бабуля сказала? — нетерпеливо спросил Иван.

— Что врач нашла у нее какую-то печень. Теперь сокрушается, что век прожила и слыхом не слыхивала ни о какой печени, а теперь она откуда-то появилась. Так расстроилась, что легла, отвернулась к стене и молчит целыми днями. Понимаешь, страшно мне.

Иван улыбнулся, молча, закурил и посмотрел в окно.

— Да пойми ты, — наконец, рассерженно заговорил он, — не устроишься ты никуда без документов!

–Ты же устроился! — всхлипывал мальчик.

–Я пробивался в разруху, сразу после войны, больше десяти лет назад! А теперь… Время другое!

Докурив папиросу, бросил:

–Все, не хлюпай носом, как девчонка! Думай! Что-нибудь придумаешь. Выкручивайся, приспосабливайся, живи!.Думай! Всем трудно, ты не один такой.

Так и поехал Геннадий назад со своим чемоданчиком.

Глава 6

Он не стал ни о чем спрашивать племянницу, поднялся, помог снять пальто.

–Ну и хорошо, что приехала, — сказал он заботливо. — А Гера знает, что ты поехала ко мне?

И сдерживаемые слезы вдруг сами полились ручьем. Девочка судорожно всхлипывала и ничего не могла ответить. Геннадий обнял ее и ласково похлопал по плечу:

–Ну, ну, успокойся!

Они были одного роста, и разница в двенадцать лет никак не сказывалась на их дружеских отношениях. Он все понимал. Но чем помочь?! Одно он точно знал: выгнать одинокого, доведенного до отчаяния ребенка он никогда не сможет, но и прокормить ему тоже будет не по силам. Пусть решает сама.

Размазывая слезы по щекам, Лена села на стул, вздохнула, глядя озабоченно на дядю, и улыбнулась.

–Понимаешь, я всем приношу несчастье, всем, — всхлипнула опять она, — они все ругаются и ругаются из-за меня.

Гена ласково улыбнулся:

— С чего это ты взяла?

И Лена, шмыгая и плача, рассказала о драках, о постоянных спорах, как надо ее воспитывать. Лилась затаенная боль и обида, страх и презрение.

Всю зиму отец с маниакальной настойчивостью воспитывал в ней, козе высокомерной, как он говорил, человека. Каждый вечер одно и то же: «Учись, ни на кого не надейся! И на мужа тоже! Будь Человеком!»

Она и так старается, но причем здесь муж? Непонятно. Она не собирается замуж. Даже смешно. К ней часто приходят мальчишки и девчонки. Так ведь это же друзья! А после того как вечером пришел Сережка Параскевов за заданием по алгебре, баба Катя, ехидно смеясь, спросила, уж не собирается ли она замуж за грека? Погрозила пальцем: « Бачишь, яка шустра! Не спеши, казаков, слава Богу, хватает.»

После слов бабушки Лена долго стояла перед зеркалом. За последний год она действительно выросла. Фигура, как у мамы, только размер ноги меньше, и верхняя губа не такая красивая, а глаза смотрят слишком по-детски прямодушно и наивно. Вроде и взрослая, и все-таки ребенок. Но отец все пилит и пилит и ее, и Геру.

–Ну, вот скажи, зачем он так!

Геннадий слушал, не перебивая, кивал или опускал голову, будто ему было стыдно перед этим ребенком, а когда поток излияний иссяк, взял ее дрожащие руки в свои, покрытые крупными конопушками, и тихо сказал:

–Ну, все, поплакала и будет. Что с Ивана возьмешь?!

Лена удивленно посмотрела, будто спрашивая, что это значит.

–Да он матерщинником был, наверное, с пеленок, — засмеялся Геннадий, — Ну, да, хулиган. Верховодил в городе шайкой беспризорников после войны. Держал в страхе пацанов всей округи. Герке он сначала не нравился: задиристый, всех женихов у нее поотбивал. Как увидит, что она танцует с парнем, так после танцев накостыляет ему и пригрозит, чтобы и близко не подходил к Гере.

–А потом?

–А потом ей, девчонке, надоело надрываться, мешки на току таскать, куда определила ее мачеха по знакомству, и удрала в Ростов учиться.

Лена недоуменно подняла брови:

— Разве мама училась?

— Месяц или два в школе продавцов. Бросила. Голодала. Ей восемнадцать, а она в кирзовых сапогах и фронтовой фуфайке. Пошла работать.

— А отец?

— А что, Иван… Он ее и там нашел… Правда не сразу.

–Вот и хорошо. Значит, они опять помирятся без меня, и все у них будет отлично. Да?

Геннадий с готовностью кивнул и скривился: острая режущая боль пронзила живот. Он согнулся, обхватив себя руками.

— Геночка, что с тобой? — забеспокоилась Лена, — Опять живот?

Часто дыша, он кивнул головой, Наконец, бледный, он сел и, вздохнув полной грудью, через силу улыбнулся, чтобы не пугать племянницу.

— Все нормально. Все хорошо.

Лена наконец-то внимательно посмотрела на бледного с впалыми щеками друга и ахнула:

— У тебя же чуб… седой!

Геннадий развел руками и виновато улыбнулся.

— Ну, ты даешь! Нервничаешь, что ли? Да? И куда это Нинка смотрит? Тоже мне, жена называется!

Лена входила в роль хозяйки.

— А где она, кстати? Может, покушаем? Так чего-нибудь хочется перекусить.

— Мне тоже, — уныло ответил дядя.

В эти зимние каникулы, проведенные с Геннадием, Лена повзрослела и поняла: специальность — ключ к хорошей жизни и независимости. Мало быть хорошим человеком, надо еще уметь себя обеспечить. И, поддаваясь юношескому максимализму, тут же вынесла другу приговор: слабак. Такой же слабак, как и его отец, деда Тима Ежов. Видно, Геннадий почувствовал эти нотки сдерживаемого презрения, и прощание на вокзале было быстрым и прохладным.

Теперь, вспоминая свое поведение, Лена покраснела от стыда: бить лежачего отвратительно. Она не протянула руку помощи другу, вернее, протянула и тут же осудила, но, вернувшись, уговорила Геру тайно отсылать дяде хоть пять рублей с зарплаты, пообещав носить старые платья и не просить конфет. Должен же Гена когда-нибудь встать на ноги.

А лето она провела дома, не ездила в Новочеркасск в гости, потому что ясно поняла: все заняты своими делами, у всех своя жизнь. Ее встретили, дали угол, еду, а развлекать… это уж сама! Она была свободна, как ветер, но почему-то именно эта свобода обижала больнее всего. Правильнее было бы назвать ее равнодушием.

Только с Геной она чувствовала себя нужной и любимой. Правда, после армии он немного изменился и отдалился. То единение, которое было раньше, исчезло. Что-то непонятное Лене встало между ними. Нет, нельзя ставить человека в безвыходное положение: он и отказать не сможет, и помочь не в состоянии. Так что ехать не к кому, да и незачем. «Справляйся сама. Думай!» — шептала про себя девочка, засыпая.

Одинокая слеза выкатилась из-под густых, белесых ресниц. Так жалко себя, так жалко, что Лена еще ближе подтянула коленки к голове. Мелкие и крупные неприятности, которые сыпались на нее, как огнем выжгли, высушили все желания, кроме одного: спать.

Тяжелые веки смыкались, мысли путались. Спать, очень хотелось спать, но спасительный сон лишь на некоторое время отодвинул еще один жестокий удар по неокрепшей детской душе.

Глава 7

В сонную зимнюю ночь врывается оглушительный стук кулаком по столу и матерный ор. Лена просыпается и с испугом открывает глаза. Через дверной проем, завешенный холщовыми выбитыми занавесками, виден свет в кухне, половик и стол, накрытый цветастой клеенкой. За ним сидит отец. Его черты лица искажены опьянением: уголки полных губ опущены, в них пенится слюна, нижняя губа презрительно вывернута и оттопырена; глаза, будто подернутые пеленой, смотрят бессмысленно; на влажный липкий лоб свисают кудри темно-русых волос. Перед его лицом назойливо мелькают худые длинные руки жены. Яростно жестикулируя, она кричит:

— А ты! Ты не виноват! Каждый вечер пьяный!

–Опять… опять выясняют отношения диким способом! — мелькает мысль, и девочка засовывает голову под подушку, плотнее заворачивается в одеяло. Все равно слышно.

« Как это Людка умудряется спать рядом при таком грохоте!» — успела подумать Лена о младшей сестре, как вдруг визгливые, обвиняющие нотки матери оборвались хлопком звонкой пощечины. Минута — и звериный рев с матом взорвал тишину в доме. Лена испуганно вскочила с постели в предчувствии чего-то страшного и бросилась в кухню.

Ни разнять, ни помочь не успевает. Она видит, как мама с перекошенным от страха и злости лицом падает на теплую печь, как она машет руками в надежде зацепиться за что-нибудь, но хватает пальцами лишь пространство, как, ударившись боком об угол, и, наверное, не ощутив боли, хватает утюг с загнетки и с силой швыряет им через всю комнату в стоящего в бычьей позе отца. Его пьяные глаза расширяются, руки дергаются вверх, он хватается за голову и падает навзничь, сбивая домотканую разноцветную дорожку рядом с девочкой.

— А-а-а! — в ужасе кричит она и смотрит, как у лежащего без движения отца между пальцами течет кровь и капает на тяжелый утюг, лежащий около головы. Ее трясет.

Гера растеряно смотрит, то на распростертого на полу мужа, то на трясущуюся дочь. Крик девочки отрезвляет женщину. Она застонала, качнувшись, потом подбежала к дочери, судорожно обняла, потом отстранила, встряхнула:

— Не бойся, все прошло. Он живой! Такие не умирают быстро. Не бойся! — гладила она дочку по волосам, по спине трясущимися липкими от крови руками. — Сейчас он очнется, вот увидишь! Сейчас! Успокойся!

Подошла к Ивану, перевернула его:

— Жив, слава Богу! — со вздохом облегчения пробормотала она. — Не будем его трогать, пусть лежит до утра.

Опять обняла трясущуюся дочь.

— Не бойся! Да что ж ты такая вся белая — испугалась она. — Пойдем спать, да?

Лежащий на полу Иван что-то буркнул, будто продолжал ругаться, еле ворочая языком, затем перевернулся на бок, застонал, повозился, устраиваясь поудобнее, положил ладони под голову, поджал ноги и как ни в чем не бывало мирно захрапел. Женщина бросила на него осуждающий взгляд и повторила:

— Пойдем спать, дочка.

Но ноги девочку не слушались. Обхватив Лену за талию, Гера повела дочь медленно, как больную. Морщась от боли в боку, уложила рядом с сестрой, села на край постели. Кровь струйкой ползла по ее разбитой щеке. Новая белоснежная ночная рубашка с васильками измазана сажей и кровью.

— Мам, давай уйдем от него, — умоляющим голосом произнесла Лена, — ведь он не любит нас.

Она гладила руку матери и, ободренная ее молчанием продолжила:

— Только пьет, дерется и ругается! Он злой! Злой!

— Тише, тише! — забеспокоилась Гера и посмотрела в сторону кухни. — Он не злой. Я тоже виновата. Он добрый и не жадный. А это очень важно в жизни. Он пьяный, а что с пьяного возьмешь! Не понимает, что творит!

— Да какой же он добрый, если тебя бьет, а меня обзывает постоянно до тех пор, пока я не заплачу! — воскликнула девочка.

Но Гера любила его таким, каким он был и хорошим, и плохим. Очень часто это хорошее исчезало под натиском необразованности, природной разнузданности, невоспитанности. А откуда взяться хорошим манерам?! Безотцовщина! Воспитывала война и улица. Отсюда желание покутить, с размахом, покуролесить, блеснуть удалью, и поразить всех щедростью, бросая последнюю мелочь на чаевые, чтобы потом всю жизнь помнить эти задушевные моменты неистового богатства.

–Ну, ну! Всякое бывает. Это он куражится, — примирительно сказала Гера и ойкнула, проведя по лбу рукой. Видно, ссадина на лбу была довольно глубокой, но больше всего болела скула и нижняя челюсть.

— Ну, куда нам идти? Опять на вокзал?!

Сказала и вздрогнула, а внутри все сжалось, замерло, будто жизнь остановилась

–Почему опять! — не задумываясь, спросила Лена, не заметив перемену в матери.

–Да, это я так. Идти-то куда?! Строили, строили, столько сил, здоровья вложила, а теперь бросай, да! Нет, это не выход.

Она помолчала и твердо сказала, как о чем-то решенном раз и навсегда:

— Из дома я не уйду. Спи.

–Тебе больно! — спросила девочка и опять хотела погладить мать, но рука почему-то не поднималась. слабость сковывала тело, подташнивало. Но она не стала жаловаться.

–Нет, нет, ничего. Я сейчас умоюсь, и все пройдет, — ответила Гера.

Она потрогала свой лоб и щеку, сморщилась, попыталась вздохнуть, но охнула и схватилась за бок."Надо бы приложить холод, — подумала она, еще раз погладила волосы дочки, поднялась:

–Спи, все прошло. Завтра рано вставать. Спи!

Ей было больно и стыдно и за себя, и за свою несдержанность, и за пьянство мужа. которое она никак не могла остановить. Знала ведь, что воспитывать его надо трезвым, а не выяснять отношения с пьяным. Вот и получила! Бессилие раздражало.

–Куражится? — переспросила Лена, — Как баба Катя? Да?

Гера улыбнулась, скривившись от боли, вспомнив, как Екатерина Дмитриевна, свекровь, гостившая у них месяцами, избавилась от назойливых цыган, постоянно заглядывавших во двор за милостынею, а заодно наказала непослушную внучку.

Увидев издали ватагу цыган, она подозвала Лену и предложила подразнить попрошаек.

— А как? — спросил девочка, с радостью вступив в игру.

Ребенок сделал так, как научила бабуля: открыла калитку настежь, сняла трусишки и выставила наружу голенькую попку проходившим мимо цыганам. Оскорбленные женщины возмущенно кричали, цыганята возбужденно орали на всю улицу, смеялись и прыгали, как обезьянки, соседи, выглядывая, хохотали, качали головами, а подбежавшая бабушка схватила Лену за руку и легонько отшлепала перед всеми. Слезы обиды брызнули из глаз ребенка, она вырвалась и убежала в сад, где играла в дочки-матери между кустами смородины.

Вечером пришла мама, привела дочку в дом. А за ужином было еще хуже, потому что бабушка рассказывала, как их непослушная невоспитанная дочь дразнила проходивших по улице цыган, сидя на заборе без трусов.

Все смеялись. А ей и сейчас не смешно, а обидно.

Лена, конечно, тогда не поняла, что произошло, но чувство несправедливости запомнилось, и бабушкины распоряжения с тех пор подвергались обязательному молчаливому обсуждению.

Гера провела рукой по гладким волосам дочери и сказала:

–Ну, что теперь об этом вспоминать!? Забудь и живи дальше. А на бабушку не держи зла. Она три войны пережила, горя хлебнула, голодом закусила. Не любит попрошаек и лентяев.

–Но зачем же меня использовать?!

Гера с трудом встала и, ничего не ответив, вышла.

Лена слышала стук дверей в холодный коридор, потом шелест одежды. Погас свет. Но глаза не закрывались. Не спалось. Казалось, все мешало уснуть: и огромная полная луна, назойливо освещающая спящий дом, и удушливый пьяный перегар, и бесстыдный храп на холодном полу, и назойливый запах крови на подушке. Девочка сняла испачканную наволочку и долго терла ею волосы. Устав, уронила ее и забылась.

Глава 8

Геннадий в это время шел по заснеженной улице родного города, где бегал в школу, потом каждое утро спешил в трамвайное депо на работу, а однажды плелся в военкомат. Ну, какой из него солдат?! Весил на половину меньше нормы и в обмороки падал. Иногда. До сих пор непонятно, почему его признали годным к строевой! Годы службы в армии изменили и его, и улицу.

Дома стали ниже, крыши посерели, а крашеный штакетник он может теперь перепрыгнуть без проблем. Он теперь не хилый, беззащитный ребенок, которого шпиговали лекарствами, как кишку мясом, закрывали на ночь в хлев вместе с коровой, чтоб не замерз один, и лишали еды на целый день. Сейчас он может все! Ни мачеха, ни жена ему не указ! И Серый тоже! Как на дело идти, так горы обещал, а после — шиш с маком! Гена со злостью поддал камень, лежащий на дорожке. Сколько можно держать его на привязи?!

Простоял на улице целый час, сторожил и смотрел, как мечутся в окнах люди, как взметнулась чья-то рука, и тень поползла вниз, обрывая занавеску.

Выходили по одному, располневшие, пряча под плащами шубы, отрезы, хрусталь… Серый всегда исчезал неожиданно, и уносил самое легкое и ценное: золото и деньги.

Но Геннадию, онемевшему от сказочных богатств, рассыпанных на столе, он опять сунул несколько бумажек, застрявших в сверкающей куче драгоценностей. Он по-мальчишески шмыгнул носом и вытерся ладонью. Ничего, Серый еще его оценит!

И вдруг яркий свет ослепил Геннадия, все вокруг вспыхнуло. Он испуганно закрыл лицо руками и сжался. Сквозь тревожный звон в ушах послышался знакомый трамвайный перестук колес. Страх, перехвативший дыхание, отпустил, и мужчина, глядя на неподвижно сидящих людей в проходящем вагоне, со злостью подумал: »Чего им дома не сидится!? Шляются тут по ночам!»

А трамвайчик убегал, разгоняя темноту перезвоном, перестуком и мощными фарами. Чувство злости сменилось тоской, безысходностью, и он подумал: «Дом… А у меня он есть?! С мамой был, даже с Геркой тоже был. С ними связано ощущение тепла, покоя, любви. Иногда эти чувства охватывали его в доме тетки, сестры отца, где он проводил немало времени с двоюродными братьями, но не мог играть так же безмятежно и радостно, как они, инстинктивно чувствуя отсутствие матери, не мог взахлеб, счастливо смеясь, уплетать вкуснейший борщ за столом. Не мог… Вечером плелся домой к вечно занятому работой отцу. Как хотелось подбежать, обнять его, или помочь спустить сено с чердака, или просто постоять рядом… Но и это не получалось: тут же неожиданно появлялась Томуся, и перед глазами будто черный занавес падал. Отец исчезал…

Конечно, она видела эти зовущие, кричащие глаза мальчишки, но не для того она столько сил и нервов положила на завоевание этого дома и богатого хозяйства, чтобы вот так все отдать. А однажды мальчик случайно услышал, как мачеха сказала своей дочке:

— Кажется, все делаю, чтобы этот гаденыш конопатый сбежал, так нет! Трусливый, как заяц, даже не пытается. Хоть ноги об него вытирай! Вот досада!

Дневал и ночевал у тетки. Отец ревновал, даже приемник купил, страшно дорогая по тем временам игрушка, и пластинки. Гена, действительно, вечера стал проводить дома, пока однажды мачеха, которую он никак не называл, не вбежала разъяренная в комнату и не разбила любимую пластинку, которую они с бабушкой крутили уже в сотый раз. Вот и весь дом. Женился, думал свить свое гнездо. Мечтал…

Он достал из кармана поношенных брюк деньги, переложил их в нагрудный карманчик клетчатой рубашки, погладил шершавой ладонью и пошел быстрым, подпрыгивающим шагом.

Двухэтажный деревянный дом, где он родился и жил с отцом и мачехой, спал, ставни наглухо закрыты, калитка на замке. Перепрыгнув через забор, он прошел вдоль стены и поскреб по стеклу. В их комнате, бывшей еще два года назад верандой и съевшей весь денежный запас молодоженов, зажегся свет, заскрипели половицы, и лязгнул засов. Нинка не спала. «Ждала…» — усмехнулся он. Приятно. Но когда открылась дверь, даже полумрак коридора не смог от него скрыть ее толстого мясистого носа и маленьких широко расставленных поросячьих глаз-бусинок. Геннадий грубо оттолкнул жену, открывая шире дверь, и поспешно, виновато отвернулся от удивленного взгляда.

–Дай пройти, — буркнул он и, на ходу снимая потертое пальто, сел на разобранную кровать. Пружины натужено заскрипели и обвисли, вбирая в себя тело. На этом узком односпальном ложе прошло его детство и юность, и это все, что осталось у него от мамы. Он погладил железную спинку, зацепив давно не стиранную занавеску.

Нинка вошла на цыпочках и, юркнув под одеяло, обиженно засопела, боясь пошевелиться. Хоть весна и ранняя, а ночи еще холодные, и стылый пол обжигал голые подошвы ног.

— Ужинала? — спросил, смягчившись Гена. Беззащитный вид сжавшегося на постели комочка вызывал чувство вины.

Не дождавшись ответа, вынул деньги и бросил на стол. Нинка подскочила.

–Деньги!? Вот здорово! — затарахтела она радостно, — у меня — ни копеечки! С работы пешком шла: заплатить нечем было. Устала. Прихожу, мать с отцом едят, прохожу мимо, поздоровалась, а они даже не ответили. Сижу, а тебя все нет и нет, а борщом пахнет… Так вкусно, просто жуть! — Геннадий нахмурился, живо представил знакомую до боли картинку. Только он стоит в углу и наблюдает, кажется, вечность за трапезой. Из прошлого вернул вопрос жены. — Где же ты ходил? Приходил Юрка, говорит, товар привезли. Будешь работать или нет?

Мужчина напрягся, покраснел от гнева и сжал кулаки. Опять Юрка! Как будто чувствует, когда Геннадий на мели. До женитьбы его зарплаты слесаря трамвайного депо как раз хватало на месяц, а теперь она исчезает ровно за две недели. Мачеха с отцом, как дурака, после службы в армии, окрутили, уговорили и сосватали деву старую, как девочку, не успел прийти в себя — уже женат. Как же давит это женитьба! Навесили ему проблем лишь бы от него отделиться. Что Юрка, что Нинка. Он передернул плечами, будто хотел сбросить с них что-то и не мог. А услужливая память вместе с именем тут же подсунула надоедливую картинку из армейской жизни.

Знойный полдень. Два солдата безудержно хохоча и возбужденно размахивая руками, стоят на двадцатиметровой вышке перед бассейном с раскаленным дном. Их руки то обнимают друг друга, то взлетают в небо, то указывают на стройные кипарисы и раскидистые пальмы, где стоит он, Гена. Стоит, смотрит и с ужасом понимает, что ничем не может им помочь. Ребята обнимаются, превратившись в сиамских близнецов, и со счастливыми улыбками, прыгают вниз, в бассейн, без воды! Они летят, как птицы, раскинув руки и задыхаясь от восторга, а он лежит в тени и беззвучно заходится от слез и крика.

Ребята погибли. Но он же не виноват, что в этой Богом забытой Каспийской пустыне дурью развлекались и заключенные, которых он охранял, и солдаты. Кто просил, тому и продавал. Или все-таки виноват?!

Нина не видела бисеринок пота на лбу мужа, не заметила, каким бледным стало конопатое лицо, не поняла, почему он так взбесился. Она любовно разглаживала деньги на столе. Какое ей дело, где он их взял! Главное, что они есть. Она уже видела не просто настоящий борщ с мясом, а свою тайную мечту: пыхтящую кастрюльку с бефстроганами. Дитя войны, она ежеминутно хотела есть. Когда братья уговаривали идти замуж, обещали, что с мужем будет сытно: в богатый дом идет, а оказалось еще хуже. Почему он не хочет заработать?! Отраву хороший человек не купит, а плохого — не жалко, как говорят братья. Пусть себе травится! И Нинка спокойно переспросила:

— Так что передать? Или сам поговоришь?

— Сам. — крикнул Геннадий зло, — не вмешивайся не в свое дело!

Он не хотел смотреть на нее, женщину-ребенка, видеть обиженный взгляд и испуганно трясущиеся губы, поэтому встал, подошел к столу и тут заметил конверт. Почерк сестры. Он торопливо раскрыл его, и, по мере того как читал, разглаживались скорбные морщинки на лбу и светлел взгляд. Прочитав письмо, он аккуратно сложил его и задумался.

Ему восемь. Два года, как закончилась война, и не стало мамы. После женитьбы отца и бегства из дома Геры в Ростов, ему пришлось совсем туго Мало того что жил впроголодь, так мачеха еще и болячек кучу нашла. Один лишь раз пожаловался он отцу на боль в животе, и тотчас же был уложен в кровать.

— Тома! Тамуся! — срывающимся от страха голосом кричал мужчина и трясущимися руками гладил сына.

— Что! Что, Тиша? — вбежала красивая женщина, на ходу закалывая шпильками длинные черные косы вокруг головы. — Что случилась? Наточка только уснула, а ты кричишь.

— Вот… говорит живот болит… понимаешь?

Большой, сильный мужчина безвольно развел руки в стороны. Он стоял неподвижно, бледный, испуганный, обессиленный, не способный ни на какие действия Точно так же ссутулившись, он сидел у гроба мамы, только взгляд был отрешенный, и слезы капали на сцепленные руки. Он не помог, не спас! Нет, сейчас Гена не осуждал отца, но это разрушило их семью, лишило его матери и сестер. Не стало дома.

Это было в сорок четвертом, до конца войны оставалось меньше года. Гена смутно помнит испуганно распахнутую калитку и двери дома, много чужих людей и соседей. На улице сыро, моросит холодный, осенний дождь. Ему, четырехлетнему ребенку, страшно, холодно, он плачет, обхватив колени сестры, но Гера почему-то не обращает на него внимания и тоже плачет.

За стеной надрываются голодные близнецы, и бабушка никак не может их успокоить. Скоро не станет и сестренок, зато появится мачеха.

— Ну, что ты, Тиша! Он, наверное, хлеба объелся, — ласково затараторила она, — Наточка, дочка, видела, как он тайком пробрался в кухню и выскочил оттуда с огромным куском хлеба, — пояснила ситуацию Тамара Федоровна, жена отца. — Правда, деточка?

Мальчик, нахмурившись, кивнул и отвернулся в сторону, чтобы они не видели его слезы. Его душила неосознанная безысходность, и он плакал, беззвучно и сиротливо. понимая, что теперь мачеха накажет его за кусочек хлеба, но даже представить себе не мог, что это наказание сломает всю его жизнь. С тех пор мачеха водила его по всем врачам, нежно гладила жесткий чуб пасынка и жаловалась, что у него, то боли в животе, то плохая память. Заботливо кормила его таблетками, порошками, травами, а страшнее всего было регулярное сезонное лечение уколами, по три-четыре в день. От весны до осени шишки на попе не успевали рассасываться. Родную дочь так не берегла, как пасынка.

А Гена боялся ее даже во сне, поэтому перебрался в комнату к бабушке, такой же хмурой и нелюдимой, как отец, спрятался. Бабушка никогда ничем не болела, скептически относилась к действиям невестки, в ее дела не вмешивалась и к внуку относилась равнодушно, но прятаться под кроватью не мешала.

Геннадий тяжело вздохнул, сложил письмо, встал и подошел к кровати. Нинка спала, прижавшись к стене.

— Что же делать с Юркой и его товаром? — подумал он. — Этот репей просто так не отстанет. Как вырваться из этого замкнутого круга?! Конечно, спасибо Герке, что помогает, только все равно концы с концами не свести, а две работы не потянуть!

Геннадий вздохнул, машинально потер правую руку. Ноет, к снегу. Он уткнулся в подушку. Или спал, или размышлял, но ясно понимал: изменить что-либо был не в силах.

Глава 9

Лена спала, не раздеваясь, не чувствуя ни холода, ни времени. Казалось, жизнь в ее теле замедлила свой бег и перешла на тихий шаг. Она ровно дышала, но проснуться не могла. Нервные потрясения не могли пройти бесследно.

–Лена, вставай! Вставай завтракать! — трясла за плечи Гера спящую дочку.

Девочка понимала, что настало утро, что надо встать, но глаза открыть не было никаких сил. Хотелось только спать, спать и спать и чтобы никого рядом, никаких звуков. Двигаться, отвечать не было сил. Потом опять слышала сердитый крик:

— Да что с тобой! Уже полдень, а ты все в кровати! Сколько можно! Вставай сейчас же

Лена потянулась, зевнула, подумала, что надо действительно уже вставать, но опять зарылась в мягкую пуховую подушку и мгновенно уснула.

Она не слышала, как Гера трясла ее за плечи, надеясь разбудить, как, испугавшись перекошенного лица, закричала, зарыдала, обнимая свое спящее уже сутки дитя, как бросилась в городскую больницу упрашивать врача прийти в выходной в станицу. Лишь поздно вечером она почувствовала, что ее кто-то поворачивает, и открыла глаза. Над ней склонилось незнакомое лицо и протянуло:

–Да-а-а! Завтра же на прием к неврологу! Иначе перекошенный рот так и останется на боку. И не трогайте, пусть спит. Может, и обойдется. Тишина, покой.

На следующий день из кабинета невролога первой вышла Лена, а врач долго рассказывала Гере, как надо вести себя, чтобы вылечить дочку. Только уколами не поможешь.

На улице ярко светило холодное солнце. В его лучах купалось все: и длинное унылое здание самой поликлиники, и серый покосившийся сарайчик для дров и угля на территории двора, и распустившаяся к полудню грязь.

Девочка закрыла левую щеку платком, чтобы не застудить нерв, как приказал врач, и чтобы прохожие не глазели на ее нижнюю губу, растянувшуюся до самого уха. Утром она долго разглядывала в зеркале свой кривой рот и никак не могла понять, почему это с ней произошло. Врач говорит, что это из-за неприятностей, а она и вспомнить их не могла, потому что привыкла к ним. Они сыпались на нее постоянно. ведь она родилась под покровительством планеты, которую так и зовут Большое несчастье. а те удачные дни, редкие, как праздники, воспринимались, как подарки. особенно остро и бурно. Неудачами ее не удивить, а рот, рот станет на место. Главное — вылечить, преодолеть.

На дровах кошка нежилась в теплых лучах, подставляя то рыжую мордочку, то белый живот. Лена тоже повернулась к солнцу, стоя не ступеньках, и подставила ему лицо. Тепло. Чем же ей теперь целый месяц заниматься! Домашние задания делать нельзя, читать нельзя, играть нельзя, телевизор смотреть тоже нельзя. Зато думать — сколько угодно!

Вечер был необычный. Отец пришел домой засветло и трезвый. Наскоро поел, и, молча, ушел во двор. Из окна Лена видела, как ловко он чинит повалившуюся еще осенью изгородь курятника. А весь вечер родители о чем-то тихо разговаривали. И хотя слов понять девочка не могла, но по повелительным маминым интонациям нетрудно догадаться, о ком шла речь.

Может, действительно, дети даются родителям для их воспитания, чтобы взрослые осознали свои ошибки и недостатки!

Глава 10

Дни смешивались с ночами. Спать, спать — вот главное занятие, и сон обволакивал, укутывал ее даже в те недолгие часы, когда она нехотя шла кушать, что-то равнодушно отвечала, с трудом расчесывала длинные густые волосы, предмет маминой гордости, и опять их заплетала. Большую часть времени она проводила в постели. Родные стены баюкали, окутывая пеленою…

Она любила свой саманный теплый дом. Может, потому что вместе со взрослыми месила ногами глину с навозом и сеном, потом лепила саман, заталкивая замес в деревянный прямоугольник. А когда промокшие от талого снега стены сиротливо стояли под бездонным, бесконечно высоким небом, она ласково гладила их и просила подождать немного, когда папа сможет заработать на крышу, мама наконец-то выздоровеет и вернется из больницы, а баба Катя уедет к себе домой.

Но мама пришла домой худой, желтой и передвигалась с трудом. Жили вчетвером в маленькой кухоньке.

Однажды Гера, доведенная до отчаяния недовольным бурчанием свекрови и своей немощью, решила выйти в туалет, который обустроили в саду из дощечек. Нужно выйти в коридорчик, пройти мимо курятника, сложенного из булыжников и обмазанного глиной, и обогнуть абрикосу. Всего шагов двадцать!

Смеркалось. Осенний холодный ветер то срывал оставшиеся на деревьях жухлые листья, то пригонял тяжелые черные тучи с холодным моросящим дождем.

Держась за спинку кровати, Гера с трудом поднялась.

–Куды? — крикнула повелительно на нее свекровь. — Лягай!

–В туалет… хочу. Да… и душно что-то… Хочу воздуху дохнуть, — виновато ответила Гера.

–Та ты сказилась, чи шо? Утут ходы! — недовольно бросила Екатерина Дмитриевна, женщина лет пятидесяти, разглаживая длинные сшитые из старого ситца полосы для вязания половика. Осенняя погода давила, ей уже хотелось домой, в Новочеркасск, к детям, в свою постель, а не на раскладушку. Та злость, которая внезапно охватила ее за обедом, никак не исчезала. Ей надоело выносить горшок из-под невестки. А никуда не денешься! Надо помогать сыну. Она гордилась своим первенцем, который теперь стал большим человеком, строит электростанции в горах. А жену взял никудышнюю.. Не удержала, не отговорила, когда Иван увидел из окна автобуса ее, жалкую, одиноко сидящую на вокзале. Генриетта. Тоже мне имя! Непутевая! Женщина нервно передернула плечами, и, занятая своими мыслями, уткнулась в работу. От этих размышлений у нее всегда портилось настроение, и унять злость помогала работа.

Ничего не отвечая, Гера переставляла ноги, держась за спинку единственной кровати. Бледное лицо, бескровные губы, впалые щеки, глубокие глазницы и руки — кости, обтянутые желтой кожей, длинные, бессильные. Она накинула ватную фуфайку, платок и исчезла, тихо, незаметно.

В комнатке тепло, уютно. Кот свернулся в люльке в ногах у ребенка, шестилетняя Лена самозабвенно, высунув кончик языка от напряжения, раскрашивает замок на единственном столе.

Стало темнеть. И вдруг что-то стукнуло по стеклу. Девочка подняла голову, посмотрела на кровать и, подскочив, закричала:

–Мама! Где мама?

Екатерина Дмитриевна, сматывая полоски в клубок, равнодушно буркнула:

–Откель мне знати!

–Бабушка! Темно! — с дрожью в голосе крикнула Лена и, накинув фуфайку, бросилась из комнаты.

В темноте около абрикосы она наткнулась на Геру. Женщина лежала на боку, свернувшись калачиком и поджав по себя замерзшие ноги.

–Мама! Мама! — испуганно, ничего не соображая от страха, исступленно заорала девочка.

–Не бойся, не кричи, — прошептала Гера синими губами, — позови бабушку.

Слезы текли по щекам, паника парализовала. Страх потерять маму, как огнем, обжигал и лишал разума. Ничего не понимая, девочка так громко ревела, что не услышала, как подошла, хромая, баба Катя, и очнулась лишь от жесткого окрика бабули:

Конец ознакомительного фрагмента.