Культурный код исчезающего индивида

Юлия Миланес (2023)

"Задумайтесь, пожалуйста, о том, что примерно через двадцать лет на планете исчезнет один большой, или может быть, даже гигантский народ. Это советский народ, представители которого день ото дня дряхлеют и скоро их совсем не останется. Ни одного. И меня. Это был народ, выплюнувший из себя все постсоветское население — русских, белорусов, даже украинцев, половину Средней Азии, здоровенный кусок Кавказа, четверть Израиля, чуток Германии и Соединенных Штатов. Продолжать можно бесконечно, вплоть до Австралии через Бразилию и остров Пасхи. Я — представитель этого народа. Я — носитель его культурного кода…" Так начинается мой новый роман, сквозной нитью которого проходят воспоминания моего детства. Как у меня принято, роман практически без сюжетной линии, он построен в формате сериала, то есть скроен из коротких рассказов, связанных друг с другом, но имеющих законченную форму и свой собственный сюжет. Те, кто уже прочел "Мемуары непрожитой жизни" не будут сильно удивлены. Вэлкам!

Часть вторая. Мой первый раз

Глава 1. Впервые о Боге

Я и сейчас хожу на детскую площадку качаться на качелях. Весу во мне восемьдесят килограмм, поэтому всегда находятся сердобольные гражданки, делающие мне замечания. Для чего, интересно, людям говорить очевидные вещи? По их мнению, я не знаю свой возраст и то, что качели для детей? Или мне с весами не разобраться? Такие люди, как правило, считают себя умнее других и, будучи не в состоянии разобраться в сложном, транслируют очевидное.

В ближайшем парке как раз поставили очень интересные качели. Они похожи на перевёрнутую черепаху, только вместо панциря у них крупная верёвочная сетка. Будь я ребёнком, у меня обязательно вывалилась бы в ячейку рука или нога, но взрослому в самый раз. На эти качели надо ложиться вниз спиной, чтобы рассматривать небо.

Я, качаюсь, как правило, ночью. Небо кажется бездонным резервуаром с мазутом. В большом городе ночью не видно звёзд из-за уличного освещения. Где-то сбоку сияет белая луна с голубоватыми прожилками.

Однажды со мной произошёл такой случай. Когда ложишься спиной на качели, ночной пейзаж в зоне видимости рассекает высокая полосатая труба с мелкими красными огоньками навигации. Дело было зимой, труба вовсю дымила (это труба ТЭЦ), луна только нарождалась, и, когда я легла на качели, она находилась слева от трубы. В какую-то секунду моё сознание помрачилось, и я не знаю, сколько времени пролежала, глядя вверх. По ощущениям, это длилось всего лишь мгновение. Когда я смогла снова сфокусировать зрение на луне, она уже сияла справа от трубы. Вот такое чудо. Не удивляйтесь, я всё необъяснимое называю чудом.

Большой взрыв? Вы серьёзно обсуждаете эту научную парадигму? С серьёзными лицами? При галстуках? Я прямо вижу, как собираются уважаемые люди с верительными грамотами и дипломами и приходят к консенсусу. По отношению к величине Вселенной, величина одного человека — это бесконечно малая величина, которой можно пренебречь, выражаясь математическими терминами. Величина, которая с трудом вылетела на орбиту Земли, а рассуждает о зарождении Вселенной. Полиграфа Полиграфовича не напоминает из известного произведения Михаила Булгакова?

Так начинаешь верить в Бога — на качелях.

Главный вопрос неофита: Бог добрый или злой? Почему добрый Бог допускает болезни и несчастья? Как будто от решения этого вопроса что-то зависит в жизни человека. Если Бог существует, то власть его — создателя всего — безгранична. И вопрос доброты Бога вообще не имеет никакого значения: вы в его безграничной власти. Этот вопрос — доброго и злого Бога — произрастает из нашей обезьяньей привычки и способности что-то выгадать, подсуетиться. Для нас Бог — это, в некотором роде, начальник клерков. Нужно посмотреть, в каком он настроении, подсунуть липовый отчёт о проделанной работе, выклянчить премию, повышение, отпуск. Далее наше воображение не может распространиться.

Почему же Бог допускает болезни и несчастья? Я нашла ответ на этот вопрос. Бог вне границ наших понятий добра и зла, потому что он вечен и бесконечен.

Наши понятия добра и зла выросли из осознания нашей смертности и понятия боли, что взаимосвязано. Ребёнок, впервые притронувшись к горячему чайнику, обжигается и говорит: «Чайник — плохой, злой! Он меня обжёг!» Так он признает понятие боли. А осознание неотвратимости своей смерти — это фундаментальное открытие раннего детства. Через него проходят абсолютно все дети. Где-то в три-четыре года тебя как обухом по голове: мама когда-то умрёт. А как же без мамы? И ты умрёшь! И кошка твоя, Мурка, умрёт! Все умрут! Страх смерти потом затирается, запирается на окраинах подсознания, но он никуда не девается. Поэтому, болезни — зло (ведут к смерти), несчастный случай — зло (ведёт к смерти), нищета — зло (ведёт к смерти). У современного человека даже такая мелочь, как потеря работы — зло. Потому что там уже выстраивается логическая цепочка к нищете и, опять же, смерти. По большому счёту, страх смерти и есть основной двигатель нашей цивилизации.

Бог, повторюсь, вечен и бесконечен. Он никогда не умирал. У него совершенно другое сознание, свободное от шелухи беспомощного, стареющего от рождения тела. Свободное от страха смерти. Надеюсь, я понятно объясняю свои мысли?

У меня назрел ещё один вопрос про Бога, на который я пока не нашла ответа: а зачем мы вообще Богу нужны? Со всеми своими обезьяньими повадками и теорией Большого взрыва? Вопрос-то, похоже, основной во всей истории человечества. Либо Бог невероятно терпелив, либо многого о нас не знает.

Как так получилось, что советский человек, сначала истово отрицавший Бога, теперь так же истово в него уверовал? Просто этот человек состарился и почуял смерть. Всем своим уродливым старческим телом почуял, когда отказывают то зрение, то рука, то нога. С того самого мгновения, как он маленьким ребёнком осознал себя смертным, это знание сидело у него в мозгу, как гвоздь. Время пришло. Увы! Всесильные учёные мужи, рассуждающие о Большом взрыве, не нашли лекарства от старости. И остаётся цепляться за соломинку…

Глава 2. Первые воспоминания о себе

Человек от рождения себя не помнит, это понятно. Так получилось, что мои первые воспоминания о себе связаны со старческой немощью. Сейчас они сильно приукрашены, много додумано и доосознано, особенно при сравнении с воспоминаниями других людей — моих родственников.

С момента моего рождения мы с мамой жили в частном доме прабабушки Люси в Горелово. Когда мне было два года, мы получили комнату в коммунальной квартире в центре Ленинграда. Значит, это воспоминания того периода, когда мне было меньше двух лет.

В доме прабабушки Люси было две комнаты — большая (зала) и маленькая, а ещё солнечная веранда, холодная и тёплая кухни. Удобства, соответственно, холодный туалет с выгребной ямой.

В то время ещё была жива прапрабабушка Паня. Ей было глубоко за девяносто, она уже не ходила, но находилась в здравом уме, что в её возрасте редкость. Она лежала обтянутым морщинистой кожей скелетом на железной кровати в маленькой комнате. Всего на своём веку прапрабабушка родила одиннадцать детей, но к тому времени в живых осталось только двое — её самая младшая дочь, моя прабабушка Люся, и ещё одна дочь постарше — Раиса. Прабабушка Люся часто попрекала старую мать, что та отдала её (Люсю) «в люди» в семь лет, а теперь ей приходится досматривать мать перед смертью. Суть этих претензий тогда была мне непонятна. В самом деле, откуда двухлетнему ребёнку знать дореволюционные дела? Паззл сложился потом, когда прапрабабушка Паня уже умерла, а я была подростком. Прапрабабушка и правда отдала свою семилетнюю дочь Люську в посудомойки.

Я в возрасте чуть меньше двух лет уже ходила на своих двоих и непременно везде лезла. Когда взрослым было необходимо избавиться от меня, они сажали меня на крошечный стульчик рядом с кроватью прапрабабушки и она посильно меня развлекала.

Одним из первых слов, выученных мною, было слово «чонок» — как я позже узнала, сокращенное от «арапчонок». Так меня называла старая Прасковья из-за смуглой кожи и чёрных волос.

Прапрабабушка обычно ласково со мной заговаривала, пела прибаутки, а я её слушала, сидя на стульчике. Мы представляли собой довольно странную пару. Прапрабабушка Паня уже была черна от старости, кожа в пятнах обтягивала череп и руки. Не было даже намёка на зубы, рот ввалился. Облысевшая голова была повязана белым платком. Но, как ни странно, я ничуть её не боялась. Хотя в этом возрасте ещё ничего и никого не боишься, кроме бабайки. Прабабушка Люся иногда давала мне в эти моменты пожевать то дольку солёного огурца, то краюху хлеба. В общем, всё, что нынешним детям давать запрещено, ибо подавятся, отравятся или умрут от диатеза.

Однажды мне дали большую шоколадную конфету и усадили возле кровати старой Прасковьи. Конфета была в бумажной обёртке, а под обёрткой у неё был ещё один фантик — из фольги. Я тогда уже понимала, что конфету надо развернуть, но маленьким пальчикам это никак не удавалось.

— Дай мне! — внезапно сказала старая Прасковья и протянула немощную руку.

Я отдала конфету.

Прасковья, которая по старости уже много лет ничего не ела, кроме белого мякиша, размешанного с молоком, остервенело отбросила фантики и вцепилась в шоколад беззубым ртом. Сейчас я бы поразилась, какая тяга к жизни, к удовольствиям может быть у умирающего человека, но тогда я была ещё несмышлёнышем.

Я удивилась, но не заревела, как ревут многие малыши, стоит только у них что-нибудь отобрать.

Старухе было не справиться с конфетой, и она спрятала её между матрасами (её кровать была сетчатой, с двумя ватными матрасами). Кульминация наступила несколько позже, когда вечером затопили печку. Конфета растаяла в тепле, а старая Прасковья захотела её достать, в результате чего шоколадом были вымазаны матрас, простыня, одеяло и руки беспомощной умирающей старухи.

Такую картину и застала прабабушка Люся, войдя в маленькую комнату.

— Мамка! Мамка! — кричала с непередаваемым тверским говором прабабушка Люся, не менее древняя, своей совершенно древней матери. — Смотри, ты опять обосралася!

— Та где? — беззубо шамкала старая Прасковья.

— И всё говном вымазала!

Тут прапрабабушка Паня сообразила, что если узнают про то, что она отобрала у меня конфету, её будут ругать ещё больше, и «созналась»:

— Обосралася я, Люська!

Этот эпизод я сейчас не очень понимаю, как трактовать. Возможно, у старой Прасковьи уже были провалы в памяти, и она забыла про шоколад, поэтому и «созналась».

Но, тем не менее, её почти неживое тело перевернули и поменяли бельё.

У Кира Булычёва есть повесть «Тайна третьей планеты», а у меня теперь есть моё самое первое воспоминание о себе «Тайна первой конфеты».

Вскоре мы с мамой переехали в центр Ленинграда. Остались в прошлом и тёплая печка, и маленький стульчик, и старая Прасковья. Воспоминания о прапрабабушке Пане очень скоро выветрились из детской головы. Через некоторое время я приехала с мамой в Горелово в гости, пришла в маленькую комнату и села на стульчик уже изрядно подросшей попой. Старой Прасковьи на кровати больше не было. Тогда я не задумывалась, куда же она делась. А на эту кровать стали укладывать спать меня. Пятно от шоколада так и не отстиралось с матраса.

Глава 3. Саночки

Смущение — это какое-то странное чувство. Говорят, есть приятное смущение, например, от комплимента. Для меня смущение — это, в первую очередь, чувство неловкости от того, что я делаю.

Например, я испытываю (в свои-то сорок шесть лет!) смущение от того, что я — писатель. Потому что это «ненастоящая» профессия. Вроде как я не тружусь — таково всеобщее мнение подруг моей мамы. Вот если бы я работала шпалоукладчицей — это совсем другое дело! Это почётный труд!

Я никому ничего не собираюсь доказывать. В самом деле, как доказать человеку, получившему среднее специальное образование, что рождение смыслов — это тяжёлый умственный труд?

Слава богу, у меня нет камней преткновения по этому поводу в моей маленькой (не родительской) семье. Потому что достаточно тяжело торопливо извергать из себя текст, одной рукой помешивая борщ. Моя вторая половинка обычно терпимо относится к стуку клавиш по ночам. Не говоря уже о том, что я могу начать бегать из угла в угол, когда меня осенит очередная «гениальная» писательская идея.

Но моё первое смущение случилось со мной где-то в четыре года. Дело было опять в Горелово, где я гостила зимой у прабабушки Люси.

В Горелово все друг друга знают. По крайней мере, так было в моём детстве. Мало того, всё это поселение напоминает пиратский бриг, потому что все жители носят клички. Я специально не пишу, что это напоминает поселение уголовников, потому что «уголовники» или «пираты» были очень старые люди. Прабабушкин телевизор чинил Валька Кулак. Нет, он не был кулаком по классификации зажиточных крестьян Владимира Ильича Ленина. Просто на одной руке у него не хватало пальцев. Одного мужчину в уже весьма почтенном возрасте называли Андусей, потому что он всю жизнь прожил в Горелово и соседи помнили, что, будучи сопливым мальчишкой, он представлялся Андрюшей, не выговаривая букву «р». Представляете, каково в шестьдесят лет быть Андусей? Лучшей подругой прабабушки была Верка Рыжая. Именно так: не рыжая Верка, а Верка Рыжая. На ней и остановимся.

Несмотря на прозвище, Верка была в преклонном возрасте, дородная и действительно красила волосы хной, отчего имела рыжую шевелюру. Верка жила у самой речки, а мы жили на Речном переулке, поэтому все пути прабабушкиной подруги вели мимо нашего дома. И каждый раз она останавливалась у нашего забора, чтобы обсудить последние сплетни, которые я старательно подслушивала и то, что понимала в возрасте четырёх лет, разносила среди детворы.

Однажды случился конфуз. Как многие старые женщины, Верка недолюбливала жену своего сына. В четырёхлетнем возрасте я быстро усвоила, что улыбчивая Веркина невестка Галя — неряха, плохо готовит, засранка, неумеха и разбаловала детей. А Галя была очень добра ко мне и всегда угощала конфетами. Как-то раз она остановилась у нашей калитки и протянула мне конфету, а я, по-пиратски прищурив глаз, выдала ей:

— В вашем салате одна картошка, если копнуть поглубже!

Дело было сразу после Нового года, и у всех на столе стоял «оливье».

Галина как-то сразу поблекла и ушла. А я с тех пор все салаты копала глубже, чтобы разобраться, из чего они состоят.

Видимо, после этого между Веркой и её невесткой состоялся нелицеприятный разговор. Так или иначе, Верка Рыжая то ли решила отомстить мне по вредности характера, то ли чисто из вредности, но на следующий день она ввела меня в смущение. Первый раз в жизни.

Прабабушка Люся повезла меня на речку кататься на санках. Речка наша — Дудергофка — хоть и имеет жалкий вид, но, как у всякой порядочной реки, у неё есть высокий берег и низкий. На высоком берегу я и каталась на санках, а прабабушка Люся ловила меня внизу, чтобы я не уплыла по течению. Всё это происходило у дома Верки Рыжей. Тут-то она и вышла на улицу.

— Ай, какая большая девочка! — посмеялась она надо мной. — Про все салаты знает, а её бабушка на саночках возит!

Я насторожилась, а Верка продолжила:

— Бабушка-то старенькая, у неё ножки болят, у неё ручки болят!

Я не очень понимала, к чему она клонит, а Рыжая развивала мысль:

— Посадила бы бабушку на санки и покатала! Ты ведь уже большая!

Саночки у меня были обыкновенные, советские — с алюминиевыми полозьями и деревянной решеткой сверху. А сзади у них была спинка, которая удерживала ребёнка.

Я с большим трудом вылезла из санок со спинкой. Зацепилась за верёвку, упала, встала.

— Садись, — говорю, — бабушка Люся!

Прабабушка решила поддержать шутку и под Веркино улюлюканье взгромоздилась на санки.

Я решительно взялась за веревку, но санки не сдвинулись с места. Я забежала со стороны спинки, решив, что буду толкать. Ни с места.

Верка расходилась пуще прежнего:

— Ой, каши мало ела!

Вокруг нас со всего берега собралась толпа старух с внучатами. Все пересмеивались, глядя на мои потуги.

— Ладно! — сказала наконец прабабушка Люся. — Придется мне, такой старой, тебя домой на саночках везти!

Впервые в жизни я была посмешищем. Пунцовая не то от смущения, не то от мороза, я взгромоздилась на санки, и меня повезли домой.

С тех пор смущение мне всегда неприятно. Уже давно нет ни Верки Рыжей, ни прабабушки Люси, а я всё ещё везу свои саночки.

Глава 4. Красный «Мерседес»

А вот моего сына смутить в детстве было нереально.

Он не застал ни прабабушку Люсю, ни бабушку Нину, ни, тем более, старуху Прасковью. На его век хватило меня и моей мамы.

Вообще так сложилось, что наша семья — курятник: мужчин в ней мало, а женщин много. Поэтому у нас всех всегда были мамки-няньки. Сейчас гендерный баланс более-менее выровнялся, потому что старухи умерли, зато выросли мой брат и сын.

Моего сына зовут Дима, в обиходе — Котёночек. Сейчас Котёночку двадцать два года, это огромный мужичина, похожий на шахида, потому что не бреет бороду.

А в те времена, о которых пойдёт речь, Котёночку было лет пять. Дело, как водится, было в гостях. Как обычно, у бабушки — моей мамы.

Мама росла в Горелово. Видимо, оттуда у неё острый язычок.

И вот, сидим мы с Котёночком у неё в гостях, пьем чай из блюдечка, и тут мама говорит ни к селу ни к городу:

— Эх, шубки-то у меня нет… совсем бабушка замёрзла!

Котёночек и ухом не повёл, продолжая тянуть чай.

А моя мама, думая его смутить, заявила:

— Купил бы ты мне шубу, Котёночек!

Все думали, что ребёнок сейчас начнет суетиться — денег-то у него нет. Но Котёночек отложил блюдечко и важно сказал:

— Вот вырасту и куплю тебе шубу!

Но и от бабушки Иры не так-то легко было отвязаться:

— А какую шубу ты мне купишь? Чёрную или белую?

— Я тебе, бабушка, и чёрную, и белую шубу куплю! — снова важно ответил Котёночек. — Две шубы у тебя будет!

Сейчас он поражает реалистичностью своих взглядов на жизнь и не делит шкуру неубитого медведя. А тогда твердо верил в то, что говорит.

— И ножки-то у меня больные, — жалобно продолжила мама, думая о сапожках. — Мёрзнут, ходить холодно!

Но сапожки — это не масштаб Котёночка. Он с разбегу пообещал:

— Вырасту, машину тебе куплю, бабушка!

— Как машину? — опешила бабушка Ира. — Какую ещё машину?

Котя наморщил лобик и выпалил:

— Красный «Мерседес»!

В общем, неизвестно, кто над кем посмеялся. Мамина шутка не удалась.

Но один раз на моей памяти Котёночка удалось смутить.

Нас пригласили на день рождения маленькой девочки. Ну как маленькой? Ей исполнялось пять лет, а Коте уже исполнилось семь.

Это были невозможно тяжёлые годы, когда я уже болела, но прикладывала все усилия для того, чтобы работать. Очень глупое решение, но я боялась, что не смогу обеспечить Котёночку счастливое детство. Тогда я не понимала, что понятие счастливого детства не подчиняется законам денежного оборота, и несознательно делала детство Котёночка несчастным. Он просто имел мать, которая жила через силу и не имела возможности им заниматься. Из этой ситуации были разные выходы: например, получить инвалидность и заниматься посильным трудом. Но я этого выхода почему-то боялась.

В общем, у нас не было времени купить подарок, и, по старой советской привычке, я купила книжку. У меня было много нерешённых проблем, и проблема подарка была где-то на последнем месте.

Мы пришли в гости — чистые, нарядные, с книжкой. Но именинницу книжка совершенно не заинтересовала. Она скучно на неё поглядела и отложила в сторону.

Зато другой мальчик подарил ей туфли на каблуке. Его мама была тонким психологом и угадала с подарком. Именинница была на седьмом небе от счастья. Она в первый же вечер натерла себе туфлями кровавые мозоли, но ни на секунду их не снимала.

Котя чувствовал себя не в своей тарелке, и мы быстро ушли с праздника.

Я тогда подумала про эту девочку: «Вырастет — работать не будет!» Не хочу показаться старухой, которая всё время твердит «я же говорила», но так и случилось. Она выросла и не работает. Не тот менталитет. Может, и к лучшему. Всё-таки мы — железное поколение. Гвозди бы делать из этих людей! А новое поколение родило нежных девочек: матерей и домохозяек, никак не пригодных для хождения в робе.

С тех пор Котя уяснил, что в любом непонятном случае надо дарить женщине туфли.

Котёночек вырос очень трудолюбивым. В его подростковом периоде его минула наркомания, геймерство, и вообще никакие пороки современного мира нас не коснулись. Он рано, как только закончил Академию, отделился от меня и стал жить самостоятельно, своим умом. Я была строгой матерью, и в первое время его будоражила эйфория свободы. Он подолгу со мной не разговаривал, а при разговоре всячески подчёркивал, что я ему не указ. Но и это прошло. Сейчас ему хочется просто побыть Котёночком, и пока что есть один человек, с которым это возможно. И, пока я жива, этот здоровенный мужик для меня Котёночек.

Красных «Мерседесов» он больше никому не обещает.

Глава 5. Я рождена на радость людям

Люди очень любят вспоминать свою первую минуту славы, и я люблю. У многих советских людей эти воспоминания одинаковы, как под копирку: табуреточка, Дед Мороз и стишок Агнии Барто или Фёдора Тютчева. Моя же первая минута славы связана с балетом.

Когда мне было два года, мы с мамой переехали из Горелово в центр Ленинграда и заняли одну комнату в коммунальной квартире. Квартира была на девять семей. Там же занимала маленькую комнату моя бабушка Нина (дочь прабабушки Люси). Наша семья всегда держалась вместе.

Так, внезапно, я перешла с попечения одной старушки на попечение другой. Хотя бабушку Нину старушкой в то время никак нельзя было назвать.

Она рьяно взялась за моё воспитание. У неё была масса идей по моему физическому и психическому развитию. Обычно родители имеют амбиции по развитию ребёнка — ровно такие, какие им не удалось реализовать в собственном детстве, и приписывают детям свои собственные детские мечты. Так и случилось: в возрасте четырёх лет меня отдали в кружок балета. В моём случае это было не очень актуально, тем более что я имела большой лишний вес. Но бабушку Нину ничто не могло смутить.

— Вот так балерины делают! — показывала она мне, широко разводя руки в стороны, растопырив пальцы и показывая нечто похожее то ли на знак «хэви метал», то ли на жест «идет коза рогатая».

Я его очень быстро запомнила. На кружке, едва встав в первую позицию пухлыми ножками, я развела ручонки и отожгла фирменный бабушкин знак.

Руководитель кружка меня терпеть не мог, считая совершенно бесперспективным ребёнком. И был прав.

На том же кружке занималась девочка из моего детского сада, которая как раз считалась очень перспективной. Она была стройной и мускулистой. В постановках «Лебединого озера» нашей самодеятельности она танцевала белого и чёрного лебедя.

Эта девочка — Лера — стояла у станка впереди меня, и ей невероятно высоко удавалось задирать ногу в батмане, в то время как моя нога едва отрывалась от пола на сорок пять градусов. Однажды, когда она делала батман, я обнаружила, что у неё дырка на колготках как раз на причинном месте. Мне доставляло удовольствие рассматривать её трусы и противно хихикать при этом. А что? Интересно же, у кого какие трусы!

Наш престарелый инструктор, казалось, никаких дурацких дырок не замечал. И в один прекрасный день важно сказал мне:

— Правильно смотришь! Смотри на неё внимательно и повторяй! У неё большой талант!

Но Лера-то прекрасно поняла, куда я смотрю и при этом противно хихикаю. Она покраснела и убежала в раздевалку. Педагог так ничего и не сообразил. Лера, вероятно, не могла самостоятельно зашить свои колготки, и её родители по неизвестным причинам не могли. Тогда я превратила каждую её репетицию в пытку, а она так и не научилась не обращать внимания на мои смешки.

Так я отзанималась полгода и ни одной роли мне не дали. Ни в одной постановке. На всех постановках нашей самодеятельности зал был пустой. Только я и билетёрша сидели в первом ряду. Наконец моей бабушке Нине это всё надоело: она жаждала моей славы, и между ней и балетмейстером состоялась маленькая сделка. Однажды я увидела, как пятирублевая купюра с дедушкой Лениным перекочевала из бабушкиной руки в руку инструктора, и он заговорщицки ей подмигнул:

— Не сумлевайтесь! Будет танцевать партию чёрного лебедя!

С того дня партии чёрного и белого лебедей разделили: белого лебедя танцевала Лера, а чёрного — я. Я разучила свою партию и с нетерпением ждала премьеры. А бабушка-то как ждала! Она пригласила на мой дебют всех своих знакомых пенсионеров. И в один прекрасный день мы с ней вручили пригласительный билет моей маме.

— Партия чёрного лебедя! — торжествующе произнесла при этом бабушка.

— Белядя! — подтвердила я.

В назначенный день нашего представления в зале был аншлаг. Там всего-то было мест двадцать, и все они были заняты. Я, волнуясь, выглядывала из-за кулис, и моя чёрная корона, сделанная из крашеного картона, сваливалась мне на нос.

Зрелище было не для слабонервных. Тут надо сказать, что в балете участвовал ещё один колоритный персонаж — сам балетмейстер. Из-за того что в самодеятельность шли одни девочки, он самолично танцевал партию принца. Балетмейстер был стар, и фигура у него была воистину лягушачья — тонкие ножки, худая сморщенная жопка и круглый живот. В колготках это выглядело очень живописно. Соответственно, от одного его выхода на сцену в зале начались смешки. И вот — мой звёздный час! На сцену, высоко подкидывая пухлые ножки, начисто забыв свою партию и растопырив за спиной пальцы в жесте «хэви метал», вылетел чёрный «белядь».

Сказать, что зал смеялся, — значит ничего не сказать. Зал рыдал со смеху. В первом ряду, корчась и утирая слёзы, выступившие от хохота, сидела моя мама. Бабушка Нина оглядывала всё это безобразие с оскорбленным видом. После представления гости должны были оставить отзыв на специально распечатанной афише, и все написали, что партия чёрного лебедя была бесподобна.

Вот тогда я впервые поняла, что рождена на радость людям.

Глава 6. Проститутка

Однажды, мама встала с утра, закрутилась у зеркала, подвила кудри и запела:

Колокольчики-бубенчики ду-ду,

На работу я сегодня не пойду!

Это означало, что у мамы на работе выходной, который мы можем провести вместе.

Я была в первом классе, и мне в такие дни разрешилась не ходить в школу — слишком редки они были.

Внезапно, мама повернулась ко мне и, слегка приобняв, спросила:

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Проституткой! — ни мало не сомневаясь, ответила я.

Мамина рука замахнулась и едва не опустилась мне на щеку:

— Кем?! — взревела мама.

— Проституткой! — снова ответила я, уже оробев.

— А кто такая проститутка? — после долгого молчания спросила мама.

— Та, которая учится в институте…

На самом деле, я хотела сказать «институткой», но почему-то на язык легло слово «проститутка», где-то услышанное ранее. Понятно, что мама не стала мне объяснять в таком нежном возрасте, кто такие проститутки на самом деле.

Но это была присказка, сказка будет впереди. Речь пойдет о первой лжи, которая у меня случилась очень поздно — в первом классе.

***

Мой вес мешал мне не только в балете, но и в школе, начиная с самого первого класса, меня считали некрасивой, и никто не хотел со мной дружить. Кроме одной девочки, которая была очень худой. С ней тоже никто не хотел дружить. Кроме того, она была двоечницей, и ее папа был алкоголиком. Не очень понятно, откуда было известно про алкоголизм ее папы, и какое это имеет отношение к дружбе между детьми.

Она жила рядом со мной — в общежитии прядильной фабрики имени Анисимова. Ее тоже звали Юля. Юля Безверхова.

Я не очень хорошо понимаю механизм возникновения сплетен, и среди детей, и среди взрослых, но моя бабушка Нина сразу заподозрила, что Юля из неблагополучной семьи.

К тому времени я освоила телефон, проведенный на кухне в нашей коммуналке, и принялась целыми днями по нему общаться. Коммуналка была велика, а телефон один. И соседи возмущались, что им надо говорить по делу, а драгоценный аппарат все время занят мной.

Конец ознакомительного фрагмента.