Окопировался

Бедная комната. С одной стороны верстак; на стене висят столярные инструменты; в беспорядке валяются распиленные дерева; у другой стены шкапчик, над комодом, с посудою. Прямо и с обоих боков комнаты двери; одно окно; к стороне верстака две скамейки, к другой стороне столик, около него старый кожаный диван, такие же кресла, два стула и пяльцы. приказные служители.

Груня (одна; сидит за работою — разматывает моток, наверченный на спинку стула; перед нею пяльцы; на пяльцах развернутая книга). Кажется, не сидишь сложа руки; часто заря утренняя застает за работой, а в доме ни рубля. Отложишь на приданое — подавай на провизию или… на вино. Господи! долго ли еще так будет?.. (Немного погодя.) Мне было так хорошо у моей крестной матери, так привольно… жила настоящей балованной барышней. Что ж, разве оставить мне было отца одного… при его слабости… Полно, нет ли еще чего, Груня? (Грозит пальцем.) А?.. признайтесь… Виновата, тут еще кое-что привязало меня к этой бедной избушке. (Вздыхает.) Что-то замешкался Александр Парфеныч… Саша, душенька, идите же скорей!.. За что ж я люблю тебя? Правда, ты прехорошенький, добрый, угождаешь мне… зато необтесанный такой, с такими подьяческими ухватками, иное слово скажешь, бывает так стыдно, что в землю бы ушла… А все-таки люблю… что ж делать? рассудок запрещает, да тут (показывает на сердце) не слушается. Погодите, как будете моим муженьком, переделаю вас. Была же я простой девочкой, а теперь, по милости моей благодетельницы, слыву барышней. Посмотрите, как я примусь тогда муштровать вас. (Садится и задумывается.) Все мечты и мечты!.. Он из благородных, сын титулярного… мать говорит, она капитанша… а я — мещанка, дочь столяра… Только ровня мы оба тем, что бедны.

Груня и Резинкин. Она притворяется, будто его не видит; Резинкин, держа букет в руках, подходит на цыпочках все ближе к ней и потом бросает букет на пяльцы.

Груня. Ах, как вы меня испугали!.. не ждала так рано. Благодарю за цветы. (Разбирает их и прикалывает часть на голову, а другую к груди.)

Резинкин. Здесь ваш и портрет — вот этот розанчик.

Груня. О! да вы какой стали сочинитель!

Резинкин. А за труды позвольте ручку… (Груня протягивает ему руку, он целует ее.) Ведь почти до зари лазил через палисадники… у почтмейстера караульные чуть не поколотили.

Груня (качая головой). Чужое?.. нехорошо… Смотрите, не наживите беды.

Резинкин. Для вас готов хоть сто палок выдержать.

Груня. Не говорите мне, пожалуйста, таких лакейских слов; разве нельзя как-нибудь иначе?

Резинкин. Нет, вы не знаете, Аграфена Силаевна, как я вас люблю. В канцелярии перегрыз все перья, думая об вас. А с каким душетрепетным чувством вывожу букву «Г», которою начинается ваше рафинадное имечко: Груня! и вследствие этого люблю особенно писать: Господину Гражданскому Губернатору. Вчера крепко задумался об вас; переписал было его превосходительству рапорт об искуплении дров, хотел засыпать песком и вместо песочницы взял чернильницу, да и бух… точь-в-точь, Черное море вывел. Столоначальник мой, добрейшая душа… и тот не вытерпел, сказал: «Эх, ты, братец, какая дура! Целый лист веленевой пропал». Все за вас, Аграфена Силаевна!

Груня. Разве я об вас менее думаю? Да что ж из этого? Весь переулок Бог знает, что говорит об нас.

Резинкин. А вот переулок прикусит язычок, да и целый город ахнет, как получу место письмоводителя станового. Знаете, окопируюсь авантажно и поведу вас к венцу, в вуале, в кружевах, в фалбалах.

Груня. А маменька ваша?

Резинкин. Она будет согласна. Вообразите только, Аграфена Силаевна: письмоводитель станового!.. Каково!.. Позвольте мне ваш моток на руки… этак вам ловчее.

Груня (отдает моток и продолжает работу). Очень одолжите. А разве это какая-нибудь важная должность?

Резинкин. Как же-с не важная? Важней-ей-шая! Вторая особа в стане!.. Письмоводитель и секретарь все равно, а секретарь, известное дело, всем ворочает. Вообразите только, мы приезжаем на даровой подводе в свой стан.

Груня. По важной должности надо бы колясочку.

Резинкин. Потихоньку, потихоньку… сперва начнем даровой подводой, а там дойдем до каменного дома в три этажа. Тут, в первой деревне, объявлю: я, дескать, письмоводитель станового. В одно мгновение ока все селение переполошилось, точно губернатор приехал… Мужики и бабы, старики и ребята сбегаются смотреть на меня; все стоят передо мною без шапок. «А где ж староста и десятские?» — кричу я грозно.

Груня. Тише, тише, вы совсем запутались в нитках.

Резинкин (распутав нитки, надевает моток на стул). И вот староста и десятские, запыхавшись, бледные, как полотно, несут хлеб-соль, курочку, яичек, а вам, Аграфена Силаевна, ягодок… Для вас ягодки, понимаете-с? Я вам скажу-с, умный народ!.. «Куда ж яйца в дорогу?» — говорю я. «Пока вашему благородию запрягают лошадок, — говорит староста, — мы испечем их». Я вам скажу-с, сметливый народ!

Груня. На вашем месте я ничего бы не взяла с бедных мужиков.

Резинкин. Наши старшие приказные говорят: нельзя-с, в грош не будут ставить; прослывешь у них же простаком!.. Живей! лошадей, тройку с бубенчиками, а колокола не надо… есть свой. Надо вам признаться, Аграфена Силаевна, я уж и колокол припас… знатнейший, звон такой, все думаю, точно гусли… прямо с горы Валдая, где девки бублики продают.

Груня. То-то я слышу звон колокольчика, все думаю, какой приезд у Резинкиных! (Показывает ему на локти его.) Да что это у вас локти худые? Как не стыдно! Точно у нищего.

Резинкин. Что ж делать-с? от практики поистерлись.

Груня. Неужели вы так в свою канцелярию ходите?

Резинкин. Хожу-с.

Груня. А говорите еще, новый начальник у вас строгий? Что бы ко мне принес лоскутков каких суконных из старого платья; я бы с удовольствием починила.

Резинкин. Признаться, жилетка есть старая, да жаль… еще поношу под сюртуком.

Гривенничкин (за окошком, стучит палочкой в стену). Сашка! пора к должности… полно амуриться.

Груня. Господи! какой стыд!..

Резинкин. Негодяй! Уж я этого Гривенничкина… пожалуюсь экзекутору.

Груня. Нет, нет, не делайте этого… и так довольно разговору. Ступайте и не показывайтесь мне на глаза целый день.

Те же и Мамаев.

Мамаев. А? красноперый селезень!.. все около девки увивается… Держи ухо востро, брат, разом ошибу крылья.

Резинкин. Я… ничего-с… только с моим почтением, Силай Ермилыч, с хорошими мыслями.

Мамаев. То-то смотри, с хорошими мыслями! (Подходит к Резинкину и говорит ему тихо.) Нет ли, брат, двугривенного горло промочить?

Резинкин. Право хоть побожиться, нет, а как добуду нынче, матери не отдам, вам принесу. (Уходя, тихо Груне.) Бог с вами, Аграфена Силаевна, убиваете вы меня.

Мамаев и Груня.

Мамаев (у верстака, лениво прилаживает рубанок). В голове будто десяток пудов свинцу, на сердце мутит… руки словно мочалы… хоть бы со вчерашнего похмелья на двугривенный промочить. (Груне.) Все за книжкой, барышня?

Груня (она перед этим бросила рукоделье и взяла с пялец книгу). Читаю про одну девушку, Дженни Эйр, в «Отечественных Записках».

Мамаев. Отеческих!.. Чай, любовные какие записки!.. Набьешь себе голову этими пустяками, да и сама, пожалуй, пустишься в шашни. Смотри, раздавлю, как лягушку.

Груня. В этой книжке все хорошее: читаешь, будто сердцу отдаются слова покойной маменьки.

Мамаев. Хорошее? Знаем-ста!.. А все чернильная строка, Сашка, таскает тебе эту дрянь. Чай, подтибрил где-нибудь, али сорвал с кого!

Груня. Добрый сосед Александр Парфеныч одолжил, а взял он из казенного места, где служит; там выписывают; сам главный начальник хочет, чтобы приказные учились добру из этих книг.

Мамаев. Научили бы лучше, как денежку добывать. Ох, ох! проклятая полоса!.. тошно на белом свете жить!

Груня. Не гневите Господа. По милости Его и моей крестной матери, вы теперь человек вольный; дочь вашу научила она всякому рукоделью и грамоте… Я работаю, сколько сил есть… заказов у вас много… стоит вам только за работу приняться.

Мамаев За работу? легко сказать!.. Заказные деньги пропиты… дерева не на что купить… руки с похмелья не подымаются.

Груня. Зачем же вы это делаете?

Мамаев. Эх, Грунечка! с горя что ли после покойницы твоей матери, болеет что ли? Доктура говорят, червяк засел в сердце… все вина подавай ему… хоть бы двугривенный, опохмелиться, как бы с гуся вода! Нет ли, душечка, графинчик ты мой?

Груня. Право, нет.

Мамаев. Поищи, барышня, вишневочка ты моя… не залежалось ли где?.. А то хоть руки на себя наложить.

Груня (вставая, сквозь слезы). Боже вас сохрани!.. У соседки разве занять… Думала взять на соль… ведь в доме зерна соли нет… только дайте слово: примитесь после того за работу.

Мамаев. Примусь… вот тебе… провалиться сквозь землю, примусь.

Груня (ласкаясь к отцу). Достану, только не говорите таких слов… (Прислушивается.) Кто-то подъехал… (Бросается к окну.) Карета четвероместная… Ах! она, наша благодетельница… Анна Семеновна… (Бежит встречать приехавших.)

Мамаев. Тут ее нелегкая принесла!.. Хоть умирай! Начнет опять рацею читать.

Те же, Липина, мальчик и девочка. Мальчик одет в гусарское детское платье с золотою шифровкой; он нередко утирает рукавом нос; девочка в белом муслиновом платье (оба в продолжение явления пачкаются в стружках); крестьянка с грудным младенцем на руках и Ванечка, слуга Липиной, в ливрее с большою куклою за пазухой; он пьян, при входе тузит мальчика, а потом большею частью держится у стены.

Липина (Груне, которая хочет поцеловать у ней руку). Ты знаешь, душа моя, я этого не люблю… поцелуй меня так.

Груня. Какими судьбами здесь? удостоили нашу хижину?

Липина. А вот как, дружок. Ныне день ангела Пашеты, трехлетней дочери Кривлякина; еду поздравить ее, везу подарок. Человек нужный… А без того нельзя… все семейство уж так приучено, смотрит всегда в руки… Ванечка, подай-ка куклу. (Слуга подает.) Да где же верхнее платье на ней?

Ванечка. Почем я знаю!.. Знать, дорогой обронил… голова кругом пошла… солнцем что ли припекло.

Липина (супреком, но ласково). Как тебе не стыдно, Ванечка!.. Впрочем, я сама виновата… не подумала о парасоле… кукла не беда, куплю другую в магазине; а бедный, бедный Ванечка! Не было б горячки?

Мамаев. Нашему брату ничего-с, пройдет. Русачка бы: клин клином выбить.

Липина (Груне). Кстати, душа моя, вот привезла сюда этих злополучных. Мальчика отдаю в кантонисты; девочку, дочь трубочиста — в приют, грудного младенца — в сиротский дом, а женщину — туда ж в кормилицы.

Крестьянка. Воля твоя, сударка, а трех разом кормить не буду: и корову один теленок сосет.

Липина. Полно, полно, дружок, не будешь… я уж это на себя беру.

Груня. Бог вас наградит за них.

Липина. Если можно делать добро, делай его, облегчай участь человечества в той сфере, в которой поставлена, — это золотое правило Фенелона. Вот, если у почтенной дамы отекают ноги, я не постыжусь подставить ей скамеечку; право, подставлю. Пускай смеются! А я знаю про себя, что облегчила чем-нибудь бремя человечества. Кстати, графиня Надин пишет ко мне, спрашивает: что делает твоя воспитанница Груня, пристроила ли ты ее, замужем ли она?

Груня. Очень благодарна, что вспомнили меня, дочь столяра.

Липина. Дочь столяра?.. Ты моя крестная дочь, моя воспитанница!.. Нынче мещанка, а завтра — кто знает, что о тебе написано в книге судеб!.. А я тебе пророчу, ты будешь за дворянином, у которого шестьдесят душ… не смейся!.. Об этом после, по секрету… Ну, что твой папа, почтенный Ермилыч? По-прежнему? Кстати вам скажу, я Ванечку вылечила от пьянства по новой методе. Солнцем припекло, а то б посмотрели бы, какой молодец.

Мамаев (в сторону). Это видно, у пристенка насилу стоит. (Дети дерутся из-за куклы, которую дал им Ванечка.)

Липина. Милочки! полноте… Вспомните, душки, вы оба братья по человечеству, по несчастью — еще более. Надо братски друг с другом делиться. Лиза, ты поиграй немножко куклой, потом отдай Васе; Вася поиграет, отдаст опять Лизе.

Мамаев (подходя к окну). Какой-то барин сидит в карете, машет рукой.

Липина. Ах, я рассеянная какая!.. Молодой прекрасный человек сидит себе в карете… везу его к Кривлякину рекомендовать, и совсем забыла об нем. Дети, кормилица, ступайте себе в карету, а ты, Ванечка, проведи их, чтоб кормилка не оступилась с ребенком на гнилой лестнице. Скажи, сейчас дескать буду. (Крестьянка, дети и Ванечка уходят.) Ермилыч, поди к себе в каморку, мне нужно сказать Груне пару слов по секрету.

Мамаев (про себя). Видно, что-нибудь неспроста. Пригляжу сквозь щелку двери и подслушаю. (Уходит направо в дверь, которую неплотно притворяет.)

Липина и Груня.

Липина. По большому секрету, Груня… Знаешь молодого соседа моего, Подснежникова? Говори мне все, все чистосердечно, как матери.

Груня. Видела я его по праздникам в деревне, в приходской церкви; встретилась раз с ним в роще… он насказал мне разных нежностей — рассердилась; написал мне письмо, с теми же любезностями — я бросила в огонь; ездит часто мимо наших окон — я отхожу от окна; был у отца и заказал мебель — я ушла в чуланчик свой: вот и все.

Липина. Знаешь ли, дружок, Бог невидимо посылает тебе счастье!.. Я с ним познакомилась… Прекрасный молодой человек!.. скромен, застенчив, как девушка! А как добр! Кривлякина разыгрывала лотерею в пользу неизвестной — взял один десять билетов… Влюблен в тебя по уши… говорят мои люди, ни на что не посмотрит… Жених, что ни говори, жених!

Груня. Может ли быть? он помещик, а я…

Липина. Отец его не Бог знает какого знатного роду…

Груня. Все-таки я мещанка.

Липина. Эка беда! Прочти историю знатных и даже великих людей, ты увидишь, что хуже тебя попадают в большие барыни. Не ты будешь первая, не ты последняя.

Груня. Просто, хочет обмануть бедную девушку. Разве я также в книгах не читала, разве нет около нас примеров…

Липина. Ты не похожа на этих несчастных, я знаю, да и он не смотрит развратником.

Груня. Может быть, и прекрасный, благородный человек, да я…

Липина. Что? что? уж не…

Груня. Не скрою от вас… вы моя вторая мать… я… люблю другого… обещалась за него… (вздыхает.) Разве сам откажется!

Липина. Кто ж это такой?

Груня. Сосед Резинкин… служит в казенном месте… скоро ему дадут хорошую должность.

Липина. Смотри, ты была всегда такая восторженная!.. По мне пошла!.. Соседство!.. молодость… надо было кого любить… он попался первый.

Груня. Может быть, и правда; но вы знаете меня, если уж я слово дала…

Липина. Хоть убей тебя, не отступишься от него, знаю. Если так, не хочу разрывать союза двух любящих сердец. А я было думала так хорошо устроить… Остался один, сиротой, без отца, без матери, может в одиночестве погибнуть… начнет ходить в крестьянских хороводах, ездить на тройках с бубенчиками, стегать арапником по дороге встречных и поперечных… пропадет ни за что!.. Ты наполнила бы его жизнь, сберегла бы его состояние, а пуще всего — душу от пороков… Сколько бы человечество тут выиграло!.. Но не хочу тебя огорчать. Подойди сюда, поближе… Вот тебе, милочка, бумажка.

Груня (развертывая бумагу). Пятьдесят рублей серебром!.. Мне…

Липина. Тс!.. услышит… не показывай, отнимет. (Показывает на дверь.) Береги на черный или на светлый день, ты меня понимаешь.

Груня (хочет поцеловать у ней руку, Липина обнимает ее). Добрая, бесценная Анна Семеновна! как уж вас назвать и не знаю.

Липина. Дала бы более, ты знаешь, я сама небогата.

Груня. Никогда у меня столько денег не было! Какое богатство! какое счастье! сберегу… никому не покажу… О, как я счастлива!

Липина. За это попрошу от тебя услуги; мне нужно послать тебя…

Груня. Приказывайте.

Липина. У кареты доскажу… теперь поспешу извиниться перед молодым человеком. Накинь шляпку и приходи скорей. (Уходит.)

Груня (одна). Какое неожиданное счастье! Саша, я на тебя более не сержусь. Прочь досада, прочь горе!.. Куда б припрятать?.. В кармане я и так гривенник потеряла. Да! в шкатулку, где лежит его заветное колечко… (Идет к шкапчику, отпирает комод под ним, вынимает шкатулку, отпирает ее и кладет туда деньги.) Тут будет безопасно. (Запирает.) Заперла… крепко… (Запирает комод, кладет ключик себе в карман, бежит в дверь на левую сторону, тотчас возвращается из нее в шляпке и посылает издали поцелуй в ту сторону, где схоронены деньги.) Прощай покуда, мое сокровище! Не увидишь ты света Божьего, пока не настанет для нас очень черный или очень светлый день. (Только что она хочет растворить дверь, навстречу ей Подснежников.)

Подснежников и Груня.

Груня. Что вам угодно?

Подснежников (загораживая ей дверь). Анна Семеновна прислала меня к вам… за вами…

Груня. Если вы за мною, так позвольте пройти.

Подснежников. Вы знаете из письма моего…

Груня. Я не читала его и бросила в огонь.

Подснежников. Выслушайте, по крайней мере, что я вам скажу. Будьте сострадательны, у вас, говорят, доброе сердце… С того времени, как я вас увидел, я не имею спокойного дня, спокойной ночи; свет мне опостылел… Неужли вы захотите, чтоб я бросился в реку или застрелился?

Груня. Все, что вы говорите, я где-то читала в книжке. Чего вы хотите от меня?

Подснежников. Не будьте так жестоки, не отвергайте моей любви.

Груня. Я вас не понимаю и не хочу понимать.

Подснежников. Вам ли, с вашею красотою, с вашими достоинствами, жить в этой хижине? Вам сулил Бог высшую долю. Прилично ли вам заниматься низкою работою? У вас должны быть хоромы, экипажи, слуги… я сам буду первым слугою вашим.

Груня. Я привыкла жить в этом убогом домике; работа меня не тяготит, потому что работаю для отца, для себя… довольна, никому не жалуюсь на судьбу свою… впредь уповаю на милости Бога, Которому мать, умирая, меня поручила… имя честной девушки дороже для меня всех сокровищ на свете.

Подснежников. Вспомните, что ждет отца вашего в старости… он и теперь едва может работать… хорошая дочь должна жертвовать всем для счастья своих родителей.

Груня. На этом не поймаете меня, Владимир Петрович. Теперь скажу, мы друг друга понимаем. Прошу оставить меня в покое, не то… я позову отца своего.

Подснежников. И вы отвергли бы мою любовь, если б я предложил вам даже руку свою?

Груня. Отказалась бы, потому что вы мне не пара. Если вы благородный человек, перестаньте за мною ухаживать; оставьте меня какою я есть, при моей чистой совести и спокойствии.

Подснежников. Что делать? исполняю волю вашу с горестью, с отчаянием в сердце.

Груня. В таком случае мировая! Нас ждут, переступим же порог друзьями. (Подает ему руку.)

Подснежников (целует у ней руку). Вы, просто, ангел! (В сторону.) Я, право, влюблен по уши в эту девочку… достану ее, во что б ни стало (Уходят оба.)

Мамаев (один). Дурочка!.. хоть бы поманила его, а там вор-воробей и попался в силки; честным пирком, да и за свадебку! То-то бы погулял Мамаев! Знаем, что ей люб красноперый Сашка… Правда, малый добрый, вина не пьет, любит ее по чести; была бы пара!.. Да мать, вишь, капитанша, чванится, словно пава на крышке. А богата стала девчонка!.. пятьдесят целковых! Чтобы целковник отцу? хоть бы двугривенный отвести душу… Обещала!.. Да где ей помнить?.. До отца ль?.. Вишь, пьяница столяришка!.. А барышня там себе кофеи да чаи с крендельками попивает. Отплатить, аль отплатить на целковиках?.. Больно мутит душу; не в колодезь же броситься!.. (Трясет комод.) Крепко! Мудрец, сватушка, сам работал. (Смотрит в окно.) Вот и он, лысый, смотрит в окошко. (Открывает окно.) Сват, а сват, поди-ка сюда на пару слов. Кивает, дескать иду. А на душе что-то робко… И то сказать: ведь не у чужой, у дочери!.. Какого ж ей черного дня дожидаться?.. Для меня черен, как волчья ночь. Заплачу долги, куплю дерева, учеников возьму, стану работать да и положу опять, хоть с процентами.

Мамаев и слесарь. У последнего связка слесарных инструментов.

Мамаев. Что, сват, как можется?

Слесарь. По-старому, дружище. Знаешь, все затея не дает покоя ни днем, ни ночью.

Мамаев. Проклятая самоходка! убьет она тебя.

Слесарь. Не могу, братец, отстать… будто нелегкая все под бок толкает: сделай, да сделай.

Мамаев. Авантажу-то много ли? Был богат, угощать приятелей любил, а теперь, чай, и хлебушка не всегда… Ну, сделал, а там-то что?

Слесарь. А там в газетах будут писать: сделал такого-то города мещанин Перехватов диво дивное… тележку, сама катится… По русской Палестине почет, да и в чужих землях будут знать… Кажись, и в гроб-то лег бы радостно!.. Да вот беда какая: недостает двух рублевиков пружину одну прибавить.

Мамаев. А то бы?

Слесарь. И в ход.

Мамаев. Может статься, добрый человек и сыщется, одолжит.

Слесарь. Кому больна чужая болячка?

Мамаев. А хоть бы свату твоему.

Слесарь. Ой ли? родной благодетель!

Мамаев. Только сам сослужи; по твоей части.

Слесарь. Приказывай, сват.

Мамаев. По рукам!.. Вот видишь, братец, деньги-то у меня есть… в этом комоде, да ключи запропастились… под пол в щель что ли попали, аль девка затеряла. А деньги самому нужны: барин мебель заказал — дерева надо купить… время не терпит. Кстати, с тобою и инструментики.

Слесарь. Про всякий случай всегда с собою ношу.

Мамаев. Ну, валяй же проворней!

Слесарь (примеривая крючки). Этот велик… № 10 будет впору. Как раз! (Отпирает комод.)

Мамаев. Теперь вот шкатулку.

Слесарь. Тут № 12… (Отпирает шкатулку.)

Мамаев (шарит в шкатулке, вынимает дрожащими руками кредитку и кладет в жилетный карман). Запри, а то у девка придет, Бог знает что подумает, и воры-то, и разбойники! (Слесарь запирает шкатулку, а потом комод.) Теперь пойдем, разменяем бумажку в трактире, там и получишь обещанное.

Слесарь. Век не забуду твоей услуги: прокачу тебя первого на самокате. (Идут и встречаются в дверях с Резинкиной.)

Те же и Резинкина.

Мамаев. Тьфу! испугала как!

Резинкина. Что больно робок?.. ПОСТОЙ-ка, голубчик, хоть на пороге, а выскажу тебе все. Пора! давно уж пора! Что это ты, старый хрыч, с своей дочкой развращаете мое детище? У ребенка только что молоко на губах высохло, а тут и любовишка завелась.

Мамаев. Нет ли еще чего? Вытряхивай.

Резинкина. Воспитала в страхе родительском, а теперь и мать нипочем! На службу идет — к Ермилычу в дом, со службы — к Ермилычу, вечером — к Ермилычу, только что не ночует у вас.

Мамаев. Все ли?

Резинкина. Что это вы затеяли? Не в женишки ли уж Сашеньку прочите? Хоть бы зарубили у себя на носу: дескать, мать его капитанша, без году дворянка… только годик покойник не дотянул!.. сын — крестник советника… а я-то что? Столяришка, мещанишка… Хотя бы приданница, а то голь сквозная; туда ж лезет в благородные.

Мамаев (взявший во время монолога Резинкиной обрубок дерева). Послушай, богатая капитанша, без году дворянка, коли ты еще хоть слово пикнешь про мою дочь, так я тебя вот этим столярным утюгом так выглажу, что дома своего не узнаешь.

Резинкина. Меня? попробуй-ка! Да ты в тюрьме сгниешь; да тебя на болотной площади отдерут за меня.

Слесарь (в сторону). Ну, пропала моя самокатка! (Мамаеву тихо.) Оставь, братец; вишь, как она остервенилась, словно белены объелась. Потянут к суду да расправе… плюнь!

Мамаев. И впрямь плюнуть… нечего с глупой бабой толковать. (Резинкиной.) Извольте, ваше благородие, без году высокоблагородная, с верстаком беседу вести, сколько душе угодно, а мы вашей милости низко кланяемся. (Уходит с слесарем.)

Резинкина (вслед им). Сам ты верстак, чурбан необтесанный!.. В полицию, так в полицию… велю Сашеньке прошение написать… Осрамил, разругал, дескать, благородную женщину ругательскими словами. За бесчестье заплатишь!.. (Только что растворяет дверь, чтобы выйти, навстречу ей Груня.)

Резинкина (грозя ей кулаком). Все из-за тебя, барышня!.. (Смягчаясь.) Девка-то смирная, жаль, а то полетела бы за отцом…

Груня (останавливается у двери). Какая страшная!.. Я думала, прибьет меня. (Прислушивается у двери.) Все кричат!.. не дошло бы, в самом деле, до полиции! Господи! из чего у них такая ссора вышла… Из-за меня?.. Чем я виновата?.. Хорошо еще, что зашла по хозяйству к кухарке, а то попала бы в суматоху. Боже мой! чем это все кончится?.. Вот и союз любящих сердец!..

Груня, Резинкин и Разнесенский.

Резинкин (танцуя и напевая). Радость! радость! тра-ла-ла, тра-ла-ла.

Разнесенский. Триумф! триумф, мамзель Мамаев! И вот, честь имею рекомендовать — триумфатор, прямо из Капитолия, готовьтесь усыпать путь его цветами.

Груня. Какая тут радость!.. Разве вы не встретили свою мать?.. пресердитая такая… тут была ссора с отцом.

Резинкин. Что мне теперь до ее сердца!.. Одно слово — только три листика, розовые, как ваши щечки или губки…

Разнесенский. Три лавровых листочка, и осклабится она, как солнышко после бури, и скажет она, прижимая его к материнскому сердцу. О мон фис биен еме, виен, виен, ке же тамбрас; а те нобль зексплуа же реконне мон сан.

Груня. Разрешите пожалуйста эту загадку по-русски.

Резинкин. Видите эти худые локти?

Груня. К стыду вашему, вижу.

Резинкин. Они-то составили мое счастье.

Груня. Худые локти?

Резинкин. Да-с!.. Знаете волшебное слово «окопировался?»… Нет-с?.. Так я вам скажу. Окопируюсь в самое лучшее форменное платье, из лучшего сукна, у самого лучшего портного. Великолепный Вицман, мастер из… из… ну хоть из Парижа, упадет передо мною на колени, когда снимать будет с меня мерку… а я себе важно, по-графски, обопруся на него и говорю ему: «Смотри, любезный Вицман, в рюмочку, да чтоб не лопнули ушки у пуговиц… и в двое суток, минута в минуту по моим часам» (показывает, что он вынимает часы из кармана). Правда, часов-то у меня еще нет, ну, все равно, покажу на его стенные часы: «А если не сделаешь, берегись, немчура…» — «Карашо, будет верены, ваше высокоблагородие…» и запишет на мерке и в книге: «Мусье Резинкин, срок 40 часов, экстра».

Резинкин и Разнесенский (танцуют и припевают).

Груня. Вы, просто, помешались. Знаю, Александр Парфеныч не пьет вина, а то б подумала… Расскажите мне, что с вами случилось, или я не на шутку рассержусь.

Резинкин. Извольте, начинаю. Убитый горестью… умалчиваю, от какой причины… прихожу в свою канцелярию, сажусь за свой стол; беру лист бумаги и только был вывел: «Вследствие просимости такого-то (имярек) по случаю утонутия крестьянина», вдруг слышу, по всем столам: «тс! тс!..» У моего столоначальника лицо стало подергивать, а меж нашей братьи, мелочи, пошла суета: кто песок со стола сметает, кто обрезки бумаги подбирает под столом. В одном столе не успели, так экзекутор в карманы себе набил.

Разнесенский. Эх, братец, ты говоришь все каким-то низким слогом. О предметах важных следует и важным языком говорить. Например: и вдруг настала такая торжественная тишина, как будто все присносущее превратилось в камень, и повеяло на нас некиим амвросическим дуновением, и без лицезрения стало видимо для нас присутствие великого человека.

Груня. Полно, Ксенофонт Кирыч, сбивать его высоким слогом; ведь вы, кум, известно, философ… учили на вакансиях в благородных домах… стихи пишете…

Резинкин. Только слышим… говорит одному тяжелому человеку: «Извольте переменить… я не люблю крючкотворства… это однажды навсегда!.. Пора подьячеству конец!..» Молчание!.. тс!.. (Резинкин поднимает указательный палец и держит его таким образом несколько времени.) Очутился он подле меня… положил мне отечески руку на плечо… взглянул на мою бумагу и сказал ласково: «Как вам не стыдно писать таким подьяческим языком! Разве нельзя просто, как говорите, по-человечески?..» Тут потрепал он слегка мой рукав и сердито сказал: «Да какой он неряха! с худыми локтями!.. Разве у него нет матери или сестры, которая бы починила? Худо и поведение рекомендует».

Груня. Говорила я вам, Александр Парфеныч?

Резинкин. Тут только вспомнил вас. Думал, пропала моя голова!.. (Разнесенскому.) Доскажите, Ксенофонт Кирыч… мне неприлично об себе.

Разнесенский. Вот видите, мамзель Мамаев, он находится в таком состоянии как Федра, когда она готова открыть наперснице свою преступную страсть. Енон, ла лужер мекувр ле визаж. Благодарение Богу, советник наш, его крестный отец, отозвался следующим образом: примерного поведения, бедный человек, а мать жалованьем содержит, никогда не манкирует на службу.

Резинкин. Разве иногда засмотрится на одну милочку, заслушается ее… (Груня грозит ему пальцем.)

Разнесенский. Хоть и не грамотей… (Резинкин кашляет.) Но пишет исправно и формы всяких бумаг твердо знает… Мы было хотели назначить его в письмоводители к становому… «Если так, то определить, — сказала персона, — наружность у него благовидная… (Резинкин показывает с удовольствием на свое лицо) открытая… подьячим не смотрит… Да велите казначею выдать ему тридцать рублей серебром на окопировку в счет жалованья. Только условие, господин Резинкин: в три дня непременно окопироваться и явиться ко мне в новом платье. Смотрите, в три дня: я не повторяю два раза своих приказаний».

Резинкин. Еще не все. Пришел я к казначею получать деньги и расписку принес; казначей выдал мне деньги, а расписку мою… тр-р!.. в клочки. Я ахнул. Казначей засмеялся: «Молись, братец, за него Богу, ведь он свои внес; только никому не говори, не приказал».

Груня. Какой прекрасный человек! как вы должны его любить.

Разнесенский. А Гривенничкин бранит: ведь место письмоводителя было ему обещано.

Груня. Чудный выпал для нас денек! И я получила подарок от своей благодетельницы — отгадайте, сколько?

Резинкин. Красненькую?

Груня. Нет, пять.

Резинкин. Пятьдесят!.. Вы меня перещеголяли… То-то заживем славно!

Разнесенский. Поздравляю, кума, от преданной души.

Груня. Только мне дан другой зарок: употребить деньги тогда, когда настанет для меня очень черный или очень радостный день.

Резинкин. Настанет, скоро настанет, бесподобная Аграфена Силаевна (показывая ей деньги). Вот оне, пташки залетные.

Груня (считая). Да тут только двадцать девять рублей.

Резинкин. Целковый дал швейцару… Нельзя-с. Заслуженный воин… с такими нашивками… такой важный, вытянулся в струнку, отдал мне честь булавой, инда пол затрещал, а как сказал мне лихо: «Честь имеем поздравить, ваше благородие!»

Груня. Все-таки слишком щедро. А платье уж заказали?

Резинкин. Нет еще, идем сейчас.

Груня. Скорей же, скорей! Я теперь готова вытолкать вас.

Резинкин. Прощайте, (тихо.) А на прощанье ручку, можно? (Груня качает головой, показывая на Разнесенского.)

Разнесенский. Идем, братец, а то, пожалуй, новый Антоний найдет здесь свою Капую. До свидания.

Резинкин. До свидания! Увы! явлюсь еще к вам с худыми локтями, но с сердцем… с сердцем… (Уходят напевая.) «Ехал чижик в лодочке…»

Груня (одна). Господи, благодарю Тебя!.. Так хорошо сердцу и, вместе, так тяжело… можно часок отдохнуть. Почти всю ночь не спала… А как Марфа Осиповна не благословит сына!.. Смягчится, как узнает, что у меня так много денег, вот тут… под тридевятью замками. (Стучит в стекло шкафа.) Тю-тю! Хорошо вам, мои пташки, в теплом гнездышке?.. (Кивает головой.) Баень-ки, до радостного утра!