Триумфальная арка

Эрих Мария Ремарк, 1945

Место действия – Париж накануне Второй мировой войны. Герой – хирург, спасающий человеческие жизни, беженец из Германии, без документов, скрывающийся и от французов, и от нацистов. Героиня – итальянская актриса, окруженная поклонниками, неотразимая и вспыльчивая, как все артисты. И время, когда влюбленным довелось встретиться, и город, пронизанный ощущением надвигающейся катастрофы, также становятся героями этого романа… Это история любви наперекор всему, любви, пусть и причиняющей боль, но и дарующей бесконечную радость.

4

Новый температурный листок над койкой был девственно чист. В нем значились только имя и адрес. Люсьена Мартинэ. Бют-Шомон, улица Клавеля.

Серое лицо девушки тонуло в подушках. Накануне вечером ее прооперировали. Равич тихонько прослушал сердце. Выпрямился.

— Лучше, — заметил он. — Переливание крови иногда творит чудеса. Если до завтра протянет, можно на что-то надеяться.

— Отлично, — пророкотал Вебер. — Мои поздравления. Вот уж не думал — дело-то совсем худо было. Пульс сто сорок, давление восемьдесят. Кофеин, корамин — еще бы немного, и того…

Равич пожал плечами:

— Не с чем поздравлять. Просто ее доставили чуть раньше, чем ту, прошлую. Ну, с цепочкой на ноге. Вот и все.

Он накрыл девушку.

— Уже второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, можете открывать отдельную клинику для неудачных абортов в Бют-Шомон. Другая ведь тоже оттуда была, верно?

Вебер кивнул:

— Да, и тоже с улицы Клавеля. Вероятно, они знакомы и были у одной и той же повитухи. Ее даже привезли примерно в то же время, что и предыдущую, тоже к вечеру. Счастье еще, что я вас в гостинице застал. Я-то уж думал, вас опять не будет дома.

Равич поднял на него глаза.

— Когда живешь в гостинице, Вебер, вечерами, как правило, куда-нибудь уходишь. А уж в ноябре гостиничный номер и подавно не самое веселое место на свете.

— Могу себе представить. Но почему, собственно, вы в отеле живете?

— Так удобнее: живешь вроде как анонимно. Один — и все же не совсем один.

— И вам это нравится?

— Да.

— Но можно ведь и иначе устроиться. Снять небольшую квартирку где-нибудь, где вас никто не знает…

— Наверно… — Равич склонился над девушкой.

— Верно я говорю, Эжени? — спросил Вебер.

Медсестра вскинула голову.

— Господин Равич не станет этого делать, — холодно заметила она.

— Господин доктор Равич, Эжени, — одернул ее Вебер. — В Германии господин доктор был главным хирургом крупного госпиталя. Не то что я.

— Здесь, у нас… — начала было медсестра, воинственно поправляя очки.

Взмахом руки Вебер оборвал ее на полуслове.

— Знаем, знаем! Нам и без вас это известно. Здесь, у нас, государство не признает зарубежных аттестаций. Что само по себе полнейший бред! Но почему вдруг вы решили, что он не станет снимать квартиру?

— Господин Равич пропащий человек; у него никогда не будет ни семьи, ни домашнего очага.

— Что? — опешил Вебер. — Что вы такое несете?

— Для господина Равича нет ничего святого. Вот и весь сказ.

— Браво, — проронил Равич, все еще не отходя от больничной койки.

— Нет, вы такое слыхали? — Вебер все еще в изумлении пялился на свою медсестру.

— А вы лучше сами его спросите, доктор Вебер.

Равич распрямился.

— В самую точку, Эжени. Но когда для человека нет ничего святого, у него появляются другие святыни, свои, более человеческие. Он начинает боготворить искру жизни, что теплится даже в дождевом черве, время от времени заставляя того выползать на свет. Не сочтите за намек.

— Вам меня не оскорбить! У вас нет веры! — Эжени решительно одернула халат на груди. — А у меня, слава Богу, моя вера всегда со мной!

Равич уже брал пальто.

— Вера легко оборачивается фанатизмом. Недаром во имя всех религий пролито столько крови. — Он улыбался, не скрывая насмешки. — Терпимость — дитя сомнений, Эжени. Не потому ли вы при всей вашей вере относитесь ко мне куда агрессивней, чем я, отпетый безбожник, отношусь к вам?

Вебер расхохотался.

— Что, Эжени, получили? Лучше не отвечайте. А то вам совсем худо придется.

— Мое достоинство женщины…

— Вот и хорошо, — оборвал ее Вебер. — Оставьте его при себе. Всегда пригодится. А мне пора. В кабинете еще поработать надо. Пойдемте, Равич. Всего хорошего, Эжени.

— Всего хорошего, доктор Вебер.

— Всего доброго, сестра Эжени, — попрощался Равич.

— Всего доброго, — через силу ответила медсестра, да и то лишь после того, как Вебер строго на нее глянул.

Кабинет Вебера был заставлен мебелью в стиле ампир — белой, с позолотой, на хлипких тоненьких ножках. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У продольной стены стоял новомодный широкий шезлонг. Вебер в нем спал, когда оставался здесь на ночь. Как-никак клиника была его собственностью.

— Что будете пить, Равич? Коньяк или дюбонне?

— Кофе, если у вас еще найдется.

— Конечно.

Вебер поставил на стол электрокофеварку и включил в сеть. Потом снова обернулся к Равичу.

— Вы не подмените меня сегодня в «Осирисе»? После обеда?

— Само собой.

— Вас это правда не затруднит?

— Нисколько. У меня все равно никаких дел.

— Отлично. А то мне специально ради этого еще раз в город тащиться. Лучше поработаю в саду. Я бы Фошона попросил, но он в отпуске.

— О чем разговор, — бросил Равич. — Не в первый раз.

— Конечно. И все-таки…

— Какие там «все-таки» в наше время? По крайней мере для меня.

— И не говорите. Полный идиотизм. Человек с вашим-то опытом — и лишен права работать, вынужден оперировать нелегально…

— Помилуйте, Вебер. Это же не вчера началось. Все врачи, кто из Германии бежал, в таком положении.

— И тем не менее! Это просто смешно! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он вашими руками делает себе имя.

— Это куда лучше, чем если бы он оперировал своими руками…

Вебер рассмеялся:

— Конечно, не мне об этом говорить. Вы ведь и за меня оперируете. Но я, в конце концов, главным образом гинеколог и на хирурга не учился.

Кофеварка засвистела. Вебер ее выключил, достал из шкафа чашки и разлил кофе.

— Одного я все-таки не пойму, Равич, — продолжал он. — С какой стати, в самом деле, вы живете в этом клоповнике, в «Интернасьонале»? Почему бы вам не снять себе жилье, допустим, в этих новых домах у Булонского леса? Мебель по дешевке всегда можно купить. У вас появится хоть что-то свое, и вы будете знать, на каком вы свете.

— Да, — задумчиво повторил Равич. — Буду знать, на каком я свете…

— Ну так в чем же дело?

Равич отхлебнул кофе. Кофе был горький и очень крепкий.

— Вебер, — вздохнул он. — Вы наглядный пример характерной болезни нашего времени: привычки мыслить, обходя острые углы. Только что вы возмущались тем, что я вынужден работать нелегально, и тут же спрашиваете, почему я не снимаю квартиру.

— Что-то я не пойму, а какая связь?

Равич нервно рассмеялся:

— Как только я сниму квартиру, мне надо будет зарегистрироваться в полиции. Для чего мне потребуется паспорт и виза.

— Точно. Я как-то не подумал. Ну а в гостинице?

— И в гостинице тоже. Но в Париже, слава Богу, еще есть гостиницы, где не особо за этим следят. — Равич плеснул себе в кофе немного коньяку. — «Интернасьональ» — одна из таких гостиниц. Потому я там и живу. Уж не знаю, как хозяйка это устраивает. Должно быть, у нее свои связи. А полиция либо не в курсе, либо ее подмазывают. Как бы там ни было, я уже довольно долго там живу, и никто меня не трогает.

Вебер откинулся в кресле.

— Равич, — озадаченно проговорил он, — я этого не знал. Я-то думал, вам только работать запрещено. Но это же чертовски неприятное положение.

— По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.

— А полиция? Если она все-таки заявится?

— Если поймают — две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься — полгода тюрьмы.

— Сколько?

— Полгода, — повторил Равич.

Вебер смотрел на него во все глаза.

— Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.

— Я тоже так думал, пока на себе не испытал.

— То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?

— И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию — туда, кстати, паспорт не требовался — и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.

Вебер вскочил.

— Господи, — пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. — Но тогда… тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?

— Гораздо меньше. Всего два месяца.

— Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.

Равич улыбнулся:

— Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич — уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.

Вебер затряс головой.

— И это все за то, что вы не нацист.

— Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.

— В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.

— У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом — вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. — Равич встал. — Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.

Вебер проводил его до двери.

— Послушайте, Равич, — сказал он. — Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.

— Обязательно. — Равич твердо знал, что не придет. — Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.

— До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.

Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.

Официант вытер столик и ждал.

— Перно, пожалуйста, — сказал Равич.

— С водой, сударь?

— Нет. Хотя погодите! — Равич на секунду задумался. — Не надо перно.

Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.

— Кальвадос, — решил он наконец. — Двойной кальвадос.

— Хорошо, сударь.

Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.

Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует — это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу — слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши — раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.

Равич смотрел в окно. Ну а что кроме? А кроме не так уж много и остается. Он жив, разве этого мало? И вовсе не рвется строить нечто прочное во времена, когда все так шатко и вот-вот начнет рушиться вновь. Лучше уж сплавляться по течению, чем тратить понапрасну силы, ведь силы — это единственное, чего не вернешь. Главное — выстоять, покуда не покажется спасительный берег. Чем меньше растратишь сил, тем лучше, ибо силы еще понадобятся. А с упорством муравья возводить посреди рушащегося столетия гнездышко мещанского счастья, — сколько уж таких гнездышек разорено у него на глазах. Подобный героизм и трогателен, и смешон, но главное — бесполезен. Только попусту себя выматывать. Лавину, если уж сорвалась, не остановишь, под ней только погибнуть можно. Лучше дождаться, пока сойдет, а потом откапывать и спасать кого можно. В дальний поход надо уходить с легким багажом. А уж спасаться бегством и подавно…

Равич взглянул на часы. Пора проведать Люсьену Мартинэ. А потом в «Осирис».

Девицы в «Осирисе» уже ждали. Их, правда, регулярно осматривал казенный врач, но хозяйка считала, что этого недостаточно. Чтобы в ее борделе кто-то подцепил дурную болезнь, — нет, такую роскошь она себе позволить не могла и поэтому заключила договор с частным гинекологом Вебером о дополнительном осмотре каждый четверг. Равич иногда Вебера подменял.

Одну из комнат на втором этаже хозяйка переоборудовала в настоящий смотровой кабинет. Она весьма гордилась тем, что в ее заведении вот уже больше года никто из посетителей ничего не подхватил; зато от самих клиентов, несмотря на все меры предосторожности, семнадцать девиц заразились.

Командующая парадом Роланда принесла ему бутылку бренди и стакан.

— По-моему, Марта не в порядке, — сообщила она.

— Хорошо. Осмотрим с пристрастием.

— Я уже вчера ее к работе не допустила. Она, конечно, отпирается. Но ее белье…

— Хорошо, Роланда.

Девицы в одних комбинашках входили в кабинет по очереди. Почти всех Равич уже знал, новеньких было только две.

— Меня можно не смотреть, доктор, — с порога объявила Леони, рыжая гасконка.

— Это почему же?

— Ни одного клиента за неделю.

— А что хозяйка на это скажет?

— Да ничего. Я для нее на одном шампанском сколько заработала. По семь бутылок за вечер. Трое купчишек из Тулузы. Женатики все. И каждый хочет, но перед другими стесняется. Каждый боится, что если со мной пойдет, остальные двое дома его заложат. Ну и давай напиваться, каждый надеялся других двоих перепить. — Леони хохотнула, лениво почесываясь. — Ну а тот, кто всех перепил, и сам потом подняться не мог.

— Отлично. И все равно я обязан тебя осмотреть.

— Да за милую душу, доктор. Сигаретки не найдется?

— Держи.

Равич взял мазок, проверил на реактив.

— Знаете, чего я никак не пойму? — спросила Леони, не спуская с Равича глаз.

— Чего?

— Как это у вас после таких дел все еще не пропала охота спать с женщинами?

— Я и сам не пойму. Так, ты в порядке. Кто там следующий?

— Марта.

Вошла Марта — бледная, худенькая блондинка. Личико с полотен Боттичелли и ангельские уста, всегда готовые усладить ваш слух отборным матом из подворотен улицы Блонделя.

— Со мной все хорошо, доктор.

— Вот и прекрасно. Сейчас посмотрим.

— Но со мной правда все хорошо.

— Тем лучше.

Тут в комнату вошла Роланда. Глянула на Марту. Та сразу замолкла. Только тревожно посматривала на Равича. Тот обследовал ее с особой тщательностью.

— Да чистенькая я, доктор. Вы же знаете, я всегда остерегаюсь.

Равич не отвечал. Девица продолжала болтать, время от времени испуганно замолкая. Равич взял мазок и теперь его рассматривал.

— Ты больна, Марта, — изрек он наконец.

— Что? — Девица вскочила как ужаленная. — Быть не может!

— Еще как может.

С секунду она смотрела на него молча. И тут ее прорвало:

— Ну, сучий потрох! Кобель паскудный! Я сразу ему не поверила, хмырю болотному! А он заладил: я же студент, медик, уж я-то разбираюсь, ничего не будет, вот козел!

— Ты сама-то почему не береглась?

— Да береглась я, только уж больно наскоро все случилось, а он говорит, мол, я студент…

Равич кивнул. Старая песня: студент-медик, подцепил триппер, решил лечиться сам. Через две недели посчитал себя здоровым, анализы сдавать не стал.

— Это надолго, доктор?

— Месяца полтора. — Равич прекрасно знал: на самом деле дольше.

— Полтора месяца?! — Полтора месяца без заработка. А если еще и в больницу? — Мне что, в больницу теперь?

— Там видно будет. Может, потом будем на дому тебя лечить. Только если ты обещаешь…

— Обещаю! Все, что угодно, обещаю! Только не в больницу.

— Сначала обязательно в больницу. Иначе нельзя.

Марта смотрела на него с отчаянием. Больницы все проститутки боялись как огня. Порядки там очень строгие. Но другого выхода нет. Оставь такую лечиться дома, и уже через день-другой, невзирая на все клятвы, она выйдет на заработки и начнет разносить заразу…

— Мадам заплатит за больницу, — сказал Равич.

— А сама я? Сама? Полтора месяца без заработка! А я только что воротник из чернобурки купила в рассрочку! Пропущу платеж, и всему хана!

Она заплакала.

— Пойдем, Марта, — сказала Роланда.

— И обратно вы меня не возьмете! Я знаю! — Марта всхлипывала все громче. — Вы меня не возьмете потом! Никогда никого не берете! Значит, мне одна дорога — на улицу… И все из-за кобеля этого шелудивого…

— Тебя возьмем. На тебя был хороший спрос. Клиентам ты нравилась.

— Правда? — Марта недоверчиво подняла глаза.

— Конечно. А теперь пошли.

Марта вышла вместе с Роландой. Равич смотрел ей вслед. Черта с два ее обратно возьмут. Мадам в таких делах рисковать не любит. Так что в лучшем случае Марту ждут теперь дешевые притоны на улице Блонделя. Потом просто улица. Потом кокаин, больница, место продавщицы в табачном или цветочном киоске. Или, если повезет, какой-нибудь сутенер, который будет ее поколачивать, вволю попользуется, а уж потом вышвырнет.

Столовая гостиницы «Интернасьональ» располагалась в полуподвале. Поэтому постояльцы без обиняков называли ее «катакомбой». Летом, правда, скудные лучи света еще как-то пробивались сюда сквозь толстые матовые стекла под потолком — эти окна-щели выходили во двор; зимой же электричество не выключали даже днем. Помещение служило одновременно курительной, канцелярией, гостиной, залом собраний, а также убежищем для беспаспортных эмигрантов — когда являлась с проверкой полиция, они могли отсюда двором пробраться в гараж, а уж из гаража смыться на соседнюю улицу.

Равич сидел сейчас с Борисом Морозовым, швейцаром ночного клуба «Шехерезада», в том углу «катакомбы», который хозяйка гордо именовала пальмовым садом, ибо здесь в майоликовой кадке на рахитичном столике доживала свой худосочный век одна чахлая пальма. Морозов вот уже пятнадцать лет жил в Париже. Беженец еще со времен Первой мировой, он был одним из немногих русских, кто не бахвалился службой в царской гвардии и не рассказывал небылицы о своем знатном происхождении.

Они играли в шахматы. В «катакомбе» в этот час было пусто, за исключением одного столика, за которым собралась шумная компания, там много пили и то и дело провозглашали тосты.

Морозов раздраженно оглянулся.

— Равич, ты можешь мне объяснить, по какому случаю здесь сегодня такой галдеж? Какого черта эти эмигранты не отправляются спать?

Равич усмехнулся:

— К этим эмигрантам я лично отношения не имею. В нашей гостинице это фашистская фракция.

— Испания? Но ты ведь тоже там был?

— Был, но на другой стороне. К тому же только как врач. А это испанские монархисты фашистского розлива. Жалкие остатки здешней камарильи, большинство-то уже снова восвояси вернулись. А эти все никак не отважатся. Франко, видите ли, для них недостаточно утончен. Хотя мавры, веками истреблявшие испанцев, — мавры нисколько их не смущали^[6].

Морозов уже расставлял фигуры.

— Так, может, они отмечают бойню в Гернике^[7]? Или победу итальянских и немецких пулеметов над крестьянами и горняками? Я этих молодчиков ни разу здесь не видел.

— Они уж который год здесь околачиваются. Ты их не видел, потому что не столуешься здесь.

— А ты, что ли, столуешься?

— Нет.

— Ладно, — ухмыльнулся Морозов. — Замнем для ясности мой следующий вопрос, равно как и твой ответ. И то и другое наверняка было бы оскорбительно. По мне, так пусть бы хоть родились здесь. Лишь бы горланили потише. Итак — старый, добрый ферзевый гамбит.

Равич двинул встречную пешку. Первые ходы делались быстро. Но вскоре Морозов начал подолгу задумываться.

— Есть тут один вариантик у Алехина…

Один из испанцев между тем направился в их сторону. То ли взгляд тупой, то ли глаза совсем близко к носу посажены. Остановился возле их столика. Морозов недовольно поднял голову. На ногах испанец держался не слишком твердо.

— Господа, — выговорил он учтиво. — Полковник Гомес приглашает вас выпить с ним бокал вина.

— Сударь, — в тон ему ответил Морозов, — мы как раз разыгрываем партию в шахматы на первенство семнадцатого округа города Парижа. Покорнейше благодарим, но принять приглашение никак не можем.

Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равичу с церемонностью, которая сделала бы честь и двору Филиппа Второго:

— Некоторое время назад вы оказали полковнику Гомесу любезность. Вот почему накануне своего отъезда он весьма желал бы выпить с вами бокал вина.

— Мой партнер, — ответил Равич с той же церемонностью, — уже объяснил вам: мы сегодня должны сыграть партию в шахматы. Поблагодарите от нас полковника Гомеса. Весьма сожалею.

Испанец с поклоном удалился. Морозов ухмыльнулся:

— Совсем как мы, русские, в первые годы. Как утопающий за соломинку, из последних сил цеплялись за свои титулы и учтивые манеры. И какую же любезность ты оказал этому готтентоту?

— Как-то раз слабительное прописал. Латинские народы весьма щепетильны в вопросах пищеварения.

— Недурственно! — Морозов снова ухмыльнулся. — Извечная слабина демократии. Фашист в подобном случае прописал бы демократу мышьяк.

Испанец уже подходил к ним снова.

— Позвольте представиться: старший лейтенант Наварро, — объявил он с убийственной серьезностью человека, который явно выпил лишнего, но пока этого не осознает. — Я адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник уезжает из Парижа. Он направляется в Испанию, дабы присоединиться к доблестным войскам генералиссимуса Франко. И в честь этого события желает выпить с вами бокал вина за свободу Испании и ее победоносную армию.

— Старший лейтенант Наварро, — сухо отозвался Равич, — я не испанец.

— Нам это известно. Вы немец. — Тень заговорщицкой улыбки промелькнула на его пьяном лице. — Именно поэтому полковник Гомес и желает с вами выпить. Германия и Испания — друзья.

Равич и Морозов переглянулись. Это становилось забавным. Уголки губ у Морозова подрагивали.

— Старший лейтенант Наварро, — сказал он. — Как ни жаль, но я вынужден настаивать на необходимости завершения нашей партии с доктором Равичем. Результат сегодня же ночью будет телеграфирован в Нью-Йорк и Калькутту.

— Сударь! — надменно произнес Наварро. — Мы ожидали, что вы откажетесь, ведь Россия — враг Испании. Приглашение касалось только доктора Равича. Вас мы пригласили только потому, что вы вместе.

Морозов поставил на свою огромную, как лопата, ладонь выигранного коня и посмотрел на Равича.

— Пора прекратить этот балаган, тебе не кажется?

— Думаю, да. — Равич повернулся. — Полагаю, молодой человек, вам лучше вернуться на место. Вы совершенно незаслуженно пытаетесь задеть честь полковника Морозова, ибо он враг Советов.

Не дожидаясь ответа, Равич снова склонился над доской. Наварро какое-то время стоял над ними, недоуменно таращась. Потом удалился.

— Он пьян и, как многие латиняне, в пьяном виде напрочь лишен чувства юмора, — заметил Равич. — Однако мы отнюдь не обязаны следовать его примеру. Вот почему я решил произвести тебя в полковники. Хотя, сколько мне известно, ты всего лишь жалкий подполковник. Мысль, что этот Гомес старше тебя по званию, показалась мне нестерпимой.

— Помолчи немного, дружок. Со всей этой суетней я, кажется, напортачил в алехинском варианте. Похоже, слона я теряю. — Морозов поднял голову. — Бог ты мой, еще один пожаловал. Второй адъютант. Ну и народ!

— Не иначе это полковник Гомес собственной персоной. — Равич с интересом откинулся в кресле. — Нас ждет дискуссия двух полковников.

— Недолгая, сын мой.

Полковник оказался еще церемоннее лейтенанта. Он начал с того, что извинился перед Морозовым за промашку своего адъютанта. Извинение было милостиво принято. После чего, поскольку все недоразумения вроде бы благополучно улажены, полковник, усугубляя учтивость почти до неправдоподобия, предложил в знак примирения всем вместе выпить бокал вина за генералиссимуса Франко. На сей раз отказался Равич.

— Но как немец, как союзник… — Полковник явно был в замешательстве.

— Полковник Гомес, — сказал Равич, постепенно теряя терпение, — оставим лучше все как есть. Вы будете пить за кого вам вздумается, а я продолжу играть в шахматы.

На лице полковника отразилась мучительная работа мысли.

— Тогда, выходит, вы…

— Лучше не будем уточнять, — остановил его Морозов. — Во избежание дальнейших разногласий.

Гомес вконец запутался.

— Но тогда вы, белогвардеец и царский офицер, должны бы…

— Ничего мы никому не должны. Мы скроены по старинке. Да, мы разных взглядов, но не считаем, что из-за этого надо сносить друг другу башку.

До Гомеса наконец дошло. Он надменно вскинул голову.

— Понятно! — злобно прокаркал он. — Гнилая демократическая…

— Вот что, любезный! — Голос Морозова не сулил ничего хорошего. — Уматывайте отсюда! Вам давным-давно пора было уматывать. К себе в Испанию. В окопы. А то там за вас итальянцы да немцы воюют. Свободны!

Он встал. Гомес отшатнулся. Посмотрел на Морозова. Потом, как по команде, резко повернулся кругом и зашагал к своему столику. Морозов сел на место, вздохнул и позвонил официантке.

— Принесите-ка нам кальвадоса, Кларисса. Два двойных.

Кивнув, Кларисса ушла.

— Тоже мне вояки. — Равич усмехнулся. — Такой короткий ум и такие сложные представления о чести. Этак и свихнуться недолго, а уж спьяну и подавно.

— Оно и видно. Вон уже следующий идет. Еще немного — и они начнут ходить процессиями. Кто пожалует на сей раз? Может, сам Франко?

Это снова был Наварро. Опасливо остановившись от столика в двух шагах, он на сей раз обратился к Морозову:

— Полковник Гомес сожалеет, что не имеет возможности послать вам вызов. Сегодня ночью он покидает Париж. К тому же его миссия слишком ответственна, и он не может позволить себе неприятности с полицией. — Он повернулся к Равичу. — Полковник должен вам гонорар за консультацию. — С этими словами он бросил на стол сложенную пятифранковую купюру и попытался гордо удалиться.

— Секундочку, — проговорил Морозов. Кларисса как раз подошла к их столику с подносом. Морозов взял рюмку кальвадоса, но, глянув на нее, покачал головой и поставил на место. После чего взял с подноса стакан воды и невозмутимо выплеснул Наварро в лицо. — Это чтобы вы протрезвели, — невозмутимо пояснил он. — И зарубите себе на носу: деньгами не швыряются. А теперь катитесь отсюда, идиот ламанческий…

Наварро ошеломленно утирался. К их столику уже спешили остальные испанцы. Их было четверо. Морозов не спеша поднялся во весь рост. Он был на голову, а то на две выше каждого из испанцев. Равич продолжал сидеть. Он посмотрел на Гомеса.

— Не смешите людей, — посоветовал он. — Вы все, мягко говоря, не трезвы. У вас ни малейшего шанса. Минуты не пройдет, и вы костей не соберете. Даже на трезвую голову у вас все равно шансов никаких.

Он встал, подхватил Наварро под локти, приподнял, повернул и, как болванчика, поставил настолько вплотную к Гомесу, что тому пришлось отступить.

— А теперь оставьте нас в покое. Мы вас не звали, не просили к нам приставать. — Он взял со стола пятифранковую купюру и положил на поднос. — Это вам, Кларисса. Господа хотят вас отблагодарить.

— Первый раз хоть что-то на чай от них получаю, — буркнула официантка. — Ну, спасибо.

Гомес что-то скомандовал по-испански. Все пятеро дружно повернулись кругом и отошли к своему столику.

— Жаль, — вздохнул Морозов. — Этих голубчиков я бы с радостью отделал. А нельзя — и все из-за тебя, бродяги беспаспортного. Ты хоть сам-то жалеешь, что не смог отвести душу?

— Не на этих же. Мне с другими поквитаться надо.

Из-за испанского столика до них доносились обрывки гортанной чужеземной речи. Затем прозвучало троекратное «Viva!»^[8], звякнули дружно поставленные на стол бокалы, и вся компания чуть ли не строем очистила помещение.

— Такую выпивку и чуть было в эту рожу не выплеснул, — покачал головой Морозов. — Надо же, и вот этакая шваль правит сейчас в Европе. Неужели и мы такими же идиотами были?

— Да, — отозвался Равич.

Еще примерно час они играли молча. Вдруг Морозов вскинул голову.

— Вон Шарль идет, — сообщил он. — Похоже, к тебе.

Равич поднял глаза. Паренек из швейцарской уже подходил к их столику. В руках у него был небольшой сверток.

— Просили вам передать.

— Мне?

Равич осмотрел сверток. Сверток небольшой, в белой шелковистой бумаге, перевязан бечевкой. Адреса на свертке не было.

— Я ни от кого ничего не жду. Это какое-то недоразумение. Кто передал?

— Женщина… ну, то есть дама, — поправился паренек.

— Так женщина или дама? — уточнил Морозов.

— Да вроде как посередке…

— А что, метко, — ухмыльнулся Морозов.

— Тут даже не написано, от кого. Она точно сказала, что это мне?

— Ну, не то чтобы прямо. Не по имени. Для доктора, говорит, который у вас живет. А потом… вы эту даму знаете.

— Это она так сказала?

— Да нет. Но это с ней вы недавно приходили ночью, — выпалил парень.

— Да, Шарль, со мной иногда приходят дамы. Но пора бы тебе знать: тактичность и скромность — первые добродетели служащего гостиницы. Нескромность — это только для кавалеров большого света.

— Да вскрой же ты его наконец! — не утерпел Морозов. — Даже если это не тебе. В нашей многогрешной жизни и не такое случалось вытворять.

Равич усмехнулся и развязал бечевку. В свертке прощупывался какой-то предмет. Оказалось, это деревянная фигурка мадонны, которую он оставил в комнате той женщины, как же ее звали… Мадлен… Мад… Он напряг память… Нет, забыл. Что-то похожее. Он разворошил шелковистую бумагу. Ни письма, ни записки.

— Хорошо, — сказал он пареньку. — Все правильно.

И поставил статуэтку на стол. Среди шахматных фигур она смотрелась странно и как-то неприкаянно.

— Она русская? — спросил Морозов.

— Нет. Хотя мне сначала тоже так показалось.

Равич заметил, что губную помаду с лица мадонны отмыли.

— Что прикажешь мне с этим делать?

— Поставь куда-нибудь. На свете множество вещей, которые можно куда-то приткнуть. И для всех находится место. Только не для людей.

— Того человека, наверно, уже похоронили.

— Это та?

— Ну да.

— Но ты хоть заходил к ней еще раз, проведать, как она и что?

— Нет.

— Странно, — задумчиво проговорил Морозов. — Сперва мы думаем, будто помогаем кому-то, а когда человеку тяжелее всего, перестаем помогать.

— Борис, я не армия спасения. Я видывал в жизни случаи куда хуже этого и даже пальцем не пошевельнул. И почему, кстати, ей должно быть сейчас тяжелей?

— Потому что теперь она оказалась по-настоящему одна. В первые дни тот мужчина хоть как-то, но все еще был с ней рядом, пусть даже мертвый. Но он был здесь, на земле. А теперь он под землей, все, его нет. И это вот, — Морозов указал на фигурку, — никакая не благодарность. Это крик о по-мощи.

— Я переспал с ней, — признался Равич. — Еще не зная, что у нее стряслось. И хочу про это забыть.

— Чепуха! Тоже мне, велика важность! Если это не любовь, то это вообще распоследний пустяк на свете. Я знал одну женщину, так она говорила, ей легче с мужиком переспать, чем назвать его по имени. — Морозов склонил голову. Его лобастый лысый череп под лампой слегка отсвечивал. — Я так тебе скажу, Равич: нам надо быть добрее — поелику возможно и доколе возможно, потому что в жизни нам еще предстоит совершить сколько-то так называемых преступлений. По крайней мере мне. Да и тебе, наверно.

— Тоже верно.

Морозов облокотился на кадку с чахлой пальмой. Та испуганно покачнулась.

— Жить — это значит жить другими. Все мы потихоньку едим друг друга поедом. Поэтому всякий проблеск доброты, хоть изредка, хоть крохотный, — он никому не повредит. Он сил придает — как бы тяжело тебе ни жилось.

— Хорошо. Завтра зайду, посмотрю, как она.

— Вот и прекрасно, — рассудил Морозов. — Это я и имел в виду. А теперь побоку все разговоры. Белыми кто играет?

Примечания

6

Имеются в виду так называемые африканские армии генерала Франко, сформированные в значительной мере из жителей Северной Африки арабского происхождения.

7

В ходе гражданской войны 26 апреля 1937 года город Герника, древний центр баскской культуры, находившийся в руках республиканцев, был подвергнут многочасовой варварской бомбардировке германской авиацией. Итальянские и немецкие боевые соединения принимали участие в боевых действиях на стороне франкистов.

8

«Да здравствует!» (исп.)