История одной жизни

Юлий Вайсман, 2021

На фоне драматических событий истории (последних лет Бессарабии как части Румынского королевства, включения Молдавии в СССР, Второй мировой войны и послевоенных лет) раскрываются не менее захватывающие эпизоды личной биографии героя: учёба в кишинёвской гимназии, советизация и репрессии в семье, начало войны, эвакуация в Казахстан, возвращение в Кишинёв, медицинский институт и работа врачом в глухом молдавском селе, а также драматические события после переезда в шахтерский поселок Ростовской области.

Начало эвакуации

Наступил 1941 год. Мы проснулись рано утром 22 июня из-за того, что стекла дребезжали от разрывов бомб на бульваре. Я помню низко летящие немецкие самолеты с крестами на фюзеляжах, издающие свирепый устрашающий гул. От самолетов отрывались черные точки бомб. Испугавшись, я крикнул бабушке Цейтл: «Молись Богу!»

Должен заметить, что после ареста отца весной к нам подселяли советских военных. Сначала это был капитан медицинской службы, человек низкого роста, среднего возраста, ничем не примечательный. Он тихо входил через парадную дверь и ложился спать, не общаясь с нами. После него у нас проживал летчик по фамилии Шрамко, к которому из деревни приехала жена. Летчик был краснощекий, подстриженный под «бобрик», тоже ничем не примечательный. Все разговоры супругов велись вокруг еды и нарядов. Помню, как его жена пошла гулять в ночной рубашке, несмотря на замечание мамы, что это не платье.

Еще помню: во дворе жил замминистра Молдавской ССР, и я был влюблен в его дочь Юлю. Нам было по 12-13 лет.

Приход советской власти отбросил всех учеников назад, якобы для изучения русского языка, хотя практически все говорили по-русски. Таким образом, я стал ходить в советскую школу, в пятый класс вместо шестого. Школой руководил директор, Георгий Захарович, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Ему дважды было суждено сыграть решающую роль в нашем эвакуационном спасении.

Несмотря на то, что основной удар немецких войск пришелся на Минск и Ленинград, а на южном фронте не было никаких прорывов, нам удалось прожить в условиях войны только до 16 июля 1941 года. За этот период мама раздобыла справку, дающую право на эвакуацию. Мы стояли за этой справкой в длинных очередях и прятались от бомбежек в траншеях на территории моей школы.

Мы также часто ночевали у дедушки на вокзале Вестерничены. В ночном небе были видны ракетные выстрелы, после которых появлялись одинокие немецкие самолеты-бомбардировщики. Во время одной из таких ночных атак дедушка Мендель выскочил на улицу в ночном белье. Бабушка Хейвет крикнула: «Что же ты делаешь? Они тебя заметят!»

В городе было полно диверсантов. Возле старого базара находилась высокая колокольня. Однажды днем, возвращаясь от дедушки домой, мы были свидетелями настоящего боя между засевшим на колокольне диверсантом и милицией.

Теперь я начну рассказывать о чудесах, которые на всем пути эвакуации выручали нас, давали нам повод верить в то, что мы остались целы и невредимы благодаря какой-то сверхъестественной силе.

Мы ночевали 16 июля в погребе дяди Давида вместе с его семьей. В городе гремели взрывы. Город горел. Уходя, советские войска подрывали все, что можно было подорвать. Мы проснулись рано утром от стука в погреб, и я услышал бабушку Хейвет, которая кричала безумным голосом: «Что вы тут спите! Город горит, все бегут, на вокзале стоит последний пассажирский поезд. Вы должны немедленно уехать. Бегите на вокзал!»

Заранее были приготовлены маленькие чемоданчики и сумки со всем необходимым — все то, что можно было увезти. Мы понимали, что нам придется либо уехать, либо остаться в неизвестности. Особую ценность для меня представлял пиджачок, карманы которого были наполнены марками из моей коллекции.

На перроне под парами стоял эшелон, переполненный людьми. Схватив кое-что из приготовленного багажа, мама, я, брат и бабушка Цейтл (мать моей мамы) побежали на вокзал, который находился в двух шагах от дедушкиного дома, и остановились у последнего вагона. Там стоял боец с ружьем и никого не пропускал. Мама взмолилась: «У меня дети!» — но солдат был непреклонен. В дверях вагона появился военный в чине лейтенанта с двумя кубиками на петлицах. Я узнал в нем директора школы Георгия Захаровича, который спросил: «Вайсман, что ты тут делаешь?» За меня ответила мама: «У нас есть справка об эвакуации, и мы бы хотели уехать, но солдат нас не пускает». И тут мы услышали команду: «Пропустить». Солдат отступил, и мы, тяжело нагруженные, сначала подняли бабушку, потом Фиму. Я забрался сам. Последней была мама.

Нас провожали дедушка Мендель и бабушка Хейвет. Мама предложила им ехать, но они отказались. Как и многие другие пожилые люди, они верили, что после прихода немцев с ними ничего не случится.

Помню, что в поезде оказались мои двоюродные сестры, еще какие-то родственники, и этот последний поезд, отошедший от вокзала Вестерничены, был нашим спасением — вскоре в город вошли немецкие и румынские части. Все, кто не успели бежать, попали в гетто. Большинство из них было уничтожено.

Как потом рассказала бабушка Хейвет, которая впоследствии присоединилась к нам в эвакуации, в городе невозможно было оставаться: город горел, и люди начали уходить на восток. Дедушка и бабушка тоже, в конце концов, решили уйти, хотя надеялись, что война скоро кончится, и они вернутся. Дедушка, будучи религиозным человеком, выйдя из дома, забыл талес. Он сказал бабушке, чтобы она шла, а сам вернулся, намереваясь догнать бабушку по дороге. Больше они никогда не виделись. Уже будучи в Волгоградской области, я узнал со слов родственников, что дедушку видели просящим милостыню в Одессе, после чего он пропал без вести. Его искали, но нигде не нашли. Позволю себе привести стихотворение моей дочери, Эллы Ромм, которое называется «Старик» и основано на упомянутых выше событиях.

Старушка с пыльным чемоданом,

Сутулый набожный старик.

Забыт Талмуд на фортепьяно

Среди бумаг и прочих книг.

Вой самолетов, крики, скрежет,

Последний эшелон, вокзал.

— Ты поезжай одна, а мне же

Сам Бог вернуться указал.

И он ушел. Был воздух вязкий

От гари пепельно-багров,

Солдатские мелькали каски,

Стонал горящий Кишинев…

Просить он милостыню станет,

Потерян, голоден и сед.

Она замерзнет в Казахстане,

Отдавши внуку теплый плед.

Пропавший без вести в итоге

В Одессе (по словам молвы),

Умрет он с мыслями о Боге,

Который их не спас, увы…

Наш эшелон медленно выезжал из горящего Кишинева. Солдаты взрывали телеграфные столбы и железнодорожные пути за нами. Медленно продвигаясь, поезд пересек бывшую границу на реке Днестр, проехал Бендеры, Тирасполь и благополучно прибыл в Одессу. Нас не покидала мысль о том, что случилось с дедушкой и бабушкой, с семьей Давида и Копеля, сумели ли они эвакуироваться, ведь справка об эвакуации была только у нас. По прибытии в Одессу нам велели освободить поезд и дальше добираться на восток своим путем, так как в Одессе царил хаос и неразбериха. Мама знала только одно: надо ехать на восток. Мы оседлали товарняк. На открытых вагонах его располагался груз, накрытый тентами. Нас было несколько семей, и мы устроились возле этих грузов, охраняемых солдатами. К нашему удивлению, поезд ушел очень быстро. Авиация противника кружила в небе, советских самолетов не было видно. Мы уже считали себя спасенными, но солдат, охранявший груз, оповестил нас о том, что товарняк перевозит бомбы, и если самолет обнаружит нас и выстрелит, то мы взлетим на воздух. Особого страха, должен я заметить, тогда еще не было, так как мы пока не представляли себе, что такое смерть на войне. На этом опасном товарняке мы, хранимые судьбой, добрались до станции Вознесенск, откуда эшелон уходил на фронт. У мамы были деньги, мы купили билеты на пассажирский поезд и, проехав весь юг Украины, Кривой Рог, Запорожье, прибыли в Батайск Ростовской области, где нас впервые официально сняли с поезда как беженцев и накормили в столовой. Справка, которую мама с большим трудом раздобыла в Кишиневе перед отъездом, нам очень помогла. Я помню внимание украинского населения. Люди выносили к поезду еду, фрукты, яблоки, и мне тогда казалось, что война продлится несколько недель, как говорили газеты, что в Германии будет революция, как нам внушали, и что мы вернемся целыми и невредимыми в Кишинев. Я был начитан, довольно грамотен для своих лет, поэтому доставал газеты, где мог, и, зная географию, говорил маме, что немцы продвигаются на Восток и что нам надо бежать, так как уже взяты Кишинев, Одесса, Львов и Минск. Думаю, это также сыграло роль в нашем спасении, так как многие эвакуированные оседали в тех или иных местах, не желая больше никуда ехать, потому что верили в быстрое окончание войны.

Из Батайска нас организованно увезли в город Сальск. Оттуда — в Пролетарск, южный район Ростовской области, где мы временно поселились в колхозе имени Буденного. Рядом протекала река Маныч. Там жили донские казаки, которые приняли нас дружелюбно. Мама пошла работать в колхоз. Фиму отдали в детский сад. Туда же, исключительно для пропитания, отправили и меня, хотя я не подходил по возрасту. С нами была тетя Хана, жена одного из дедушкиных братьев, и еще несколько семей. По соседству каким-то образом оказались мои двоюродные сестры, а с ними бабушка Хейвет, которая, так и не встретив деда, влилась в группу эвакуированных.

В колхозе Буденного нам жилось довольно хорошо: мы были сыты, стояло теплое лето. Но однажды ночью, когда ситуация на фронте ухудшилась, о чем я знал из газет, в дверь постучали. Грозный голос приказал указать на местонахождение председателя колхоза и секретаря парторганизации, добавив: «Если не скажете, то буду стрелять». Нам сразу показалось, что это диверсанты, стало страшно, и тетя Хана скомандовала: «Ложитесь на пол!» Она крикнула, что мы ничего не знаем. Нас не тронули, но мы еще долго лежали на полу и никак не могли прийти в себя.

После пережитого страха женщины решили, что надо эвакуироваться из этих мест, несмотря на кажущееся благополучие. Перед нами встал вопрос: куда ехать, ибо власти уже не интересовались нашей дальнейшей судьбой. Единственная железнодорожная ветвь из Пролетарска шла на северо-восток, к Сталинграду. Мама решительно обменяла очередной костюм папы на мешок со свежим белым хлебом. К этому хлебу мы захватили мешок лука, так как ничего из продуктов больше в доме не было. Затем мама наняла человека, отдав ему очередную вещь из гардероба, поскольку деньги к тому времени кончились, и он отвез нас на станцию Пролетарская, где мы и другие эвакуированные незаметно ночью погрузились со своими семьями на железнодорожные платформы с углем. Бабушек мы устроили в тамбурах, чумазые мальчишки сидели прямо на угле. Так, с Божьей помощью, считая себя в очередной раз спасенными, мы двинулись на Сталинград. Поезд ехал с долгими остановками, мы брали уголь, разводили костры, женщины варили похлебку. На станции Котельниково мы сошли с поезда, потому что дальше он не шел, и пришлось ночевать прямо на скамейках в парке. Мы были предоставлены самим себе. К этому времени у нас кончились запасы хлеба и лука.

И тут случилось очередное чудо. Будучи старшим среди мальчишек, я повел их на перрон, где непрерывным потоком на Сталинград шли воинские эшелоны. Это был конец осени 1941 года. Мы с любопытством разглядывали военных и поезда. По книгам Гайдара я знал, как выглядит бронепоезд, и безошибочно узнал его, когда он подошел к перрону. Из вагона вышел военный, чье лицо мне показалось знакомым. Мы подошли ближе, и я услышал: «Вайсман, это ты?» Каково же было мое удивление, когда я узнал в этом уже старшем лейтенанте директора школы, Георгия Захаровича! Я рассказал ему, что мы эвакуируемся и застряли в Котельниково, не зная, что делать, что мама меняет вещи и что мы живем в парке. Он спросил, есть ли у нас хлеб или деньги. Получив отрицательный ответ, Георгий Захарович исчез в поезде, который уже стоял под парами. Через минуту выскочил на перрон с двумя буханками хлеба и 30 рублями одной банкнотой. Отдав их мне, он сказал: «У меня больше ничего нет. Скажи маме, чтобы немедленно ехала дальше». Как я впоследствии понял, это было то время, когда немцы шли на Сталинград, находясь где-то между Доном и Волгой.

Наступали холода. Среди эвакуированных появился человек, который начал вербовку на строительство оборонительных сооружений в городе Абганерово, что в 100 километрах южнее Сталинграда. Он обещал зарплату, паек и теплые вещи. Мама ухватилась за этот спасательный круг. Мы сели в пассажирский поезд, который шел на Сталинград. Нас высадили в Абганерово. В моей памяти осталась теплая уютная комната, где мы жили. Каждое утро я уходил с мамой копать окопы. Это были не простые окопы в человеческий рост, а противотанковый ров, который рылся машиной. Наша задача состояла в том, чтобы выносить оставшуюся во рву землю. Явственно помню огромное количество людей, доставленных из Сталинграда, цвет советской интеллигенции, в шляпах, в беретах, одетых по-городскому, в основном пожилые мужчины и очень молодые женщины. Над нами жужжали фокке-вульфы, но бомб не сбрасывали. Очевидно, велась аэрофотосъемка.

Наступала зима, работа закончилась, и мы съехали в более дешевую квартиру. Денег не было, еды тоже. Четко помню, как ночью, находясь в каком-то амбаре, голодный, я шарил рукой по полу, находил единичные пшеничные зерна и подносил их ко рту. Понимая, что так дальше жить нельзя, группа эвакуированных обратилась к властям, которые предложили переезд на зиму в калмыцкий колхоз Тибиткинерово, где можно было найти работу и перезимовать. На какое-то время мысли о войне ушли на задний план, потому что главное было прокормиться.

Погрузив последние пожитки, бабушек и Фиму на сани, мы двинулись в путь. Был страшный холод, начался буран. Вскоре я потерял из виду идущих сзади маму и других женщин. У нас был отрез теплой материи, который мама когда-то купила, чтобы сшить пальто для папы. Видя бабушку Хейвет, которая была легко одета, и, догадываясь, что ей холодно, я пытался накрыть ее полотном, но она посмотрела на Фиму и сказала: «Лучше накрой Фиму и себя». Бабушка Хейвет замерзла у меня на глазах, но я не знал этого до тех пор, пока мы не приехали в село, и встретившие нас мужчины не сказали мне об этом. Нас выгрузили, повели в дом, а бабушку куда-то забрали. Через какое-то время пришли наши мамы. Кто, как и где хоронил бабушку, я не знаю.

Конец ознакомительного фрагмента.