Похититель тел

Юля Ламичева

Если что-то случается, то пусть случается в кино: его профессионалы снимают, так что шансов приятно провести время куда больше.Однако случилось: у Тёмы спёрли тело, он сам с перепугу подтибрил тушку провинциальной малолетки и устроил себе каникулы в обществе семьи почти покойного архитектора, городской сумасшедшей, санитара-некроманта и прочего населения курортного местечка… и не только. А всё потому, что реальность делается кем попало, например лузерами вроде Тёмы – ну, фигня и выходит.

Артём

В самолёте истомлённый страхами Тёма заснул, в чём ему помогло явно страдавшее застарелым недосыпом Морино тело.

— Вставай давай, прилетели, — насморочный голос Моры за шиворот выхватил Тёму из беспамятства. Некоторое время он сидел, не решаясь шевельнуться — ну как Мора уже не только левой рукой владеет, но и, например, ртом? Выхода, однако, не было, — не дожидаться же, пока стюардесса докопается, — так что Тёма рискнул открыть глаза. Мора вниз головой свешивалась из отделения для ручной клади, зрелище, ради которого просыпаться точно не стоило.

— Что ты там делаешь? — спросил Тёма прежде чем понял, что, возможно, не хочет получить ответ на свой вопрос.

Мора расплылась в довольно ухмылке.

— Я всюду помещаюсь и просачиваюсь, представляешь! Пока ты дрых, я смоталась в багажный отсек, полазала по чемоданам, в основном фигня, но в одном очень даже ничего вещи. А знаешь, какой шарфик в сумке над тобой? Няшка! Жаль, что всё сквозь пальцы проходит, или наоборот, пальцы через всё… Короче, духом быть классно, особенно если настоящим духом, который совсем к телу не привязан, но спереть ничего не получается, вот это реальная засада.

Город Севастополь навалился жарой с лёгкой примесью осени, оглушил морским воздухом и цыганками в туалете, протащил сквозь толпу преследующих обрывки лета туристов, порадовал барскими обшарпанными особнячками и коллекцией разномастных автобусов.

Трясясь в одном из них между горами и морем, Тёма сообразил, что так и не выбрался в отпуск. Собирались на фестиваль в Сербию, но Ане приспичило делать ремонт. Валерка с Костиком сказали, что у неё включились биологические часы: вьёт гнездо. Тёма дружил с Валеркой и Костиком со школы, оба были женаты. «Верь мне, у вас дело идёт к размножению, — авторитетно вещал Валерка, отец близнецов. — Некоторые бабы заводят котов или таких волосатых слюнявых собак, верный признак. Но ремонт тоже сигнализирует». Тёма вспомнил, как последнее время не любившая животных Аня начала поговаривать о котёнке. На следующий день он сбежал к маме, но фестиваль к тому времени прошёл, лето тоже, а отпускную заначку сожрал ремонт.

Зато сейчас Тёма хорошо так в отпуске, надолго. Он машинально потянулся в карман за платком, вытереть пот, но нащупал девичье бедро — Мора могла считаться признанным чемпионом мира по переодеванию в туалетах, так что теперь на Тёме болталось нечто вроде бабушкиной комбинации поверх снятой с неё же кофты в крупный горох. Тёма настоял только на кедах: то, что Море нравилось выпендриваться в розовом кошмаре на платформах, ещё не значило, что Тёма был обязан и дальше бороться со здравым смыслом за поддержание равновесия на стёртых в мясо ногах с рюкзаком тряпья на закорках.

***

Отчаявшись заехать на торчащую из моря скалу по лучу солнца и вволю набалансировавшись вдоль края пропасти, водитель решил дать жизни шанс и пригнал покусанный временем автобус в место назначения. Тёма выполз последним (проклятый рюкзак застрял в проходе) и влюбился. С первого взгляда, да, как в мультике. Вероятно, вокруг его головы запорхали сердечки. Мора их, впрочем, не заметила.

— Чего застыл? Да, не Москва. Тут у нас в смысле транспорта, кто без машины, ходят пешком, поэтому вперёд, дорогой.

О том, что можно любить город, Тёма читал, но полагал художественным преувеличением. В силу финансов великим путешественником он не являлся, кое-где побывал, но через неделю начинал скучать. Не по Москве, а по годами отработанной рутине, включавшей Москву, квартиру, маму, посиделки с приятелями, ленивые бродилки по интернету, мысли ни о чём. И надо же, чтобы именно сейчас, когда жизнь подходила к концу, он оказался в месте, где с удовольствием мог бы эту жизнь провести.

Улочки петляли, как вздумается, взлетая в гору и устремляясь, очертя голову, в тупик с прикованным столетним дамским велосипедом на гигантских колёсах. Каменные стены образовывали выпуклости и ниши в самых неожиданных местах. В открытых окнах виднелись истлевшие до Тёминого рождения абажуры с кистями и кружевные вязаные занавески. За окнами громко ужинали, смотрели телевизор, где-то играло пианино. Звуки домашней жизни вылетали на улицу, мешаясь с шарканьем ног о булыжники и голосами прохожих. Разномастные облупленные двери топорщились табличками с фамилиями жильцов. Цветы свешивались из-за стен яркими гроздьями, а пахли так, что хотелось бросить рюкзак и, забыв о стёртых ногах, как в детстве бежать к подразумевающемуся за каждым поворотом морю — купаться. На крошечной площади торговали кукурузой, пиццей и светящимися шариками. Дети кидали шарики об мостовую, отчего площадь смахивала на волшебный калейдоскоп — игрушку с цветными стёклышками, разбитую Тёмой во времена, когда бритьё казалось привилегией взрослых, а не нудной повинностью. На тумбе стоял бронзовый ангел с мечом из «Звёздных войн», когда в блюдечко кидали монету, он раскланивался и менял позу. Дед без руки пел на незнакомом Тёме языке жалостную песню, аккомпанируя себе на аккордеоне. Возле книжного магазина, смешно задрав лапы, спала толстая белая собака.

— Симпатичный городишко, — сказал Тёма. — Встаёшь этак рано утром и на пляж…

— Про пляж молчи, — отозвалась заметно помрачневшая за последние полчаса Мора. — Я там всё лето мороженым торговала, до сих пор трясёт: толпы жирных уродов, дети орут, а с меня и дома детей хватает!

— Чьих? — испугался Тёма.

— Ясно, не моих, сестриных. Отсюда все валят. В Севастополь, в Киев, кто покруче — в Москву или Питер. Севастополь тоже дыра, Микель вот в Италию свалил, он тату-художник, мне татушки забивал на халяву, я ему моделью была, он меня фоткал для портфолио, ещё и по фестивалям катал.

Тёма опустил глаза на ужасного Ганешу, чьё пузо просвечивало из-под кружева комбинации. Впрочем, на руках у Моры ещё и не такое было, Тёма решил не разглядывать и не расстраиваться, всё равно какое-то время придётся оставаться ходячей рекламой творчества Микеля, чтоб ему в Италии макаронами подавиться.

— Я два раза валивала, — продолжала Мора. — Первый раз вернули с ментами, как несовершеннолетнюю, второй полгода в Питере тусила, но бабки кончились. Ничего, к зиме насовсем свалю, лучше в сортире утопиться, чем тут застрять, как Машка! Машка — моя сестра, у неё муж вроде тебя. Если подумать, ты бы здесь прижился.

Улицы стали шире, фонари попадались всё реже, зато стали появляться машины, ели ползущие, подбитые и извиняющиеся за свою неуместность там, где изначально планировались тачки, максимум — ослы, впряжённые в небольшие повозки. В садах зрели мандарины, старики играли в домино под виноградными лозами, пахло жареным мясом, на террасах пили вино, провожая закат болтовнёй. Мужичок гнал стадо пёстрых коз с демоническими глазами. Несмотря на позднее время, всюду играли дети (Тёма забыл, когда видел их без конвоя взрослых).

— И прижился бы, — вздохнул Тёма. — Тебя-то что не утраивает? Зимой тепло, а не чёрная дрянь по восемь месяцев в году, снег с дождём, дождь со снегом. Море рядом…

— Далось тебе это море, — скривилась Мора. — не въезжаешь: здесь же ничего, ничегошеньки, ноль целых, ноль десятых. Ничего не происходит!

— Можно подумать, в Москве происходит.

— Это ты засел у мамы под юбкой, как грибок, а у нормальных людей в больших городах происходит жизнь! Зимой, дорогой, тут дождищи, ветрище и дубак гаже, чем в Антарктиде. Море — картинка на продажу, для туриков. Здесь летом все сдают сараи, фотографируют туриков с кроликами да шашлык жарят, а зимой курят бамбук и живут тем, что стрясли у туриков за сезон. Других занятий нету. Одни тут прикатили строить домик у моря, из Тюмени, так уже в ноябре взвыли и укатили назад. Только мой уникальный папочка завис, а ведь если б его вовремя показали психиатру, я могла бы родиться в Питере! У нас жизнь только летом, потом все разъезжаются по своим Киевам и Москвам, а я сижу здесь. Зато у моря. Ещё раз направо, теперь до упора и в гору. Осторожней, камни, зараза, сыпучие, колени мне не разбей.

Кое-как вскарабкавшись по почти вертикальному проулку вдоль виноградника, Тёма застыл с открытым ртом.

— Ты тут живёшь?!

— Угу. Папочка выбирал самый древний сарай на районе, он разбирается, как же, главный городской архитектор, то есть был до инсульта. Триста лет назад тут стоял здоровенный хлев, в плане ферма, у папочки даже фотография висит, правда, не трёхсотлетняя, а конца позапрошлого века. С тех пор ничего не изменилось, папа только жёлтый флигель под мастерскую пристроил.

— Офигеть! — восхитился Тёма.

Нахохлившийся под черепичной крышей дом смотрел на Тёму из-за ограды, способной выдержать напор примитивной артиллерии. Выходившие на улицу окна удачно совпадали размерами с дулом кремниевого ружья, хотя, судя по толщине стен и особенностям кладки, во времена постройки этого дома в моде были луки или, что вероятней, вилы и лопаты. Окна второго этажа, достаточно крупные, чтобы из категории бойниц перейти в категорию окон, к тому же украшенные яркими голубыми ставенками, смотрели на горы и небо — левое чёрное, слепое, правое уютно подмигивало кошачьим оранжевым глазом. Под горой болтала сама с собой река, к ней вели ступени, вытесанные до изобретения лопат, при помощи каменного топора. В сумерках можно было различить уходящие вниз террасы с виноградными навесами и гранатовыми деревьями. Чёрно-синими свечками сторожили вход в лес пихты. Из переделанного в гараж реликтового хлева смущённо выглядывал малиновый нос автомобиля, подозревавшего, что на его месте куда уместнее смотрелась бы свинья.

— Во-во, офигеть, — рыкнула Мора.