Людоедка

В то время, когда происходила описанная нами сцена в кабинете «власть имущей в Москве особы», Дарья Николаевна Салтыкова уже встала, оделась тщательнее обыкновенного и занялась хозяйственными распоряжениями. На нее снова, как говорили дворовые, нашел «тихий стих». Она была на самом деле в прекрасном расположении духа и даже говорила со всеми ласковым, медоточивым голосом. Происходило это от приятно вчера проведенного вечера и от предвкушения сладости сегодняшнего второго свидания.

Тютчев был забыт, а воспоминание об этом «вероломном мужчине», как мысленно называла его Салтыкова, за последнее время было почти единственною причиною ее дурного расположения духа, так сильно отпечатывавшегося на спинах, лицах и других частях тела ее несчастных дворовых. В сердце стареющей, но еще полной жизни красавицы всецело царил Костя. Она была уверена, что овладела им теперь совершенно, что он ей безраздельно принадлежит и душой, и телом. Даже допущенная им ошибка в имени, обеспокоившая было ее утром и вызвавшая желание расследовать отношения молодого человека к Маше, была если не забыта, то потеряла в ее глазах значение.

— Просто привык он звать ее так с детства, ну и обмолвился… — успокаивала она себя.

С нетерпением ожидала она время возвращения Кости со службы и несколько раз посылала Дашу справляться, не пришел ли он?

Возвращавшаяся горничная по-прежнему отвечала, что «барина» еще нет. Время шло. Салтыкова начала уже беспокоиться.

— Куда он мог запропоститься? Ишь, негодный… Ждут тут его, ведь сам, чай, догадывается, что ждут, а он домой глаз не кажет…

Наступил вечер и беспокойство Дарьи Николаевны дошло до высшего напряжения.

— Что же это с ним случилось? Непременно что-нибудь да случилось… Надо разузнать…

Она послала несколько гонцов в место служения Кости и к некоторым знакомым, а сама поехала к «власть имущей особе».

— Может старый черт разнежился да у себя задержал… Все дело мне может испортить, развалина…

У «особы» ее ожидала совершенная неожиданность.

— Не принимают… — суровым тоном, недопускающим возражения, заявил ей швейцар, еще недавно, зная ее отношения к его превосходительству, со всех ног бросившийся ей навстречу.

— Уехал куда-нибудь? — спроисла Салтыкова.

— Не принимают, — повторил он.

— А Тамара Абрамовна?

— Не принимают…

— То есть как не принимают? Ты ошалел, што ли, меня не принимают?..

— Так точно, вас… Не ошалел, а приказано так.

— Приказано?.. — до крови закусила себе губу Салтыкова.

— Точно так…

— Так скажи, любезный, по крайней мере, не был ли у вас Костя?.. Не здесь ли он?..

— Никак нет-с!..

Дарья Николаевна уехала, совершенно пораженная.

— Что это значит? Этот старый хрыч что-то затеял… «Не принимают…» И старая хрычевка туда же… Ну, да пес с ними… Только бы мне найти Костю…

Мысль об исчезнувшем предмете ее страстного каприза помешала ей даже обратить, как это несомненно сделала бы она в другое время, серьезное внимание на странное приказание, отданное швейцару «особой» и ее «домоправительницей» не принимать ее, Салтыкову. Если бы она была способна рассуждать, то, быть может, сблизила бы эти факты и догадалась бы, что исчезновение Кости находится в связи с таким распоряжением «власть имущей в Москве особы». Но рассуждать Дарья Николаевна не была способна.

— Где он? Куда он мог деться? — гвоздем сидел у нее в мозгу вопрос.

— А может он теперь ждет меня дома… Зашел на радостях к товарищам… и запоздал… — старалась она себя утешить.

— Пошел скорей… Чего точно с кислым молоком тащишься! — крикнула она кучеру, который и без того ехал крупной рысью.

Тот погнал лошадей. Дома Дарью Николаевну ждало разочарование.

— Пришел Костя? — спросила она отворившего ей дверь лакея.

— Никак нет-с… Не изволили приходить.

Салтыкова побледнела. Дело становилось серьезным. Туча-тучей прошла она в свою комнату. Возвратившиеся слуги не разузнали ничего. В доме, оживившемся было утром, ввиду хорошего расположения духа грозной хозяйки, все снова затихло, замерло.

«Куда же он мог запропоститься?.. — думала и передумывала она и, как лютый зверь в клетке, ходила из угла в угол своей комнаты. — Неужели он убежал именно от нее?»

Вся кровь бросилась ей в голову при этой мысли, оскорбляющей ее, как женщину. Как, мальчишка, которого она отличила, которого она приласкала, отплатил ей такой страшной насмешкой!

Она старалась отвязаться от этой тяжелой, назойливо лезшей ей в голову мысли и придумывала всевозможные причины отсутствия Кости, вплоть до гибели его под копытами лошадей. Она лучше желала бы видеть его мертвым, нежели убежавшим от повторения ее объятий. Она была бы гораздо спокойнее, если бы в соседней комнате лежал его обезображенный труп, нежели теперь, при неизвестности, где находится человек, которого она еще сегодня утром считала своей неотъемлемой собственностью. Такова была сила себялюбия в этой женщине.

Наступила ночь, а Костя не возвращался. Дарья Николаевна провела эту ночь без сна. Она разделась, но с открытыми, горящими бессильной злобой глазами, пролежала до раннего утра. Посланная ею Даша возвратилась с докладом, что барина все нет. Салтыкова вскочила с постели, оделась и снова помчалась в дом «власть имущей в Москве особе». Она надеялась, что в приемные часы — это был и приемный день — ее пропустят, но надежды ее рушились в подъезде. Грозный швейцар загородил ей дорогу, произнеся вчерашнее:

— Не принимают…

— Но ведь сегодня приемный день… — начала было Дарья Николаевна, — ведь идут же люди…

Она указывала на поднимавшихся по лестнице просителей.

— Не принимают… — повторил, вместо ответа, швейцар.

— Экий олух!.. — обругалась Салтыкова, неизвестно по адресу ли швейцара или «особы» и вышла из подъезда.

Сев в экипаж, она грозно крикнула:

— Домой!

Дорогой, однако, у нее явилась мысль, что исчезновение Кости и упорное недопущение ее в дом «особы» должно иметь связь.

«Неужели он побежал туда и рассказал все этой старой карге?.. — со злобой думала Дарья Николаевна. — И с чего это?.. Это не спроста… Есть у него, верно, какая ни на есть зазноба… А то чего бы ему, кажется, больше надо…»

Она вернулась домой и все же первый вопрос ее был:

— Костя вернулся?

— Никак нет, не изволили возвращаться, — как и вчера отвечал лакей.

В ее комнате Дарью Николаевну встретила Даша.

— Диво дивное, Дашутка, куда его унесло… — заметила ей Салтыкова.

— Уж и сама ума не приложу, матушка-барыня, куда они могли деваться… Барышня наша тоже разливается плачет, — отвечала Даша.

— Барышня, какая барышня?.. — сверкнула глазами Дарья Николаевна.

— Барышня, Марья Осиповна, страсть как убивается.

— Убивается… А-а… — протянула Салтыкова.

— Страсть!.. С утра сегодня из своей комнаты не выходила. Глаз не осушает…

— Позови-ка ее сюда.

— Слушаю-с. Даша удалилась.

— Я ей покажу плакать да убиваться по нем… Девчонка… Может у него с ней в этом и согласие… Не даром он так нежно звал меня по ошибке Маша, Машенька…

Глаза Дарьи Николаевны горели злобным огнем, она нервными шагами ходила по комнате и с видимым нетерпением глядела на дверь, из которой должна была появиться Маша.

«Посмотрим, посмотрим на красавицу, на тихоню; воды не замутит, а по мальчишке плачет, убивается… Посмотрим, что она скажет, чем объяснит…» — злобно думала Салтыкова.

Дверь отворилась и на ее пороге появилась молодая девушка. Лицо ее было все в красных пятнах, глаза опухли от слез. Маша остановилась недалеко от двери, с полными глазами слез, и сказала:

— Вы меня звали, тетя Доня?

— Звала, голубушка, звала, — злобно прошипела Дарья Николаевна. — Услыхала, что ты о чем-то ревмя ревешь, так узнать захотела, о чем бы это?..

— Да разве вы не знаете?

— Что не знаю-то?

— Да ведь Костя пропал…

— Костя, это кто же тебе Костя приходится?..

Девушка широко открытыми глазами смотрела на Салтычиху.

— Как кто Костя… Костя…

— Ты говоришь о Константине Николаевиче Рачинском?.. — строго заметила Дарья Николаевна.

— Да… — чуть слышно прошептала молодая девушка.

— Так пора бы тебе знать, ишь какая дылда выросла стоеросовая, что полуименем мужчин зовут девушки только невесты и то с согласия старших.

— Я… — начала было Маша, но Салтыкова оборвала ее:

— Твоя речь впереди… А теперь скажи мне на милость, чего ты по нем так убиваешься… Родня он тебе не весть какая, седьмая вода на киселе… Любишь ты, что ли его?..

— Мы любим друг друга, тетя Доня… — с какой-то болезненной решимостью выкрикнула молодая девушка.

— Вот как… Так в разлуке с милым дружком слезами обливаешься… — уже с неимоверною злостью зашипела Салтыкова. — Может у вас это условленно было заранее. Сказал милый дружок Костинька, я-де сбегу из дому, и тебе потом дам весточку, моя лапушка, сбежишь и ты… Что-де смотреть на нее, «Салтычиху», «кровопивицу». И сбежал, а ты и часу без него остаться не можешь… Понимаю, понимаю…

— Что вы, тетя Доня… Я и не знала… — уже с рыданиями начала говорить Маша.

— Не знала… Так я тебе и поверю… Врешь, мерзавка, врешь, корова долгохвостая… Я тебя выучу, как у меня в доме шашни с мальчишками устраивать.

Дарья Николаевна подошла к молодой девушке совсем близко.

— Тетя… — подняла та на нее полные слез глаза.

— Я-те задам тетя, — окончательно остервенилась Салтыкова и, схватив левой рукой молодую девушку за косу, с силой рванула ее.

Маша дико вскрикнула и пошатнулась. Дарья Николаевна повалила ее на пол и стала таскать по ковру, нанося правой рукой, сжатой в кулак, побои куда попало. Не ограничившись этим, она пустила в ход ноги и буквально топтала несчастную жертву своего зверского гнева. Маша перестала кричать и только глухо стонала. Вбежавшая на крик Даша остановилась у порога комнаты и безучастно смотрела на происходившее. Дарья Николаевна не обратила никакого внимания на эту свидетельницу своей зверской расправы и продолжала истязать молодую девушку. Наконец, она, видимо, устала.

— Тащи ее в людскую избу… Чтобы в доме моем ее духу не было… Одеть в паневу… За скотиной пусть ходит… Я с ней еще переведаюсь! — крикнула она Даше и, оттолкнув ногой почти бесчувственную Машу, уселась на диван, тяжело дыша и отдуваясь.

— Уморила, совсем уморила, подлая!

Даша подскочила к лежавшей на полу девушке, сильными руками подхватила ее подмышки и таким образом почти вынесла еле передвигающую ноги, всю избитую Машу из комнаты ее палача.

— В людскую… Сейчас же переодеть в паневу… Я приду поглядеть! — крикнула ей вдогонку Салтыкова.

— Слушаю-с… — на ходу отвечала Даша.

Подтверждение приказания было сделано потому, что Дарья Николаевна знала, с какою любовью все дворовые относятся к Марье Осиповне.