Шрамы как крылья

Эрин Стюарт, 2019

Шестнадцатилетняя Ава Ли потеряла в пожаре все, что можно потерять: родителей, лучшую подругу, свой дом и даже лицо. Аве не нужно зеркало, чтобы знать, как она выглядит, – она видит свое отражение в испуганных глазах окружающих. Через год после пожара родственники и врачи решают, что ей стоит вернуться в школу в поисках «новой нормы», хотя Ава и не верит, что в жизни обгоревшей девушки может быть хоть что-то нормальное. Но когда Ава встречает Пайпер, оказавшуюся в инвалидном кресле после аварии, она понимает, что ей не придется справляться с кошмаром школьного мира в одиночку. Саркастичная и прямолинейная Пайпер не боится вытолкнуть Аву из зоны комфорта, помогая ей найти друзей, вернуться на театральную сцену и снова поверить в себя. Вот только Пайпер ведет собственную битву, и подругам еще предстоит решить, продолжать ли прятаться за шрамами или принять помощь, расправить крылья и лететь.

Глава 8

Узнав, что я пригласила в гости подругу, Кора чуть не умерла от счастья. Она набрасывается на меня с расспросами, пытаясь выяснить все буквально за несколько минут до появления Пайпер.

— Я хочу услышать все подробности, — заявляет Кора, хлопая по дивану.

Она надеется, что я усядусь рядом с ней и расскажу ей все о своей новой жизни. Однако я слишком устала за целый день притворства, что я сильнее, чем есть, и на разговор с Корой сил не осталось. Будь на ее месте моя мама — другое дело: тогда бы я плюхнулась рядом, вдохнула ее сладкий запах и рассказала все-все, а она бы гладила меня по голове. Сара, вероятно, сделала бы то же самое с Корой.

— Ну же, расскажи что-нибудь о школе или группе. Что угодно, — просит Кора.

— Все хорошо.

— Я весь день умирала от желания узнать, как у тебя дела.

— Ладно. Директор шутник, большинство учеников придурки, а я для них повод для насмешек.

Кора хмурится.

— Вряд ли там все поголовно придурки. Что насчет той девушки, которая скоро приедет? Она, кажется, в аварию попала?

— Ага.

— Она-то хорошая?

— Она странная.

— По-хорошему странная?

— По-странному странная.

Излучая раздражающе агрессивный оптимизм, Кора выжидательно смотрит на меня с дивана, и я отступаю в кухню.

— Значит, ты останешься в школе? — повысив голос, спрашивает Кора.

— Об этом говорить рано.

— А когда будет пора?

— Когда там не будет стремно.

Кора перехватывает меня на пути в мою комнату и осторожно обнимает. Когда она отстраняется, ее глаза блестят.

— Ты меня вдохновляешь, Ава. Ты выживаешь, снова и снова.

Стук в дверь. Пайпер. Я высвобождаюсь из объятий Коры.

— Мне все об этом твердят.

* * *

Гленн помогает Пайпер переехать через порог и замирает, оценивающе глядя на длинную лестницу, которая ведет на второй этаж, где находится моя комната.

Поерзав в кресле, Пайпер слабо улыбается.

— Не беспокойтесь, мне больше нравятся первые этажи.

Нахмурившись, Гленн качает головой.

— Я доставлю тебя наверх. — Он смотрит на лестницу, потом снова на Пайпер. — Ты не против, если я понесу тебя?

Пайпер кивает, и Гленн осторожно вынимает ее из кресла. Он несет Пайпер, держа ее под колени и под спину — совсем как меня после больницы, когда эта лестница казалась мне высотой с Эверест, — а подруга болтает в воздухе ярко-розовым гипсом.

Следом я затаскиваю инвалидное кресло, и в моей комнате Гленн сажает в него Пайпер.

— Ого, сколько Кенов и Барби! — восклицает Пайпер еще до того, как Гленн закрывает дверь в комнату. Куклы — огромная коллекция Сары — смотрят на нас из-за стеклянных дверей шкафа.

— Это куклы моей двоюродной сестры.

Пайпер пытается открыть дверцу, но та заперта.

— Почему она не хранит их в своей комнате?

— Это и есть ее комната. Точнее, была. Сара погибла при пожаре.

Оставив попытки открыть шкаф, Пайпер берет пуанты.

— Здесь все принадлежит ей?

Я смотрю на покрывало с ярко-желтыми маргаритками, на полку с фотографиями танцевальной труппы Сары, на коробку с пуантами.

— Многое. — Забрав у Пайпер пуанты, я кладу их на место. — Но это не проблема. Мои вещи все равно сгорели.

Пайпер указывает на горизонтальную полоску обоев с выцветшими бабочками.

— Ты бы хоть стены покрасила, что ли. А то живешь в комнате умершей девочки.

Я пожимаю плечами. Бо́льшую часть времени мне все равно, что я живу в импровизированном мавзолее. Моей-то комнаты уже нет, а в этой хранятся воспоминания, которые не забрал огонь. Кровать, на которой мы спали вдвоем, когда я оставалась ночевать. Стол, за которым Сара безуспешно пыталась научить меня правилам макияжа. Да те же самые обои с бабочками — под пурпурным крылом одной из них мы мелко-мелко написали свои инициалы.

— Это она? — Пайпер указывает на фотографию Сары в танцевальной юбке и с изящно поднятыми над головой руками.

— Да.

— Красивая.

На фотографии длинные белокурые волосы Сары струятся по ее точеной, как у матери, фигуре. Кузина принадлежала к той породе девушек, которых хочется ненавидеть за их красоту, но не получается — такие они милые. Мы различались, как Барби деревенская и Барби городская — так называл нас Гленн, но нас объединяла любовь к выступлениям. В детстве каждое лето я таскалась за Сарой в танцевальный лагерь, а она терпела ради меня театральный. Во время ее концертов я всегда сидела в первом ряду, а она не пропустила ни одной моей премьеры.

— Это ее или твой? — Пайпер указывает на большой, во всю стену, постер фильма «Лак для волос», который Кора купила на гаражной распродаже.

— Мой. Я раньше участвовала в мюзиклах, — говорю я небрежным тоном, словно мои родители не были заядлыми театралами и я не выросла на бродвейских шоу.

Это была другая жизнь, в которой внезапные танцы и счастливые финалы не только возможны, но и ожидаемы.

Но в какой-то момент наступает миг прозрения, и ты осознаешь, что жизнь — не мюзикл.

— А это ее или твой? — взяв с комода оплавленный колокольчик, спрашивает Пайпер.

Некогда блестящий, теперь он покрыт с одного бока черно-зеленым нагаром, но, по мнению Гленна, это единственное, что можно было забрать с «места происшествия». Я верю ему на слово — мне меньше всего хотелось видеть пепелище на месте бывшего дома.

— Моей мамы. Так что теперь мой.

Пайпер возвращает колокольчик на комод и берет фотографию, где я стою на сцене в съехавшем набок парике и розовом пиджаке в роли Риццо из «Бриолина»^[1]. Мама обнимает меня, а отец показывает два поднятых вверх больших пальца, пародируя крутых парней в кожаных куртках из все того же «Бриолина».

— Твои родители тоже умерли? — Пайпер выжидательно смотрит на меня.

Я до сих пор не понимаю, каких слов ждут от меня люди. Что быть сиротой плохо? Что никто и никогда не любил меня так, как родители, — безгранично и безусловно? Что они оставили меня дрейфовать в одиночестве по морю жизни без якоря и без пристани?

— Не хочу об этом говорить, — положив подушку на скрещенные ноги, отвечаю я.

Пайпер возвращает фотографию к другим воспоминаниям, которые я стараюсь забыть.

— Ладно. Я, похоже, слишком прониклась настроем группы поддержки. Хочу предупредить, что у доктора Лейн есть способы разговорить тебя. — Она шевелит пальцами, как злой гений, и передразнивает психолога: — «Позволь нам помочь тебе, Ава. Дай нам исцелить тебя».

Пайпер берет со стола мою новую тетрадь для записей.

— Поверь, лучший способ пережить эти встречи — притвориться паинькой, говорить то, что от тебя ожидают, и выглядеть так, словно у тебя раз в несколько недель случается грандиозный прорыв. — Она кидает тетрадь мне. — И заполни ее чем-нибудь пафосным о своих ощущениях, иначе Лейн организует тебе индивидуальные сеансы.

— О чем писать-то?

— О чем угодно. Я пишу всякие списки и стихи, потому что так уходит больше листов, а Лейн к тому же считает, будто при помощи творчества я анализирую произошедшее.

— А что именно с тобой произошло?

— Пьяный водитель. Хотя я была пассажиром.

— Кто был за рулем?

— Кое-кто. — Пайпер берет еще одну фотографию и поворачивается ко мне. — Ты лежала в районной больнице? Я тоже!

На фотографии я запечатлена в день выписки из ожогового отделения в окружении Коры, Гленна, а также кучи медсестер и врачей.

— Палач Терри! — ахает Пайпер. — Этот парень натуральный садист.

На фотографии Терри — он, вообще-то, физиотерапевт — обнимает меня одной рукой. Он приносил ко мне в палату все свои средневековые пыточные устройства, чтобы после выписки я не выглядела как пластиковый человечек «Лего», которого неправильно собрали. Он привязывал мои руки ремнями к устройству, похожему на аэроплан, и растягивал меня, как таксидермист крылья фазана.

— Палач Терри, — с улыбкой повторяю я.

Пайпер кидает фотографию мне на колени.

— Ты здесь выглядишь счастливой.

На фотографии я широко улыбаюсь. Свобода после четырех с лишним месяцев заключения. Больше никаких перевязок в «бункере», где медсестры счищали мою омертвевшую кожу. Никаких криков в коридоре. Никаких детских передач по телевизору. Никаких насмешек и подначек. Я возвращалась домой.

Вот только дом оказался таким же незнакомым, как и мое лицо.

— Дурой была.

Я беру в руки обе фотографии — с родителями и с медиками, чья работа была поддерживать во мне жизнь.

— Ава-до-Пожара и Ава-после-Пожара. — Я гляжу на себя на сцене. — Я больше не знаю эту девушку.

Пайпер кивает.

— Вот ты едешь, вся такая влюбленная в жизнь, пересекаешь маленькую желтую линию на дороге, и — бац! — Пайпер хлопает в ладоши. — Прощайте, ноги.

— Или электрик еще до твоего появления на свет проложил в стене поврежденный провод, и шестнадцать лет спустя твоя жизнь сгорает.

Я ложусь на спину и бью рукой по ловцу снов, который повесила над кроватью несколько месяцев назад.

— Плохие сны? — Пайпер кивает на круглую паутину из нитей и перьев, предназначенную ловить мои кошмары.

— Ага.

— У меня тоже. Всякая чушь наподобие того, как я разбиваюсь на мотоцикле. Лейн говорит, это мой мозг преображает повреждения в знакомый контекст, и прочая психо-чушь в том же роде.

— Да, знаю о чем ты.

Я не рассказываю, что снова и снова вижу во сне огонь, ощущаю его жар, чувствую дым. Вижу, как мой отец бежит сквозь пламя.

Еще бывают сны, в которых я прыгаю на батуте с Сарой или помогаю маме сажать цветы. И никаких шрамов на лице, спекшихся пальцев и дыры на месте уха.

Не знаю даже, какие хуже. Проснувшись после кошмара о пожаре, я испытываю облегчение оттого, что огонь ненастоящий. Но когда я просыпаюсь после сна о жизни до пожара, кошмарно становится уже наяву.

Пайпер снимает крышку с коробки из-под обуви, доверху набитой открытками, берет верхнюю и читает: «Нас невероятно тронула твоя смелость, и мы желаем тебе скорейшего выздоровления».

— Можно? — она с хихиканьем заносит коробку над мусорной корзиной.

Я хватаю коробку прежде, чем она выпускает ее из рук.

— Кора считает, что они поднимают мне настроение.

— Поднимают настроение? — Пайпер фыркает. — Это мусор. Поначалу все тебя поддерживают, но где они, когда мама вытирает тебе задницу после туалета, потому что ты сама не можешь дотянуться?

Я ставлю коробку обратно на стол.

— Неужели еще не выпускают специальной открытки, поздравляющей с тем, что ты успешно вытер попку? — шучу я. — Это серьезное упущение с их стороны.

— Типа «Поздравляем вас с первым послеоперационным актом дефекации! Желаем, чтобы все выходило хорошо!». — Пайпер смеется.

— Или «Трансплантат прижился? Поздравляем вас с Новым годом без воспаления!».

— А как тебе такое? — Пайпер откидывается на спинку кресла и с серьезным лицом скрещивает руки на груди. — Открытка с Заком Эфроном, который пылко смотрит на тебя и говорит: «Детка, это компрессионное белье обнимет тебя так крепко, как никто другой».

— Такую я бы точно купила. Это хотя бы забавно.

— Ну! Это как сегодня, когда Лейн пыталась быть серьезной, а ты выпалила свой комментарий о Фредди Крюгере. Я чуть не померла со смеху. Кстати, кто тебя так назвал?

— Не знаю. Какая-то девушка в театральном зале. Кира или Кензи, как-то так.

Пайпер морщится.

— Кензи Кинг?

— Не знаю.

— Длинные черные волосы, а выражение лица такое кислое, будто вокруг чем-то неприятным пахнет?

Я пытаюсь вспомнить лицо той девушки. Я волновалась о том, что она меня увидит, вот и не разглядела ее толком.

— Может быть, и она…

— Неудивительно. Кензи хуже всех. Официально. Держись подальше от нее, чтобы тебя не забрызгало, когда она вдруг не сможет сдержать свои позывы.

— Жесть! — Я смеюсь.

— Кензи именно такая. Теперь, когда я знаю, кто тебя так назвал, мне это прозвище не кажется забавным.

Я снова бью ловца снов рукой-клешней, и он начинает крутиться.

— Как-то в очереди к кассе одна девочка истерически громко прошептала своей матери, что мое лицо похоже на оплавленные восковые карандаши. А я стояла всего в нескольких шагах от нее. Черт, я обгоревшая, а не тупая.

— Один старшеклассник назвал меня «Еда на колесах», потому что, как он сказал, я слегка поджарена, — со смешком признается Пайпер. — Надо отдать ему должное — его прозвище хотя бы имеет смысл. Ты не представляешь, как глупо порой меня называют.

— Я наверняка слышала в свой адрес и похуже. — Меня слегка задевает, что Пайпер полагает, будто может конкурировать со мной в этой сфере. Со мной, чье лицо провоцирует тысячи колкостей.

— Например?

— Даже и не знаю, вынесешь ты это или нет.

— Ладно, тогда начну я. Одно из первых прозвищ: Сбитая кошка. — Пайпер с ухмылкой откидывается на спинку кресла.

— Неплохо. А я начну, пожалуй, с Лицо-бекон.

— Полупарализованный зомби.

Поднявшись на колени, я выкрикиваю сквозь смех:

— Лицо со шрамом!

Пайпер аж повизгивает от хохота и чуть не выпадает из кресла, когда наклоняется вперед и кричит очередное прозвище:

— Змеиная кожа!

— Жареный краб!

— Хрустяшка!

— Рот-мутант!

— Пятачок! — Пайпер прикрывает рот ладонью, осознав, что произнесла не свое прозвище, а просто обозвала меня.

Мы обе заливисто смеемся, я падаю на кровать, держась за живот, а Пайпер сгибается пополам.

— Девочки! — В комнату врывается Кора.

Пайпер прикусывает губу, пытаясь не смеяться.

Кора переводит взгляд с меня на Пайпер, чье лицо покраснело от смеха.

— Хватит.

После ее ухода мы еще какое-то время хихикаем. Затем Пайпер подъезжает к кровати, выбирается из кресла и ложится рядом со мной.

— Ну, и кто выиграл? — спрашивает она.

— По-моему, мы обе проиграли.

— Прозвища меня не волнуют. Кто обзывается, и все такое. По-настоящему оскорбительно вот это, — указав на коробку с открытками, она кладет руку на грудь и высоким голоском пищит: — «Образец для подражания! Твоя история такая трогательная! Ты вдохновляешь меня жить на полную катушку!» Прекрасно, блин. Круто, что моя личная трагедия способна помочь вам разобраться с мелкими неприятностями.

— А меня еще слово «чудо» бесит, будто в том, что я выжила, есть какой-то высший смысл, — добавляю я. — Отец вытолкнул меня из окна. Я выжила. Он умер. Это не чудо, а земное притяжение.

— Люди делают только хуже, — тихо говорит Пайпер.

— Точно.

— Кроме тебя. Тебя терпеть можно.

— Слушай, тебе точно нужно придумывать подписи для открыток.

— Нет, правда, после общения с тобой не хочется сделать лоботомию, а это уже что-то! — смеется Пайпер.

Ее полосатая рука касается моего компрессионного белья, и Пайпер даже не вздрагивает. А ведь она не медсестра, не тетя или психолог, которые обязаны быть со мной рядом.

— Ты ведь понимаешь, о чем я? Это трудно передать словами, — говорит она.

— Так не говори. Слова переоценивают.

Лежа бок о бок, мы наблюдаем, как покачивается над нашими головами ловец снов. Впервые за долгое время я смотрю в лицо кошмара не в одиночестве.

Ава Ли

Журнал терапии

26 февраля

Слова, которые я ненавижу (в порядке усиления отвращения):

Мерзость

Подгоревшая

Клешнерукая

Пингвин

Лицо со шрамом

Лицо-пицца

Зомби

Хорошо прожаренная

Хрустяшка

Фредди Крюгер

Смелая

Пример для подражания

Чудо

Счастливица

Выжившая

Выжившая

Выжившая

Как назвать того, кто не хотел выжить?

Кто порой жалеет, что выжил?

Примечания

1

«Бриолин» (англ. Grease) — один из самых успешных бродвейских мюзиклов. В центре сюжета любовная история между бриолинщиком Дэнни Зуко и отличницей Сэнди Дамбровски в выпускном классе чикагской школы.