Веревочка. Лагерные хроники

Яков Капустин, 2017

«Если на воле человеческие мечты и фантазии всё-таки ограничиваются возможностями, способностями и реальными потребностями человека, то в лагере эти фантазии безграничны. У зэка есть прочная опора, на которой держится его самомнение и самоуверенность. Это его несвобода…» «Я встречал не много людей на свете, рассказам которых верил до конца. Обычно человек, если и не врёт, то рассказывает о своей точке зрения, или интерпретированную историю, в которую он искренне верит сам. Но есть люди, которым веришь, что бы они ни рассказывали. И не только оттого, что тебе кажется: они не умеют врать и преувеличивать, но главное – ты убеждён в том, что рассказчик способен сделать то, о чём говорит. И даже больше…»

Алла Борисовна

Память человека имеет свойство убирать в свои дальние кладовые такие вещи и события, которые могут вызывать ненужную тревогу и огорчения. Наверное, это защитная реакция организма.

За долгие годы пребывания в лагере я тоже забыл массу не очень нужных мне вещей и спокойно обходился без них — и в жизни и голове. Но три вещи занозой сидели в моём сознании и, если и не мешали жизни, то устойчиво напоминали о её ущербности.

Я больше семи лет не видел детей, не смотрел телевизора и не ел настоящей жареной картошки по-украински, на сале с луком и шкварками.

Мальчика я встретил в нашей парикмахерской и даже погладил его по голове.

Картошку со шкварками мне специально организовали друзья, нажарив её на сале со свежим луком, а не сушёным, которым обычно нас кормили.

С телевизором проблема была куда сложнее, потому что инструкциями его наличие в системе не предусматривалось.

Но когда я впервые оказался в маленькой конторе на лесобирже десятки, куда меня пару дней назад доставили по этапу, о таких глупостях, как телевизор, я и думать забыл.

В небольшом кабинете сидело человек пять заключённых, и вели обычный для такой ситуации трёп, когда входная дверь резко отворилась, и на пороге появился невысокого роста офицер с майорскими погонами и форме конвойных войск.

Все, естественно, встали, полагая, что он пожелает сесть, и для этого захочет взять чей-то стул. Но майор, кивнув в знак приветствия, оглянулся, увидел в углу деревянную урну, перенёс её к столу и, усевшись на неё, стал о чём-то тихо разговаривать с пожилым вольным десятником по фамилии Гус. Поговорив пару минут, офицер, так же кивнув присутствующим, вышел из кабинета, поставив урну на место.

За свой долгий срок я видел немало офицеров разных званий и должностей. Большинство из них были нормальными людьми без патологических отклонений. Но такой простоты и беспечности я у офицеров никогда не отмечал, потому что расслабляться с урками не рекомендуется, как не рекомендуется этого делать и в гражданской жизни с обычными людьми, чтобы потом не чесать удивлённо свой затылок.

Однако в жизни я уже кое-что соображал, а потому сразу понял, что так может вести себя только очень сильный и уверенный в себе человек, без всяких заморочек и комплексов.

Жулики мне объяснили, что это командир батальона охраны майор Болдин, мужик крутой, но справедливый и порядочный. Рассказали даже историю, как на разводе он подрался, на равных, с одним из заключённых по кличке Вовча и, несмотря на полученный синяк, не позволил наказать драчуна, хотя жизнь заключённого находится полностью во власти конвоя.

Вовча — сорокалетний бесшабашный ростовский босяк и хулиган, провёл половину жизни в лагере и действительно, как он мне сам потом рассказывал, его бурную биографию украшал и такой случай, которым он очень гордился, потому что не каждому после подобного приключения удалось бы остаться живым и здоровым.

Прошло уже около месяца, как я возглавил производство на лесобирже, когда меня разыскал майор Болдин для серьёзного, как он сразу сказал, разговора.

— Марк Михайлович — сказал он после приветствия и дежурных фраз — я знаю, какой на бирже бардак и недостача, но попробуй подумать, может быть, ты сумеешь хоть немного мне помочь. Уже три месяца никто не может решить проблему. Начальство поручило построить в батальоне теплицу, чтобы выращивать овощи для солдат и офицерских семей, но никаких фондов и денег не даёт. А так просто никто ни доски, ни бруса не отпускает, потому что и без этого огромная недостача. Мне для начала хотя бы кубометров пять-десять. Я готов заплатить и деньгами и продуктами и водкой. Что скажешь, то старшина и привезёт. Подумай, помоги, ну очень тебя прошу.

— Василий Николаевич, пускай ваш старшина привезёт спецификацию, а я всё сделаю и ещё дам пару машин для обмена на стекло и цемент.

— Ну, слава Богу! И что я буду тебе должен? — спросил комбат.

— Да, ничего мне не надо, у меня всё есть, спасибо — и я повернулся, чтобы уходить.

— А в твоём деле написано, что ты хитрый и корыстный человек.

— И правильно написано. Только у нас с тем, кто писал, разные представления о корысти. Для него корысть — это взять и водку и деньги, а для меня — заслужить уважение человека, который мне нравится.

Василий Николаевич посмотрел на меня с интересом, потом улыбнулся и, молча, протянул руку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

Маленький, пожилой и шустрый старшина батальона, прапорщик Сидун толково и расторопно руководил немалым подсобным батальонным хозяйством, где выращивались и свиньи и куры и даже несколько коров. Мы сразу поняли друг друга, друг другу понравились и, как это обычно бывает у нормальных людей, подружились навсегда.

Я всё сделал по их заказу, и ещё добавил доски для обмена с другими организациями на нужные материалы и оборудование.

С комбатом мы иногда виделись, говорили о строительстве, работе и других пустяках. Пару раз он приглашал меня пообедать в конторе с принесённым им коньяком и закуской.

Наши отношения были просты и доверительны. Такие отношения иногда складываются между заключёнными и представителями руководства.

Они, как правило, достойны и деликатны. Офицеру не придёт в голову спросить уважаемого им зэка, откуда в зоне водка, как и зэк не станет спрашивать офицера о системе охраны. Эти темы не пересекаются, иначе отношения исчезают, или превращаются в дешёвый жандармский фарс. Уважающие себя люди такого в общении не допускают ни в лагере, ни на воле. Есть запретная территория, куда приличным людям вход запрещён. И неважно, ты зэк, или министр.

Теплицу благополучно построили и, не знаю, как на солдатских столах, но у офицерских жён свежие овощи стали появляться.

Однажды в разговоре с комбатом я обронил фразу, что уже тысячу лет не видел телевизор.

— Сегодня я тебе вечером телевизор организую — пообещал комбат.

На подходе к жилой зоне, после съёма, меня отвели в сторону, и сержант сказал, что часовой доставит меня на территорию батальона.

Рядовой восточной наружности пошёл в сторону штаба батальона, а я, не торопясь, поплёлся за ним.

В кабинете комбата находилось четыре офицера.

На столе стояло четыре бутылки коньяка, десяток свежих огурцов и две открытые банки свиной тушёнки.

После того, как офицеры допили коньяк, а я, только пригубив, съел половину тушёнки и огурцов, пришедший из санчасти фельдшер увёл меня смотреть телевизор.

В санчасти я устроился на больничную кровать и уставился в телевизор, не веря в свершившееся чудо.

Программа была одна, но меня всё равно радовали и сводки с полей, и успехи нефтяников, и достижения космонавтов.

А потом запела Алла Пугачёва. Это имя я помнил с 1966 года.

Я часто вспоминал эту робкую, симпатичную девочку, и очень жалел о том, что у неё не задалась карьера.

Потому что она подарила нам пару чудесных песен, одну из которых я часто напевал вместе с девчонками из института по дороге с занятий:

Робот! Ты же был человеком,

Мы бродили по лужам,

В лужах плавало небо.

Это были не те зубодробильные комсомольские песни, которыми нас кормили по радио. Нет! Эти песни перекликались со стихами молодых поэтов, которые переворачивали сознание и звали куда-то в неведомое и свободное:

Что — то физики в почёте,

Что-то лирики в загоне,

Дело не в сухом расчёте,

Дело в мировом законе…

Жалко было девочку с запоминающейся фамилией и приятным голосом.

И вот я, к своей великой радости, почти через десять лет, снова её слышу и вижу. Победившую на каком-то фестивале. Бойкую, красивую и счастливую.

— Ай, да умница! Ай, да молодец! Ну как мне не верить в чудеса и в своё светлое будущее. Вот тебе и телевизор. Вот тебе и Пугачёва. Из прошлого. Из небытия. Ура!

Радио в зоне включалось утром и вечером под надзором замполита. Больше крутили местный магнитофон, чем включали центральные программы.

Я до сих пор не могу слышать, в общем-то, неплохой ансамбль «Песняры», потому что пару лет просыпался под одну и ту же их песню:

Любая Алёна я ж вады баюсь,

Пацалуй спачатку, бо я утаплюсь.

Мои познания в современной музыке отставали на века. Потом я слышал Пугачёву несколько раз по радио. А после уже слышал и видел её много и часто.

Как-то так получилось, что моя вольная жизнь, моя любовь, моя учёба и карьерные успехи продвигались вместе с успешной карьерой теперь уже Аллы Борисовны Пугачёвой. И я считал её для себя талисманом, молясь за её здоровье и успехи.

Через много лет после памятного просмотра телевизора я, по дороге на юг, решил заскочить в Орёл к моему верному товарищу подполковнику Болдину, с которым мы навсегда подружились на севере.

Он командовал какой-то учебной частью и был доволен жизнью.

Вечером, в ресторане, которые я терпеть не могу из-за шумной музыки, девушка на сцене негромким голосом пела песни из репертуара Пугачёвой. Чем-то она мне напоминала Пугачёву-девочку из моей далекой юности…

Я много раз уже слышал эти песни, но девушка так проникновенно их исполняла, что я, вопреки своим правилам, заказывал ей песни ещё и ещё. Потом мы простились в аэропорту и расстались под впечатлением и обаянием пугачёвских песен. Вот так, я и продолжаю жить, наблюдая за карьерой и успехами Аллы Борисовны Пугачёвой.

Я верю в свою звезду, как и в звезду любимой мной великой певицы, которая в трудные для меня дни подарила мне надежду.