Боярщина

В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний — к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, — там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку. — Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось, добром и веселом расположении духа, нежели обыкновенно. Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и, чего никогда еще не бывало, довольно ласково спросил, чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил.

— Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель? — сказал он шутя.

Анна Павловна ничего не отвечала.

Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться.

Это был Савелий.

— Здорово, брат, — сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю.

Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству.

— Здравствуйте, — отвечал тот, садясь на ближайшее кресло.

— Что скажешь новенького?

— Вы говорили мне побывать у вас.

— Да, похимости [Похимости – поворожи, поколдуй; здесь – постарайся исправить.], брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут.

— Камни плохи?

— Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра.

— Мне до завтра нельзя остаться.

— Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна?

— Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?

— Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.

— И очень больна? — спросил Савелий.

— Да, лежит.

«Увижу ли я ее, — подумал Савелий, — придется ночевать. Авось, утром выйдет».

— Кто там? — закричал Мановский, услышавши небольшой шум.

Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.

— А, ваше сиятельство! — сказал хозяин. — Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.

Мановский был в очень добром расположении духа.

Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.

— Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?

— Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.

— Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.

Иван Александрыч сел.

— Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?

— То есть каково здоровье его сиятельства?

— Да, хоть каково здоровье?

— Очень хорошо-с.

— Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.

Иван Александрыч переминался.

— Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, — проговорил он нетвердым голосом.

— Мне?.. А что бы такое?..

— Я могу сказать только один на один.

— Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.

— У его сиятельства у самих денег целые горы.

— Так что бы такое это было?

— При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу…

— При людях не можете?.. Делать нечего… выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню… Знаешь, где?

— Знаю, — сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.

— Ну, говорите, — сказал Мановский.

Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.

— Да что это с вами? — спросил Задор-Мановский, видя смущение его.

— Михайло Егорыч, — начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, — я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!

— Черт вас знает, что у вас там в душе? — сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа.

— В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, — продолжал тот. — Я дворянин… мне горько, когда другого дворянина обижают.

— Что за околесица: дворянин… дворянина обижают!.. Да что вы такое городите?

— Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают.

— Меня обижают? Кто меня обижает?

— Валерьян Александрыч Эльчанинов, — отвечал Иван Александрыч.

— Эльчанинов… Да вам кой черт на бересте это написал? — сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы.

— Я сам видел, Михайло Егорыч.

— Сами видели… да где же и что вы видели?

— Видел их вместе.

— Где вместе?

— Здесь, в поле, и, кажется, целовались.

При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского.

— Да по кой черт в поле-то они сюда зашли? — спросил он.

— Видно, так согласились; я их нашел вдвоем и после с ней пришел сюда в Могилки.

— Сюда? Да сюда зачем же?

— Она меня пригласила к себе.

— Ну, так вы к ней бы и шли.

— Я и пришел к ним.

— Как пришел к ним? Да ведь кто вас пригласил?

— Анна Павловна-с…

— Жена моя? — произнес Мановский.

— Супруга ваша-с, — отвечал Иван Александрыч.

— Да ее-то где вы видели?

— Я вам докладывал, что я их видел в поле с Валерьяном Александрычем.

— Так это жена моя была… Ты ее видел с Эльчаниновым? — начал глухим голосом Мановский, приподнимаясь с дивана, и глаза его налились кровью и страшно взглянули на Ивана Александрыча, который ни жив ни мертв сидел на стуле и не мог даже ничего отвечать.

— А, милостивая государыня, — сказал Мановский, переломивши первое движение гнева, — так вот ты чем больна? Эй! — закричал он.

Явился лакей.

— Пошли сюда барыню, сейчас же… сию секунду.

Иван Александрыч поднялся со стула.

— Прощайте, Михайло Егорыч, — проговорил он тихим голосом.

— Сидите, вы мне нужны, — сказал Мановский повелительным голосом.

Иван Александрыч сел, и после нескольких минут молчания в гостиную вошла Анна Павловна, с довольно веселым лицом: она сейчас получила письмо от Эльчанинова. Вслед за ней вошел и Савелий.

— Поди сюда ближе, — сказал Мановский. — Этот человек, — продолжал он, указывая на Ивана Александрыча, — говорит, что видел тебя с любовником в здешнем поле… уличи его, что он лжет.

Смертная бледность покрыла лицо бедной женщины; дыхание остановилось у ней в груди.

— Вы, Иван Александрыч… — начала она, но голос ее прервался.

— Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! — заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз поднимал он на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице.

— Он не лжет, я люблю того человека и ненавижу вас! — вскричала она почти безумным голосом, и в ту же минуту раздался сильный удар пощечины. Анна Павловна, как пласт, упала на пол. Мановский вскочил и, приподняв свою громадную ногу, хотел, кажется, сразу придавить ее; но Савелий успел несчастную жертву схватить и вытащить из гостиной. Она почти не дышала.

— А! — ревел Мановский. — Так ты так-то!.. — и обратился было к Ивану Александрычу, но тот уж скрылся и, что есть силы, гнал на беговых дрожках в Каменки.

— Люди! — произнес Мановский, как бы обеспамятев от гнева и садясь на диван.

В комнату вошел бледный лакей.

— Сейчас выгнать ее из моего дома! — сказал он каким-то страшно спокойным голосом.

В дверях показался Савелий.

— Михайло Егорыч, вспомните, что вы делаете! — сказал он. — Куда пойдет Анна Павловна?

— К черту! Пускай идет к любовнику.

— Бог вас накажет, Михайло Егорыч, вы и себя и ее губите.

Мановский не отвечал.

— Малой! — крикнул он.

В комнату явился прежний лакей.

— Выгнали ли?

— Барыня лежит в обмороке, — произнес робко лакей.

— Вытащить ее на руках! — проревел Мановский.

— Михайло Егорыч, — произнес Савелий.

— Убирайтесь к черту! — продолжал Мановский.

— Михайло Егорыч! Я на вас донесу предводителю!

— Хо-хо-хо! Ах ты, лапотник! Пошел вон!

— Вспомните, Михайло Егорыч, бога! Не раскайтесь! — сказал Савелий и вышел.

Через несколько минут страшная сцена совершилась на могилковском дворе. Двое лакеев несли бесчувственную Анну Павловну на руках; сзади их шел мальчик с чемоданом. Дворовые женщины и даже мужики, стоя за углами своих изб, навзрыд плакали, провожая барыню. Мановский стоял на крыльце; на лице его видна была бесчувственная холодность. Мщение его было удовлетворено. Он знал, что обрекал жену или на нищету, или на позор. Между тем двое слуг, несших Анну Павловну, прошли могилковское поле и остановились.

— Уж не умерла ли она?

— Боюсь, Сеня, дальше-то идти; положим здесь, авось, опомнится и добредет куда-нибудь…

— Да только бы опомнилась.

— Ну, так класть, что ли? Лучше ночью можно сбегать сюда.

В это время из опушки леса вышел Савелий.

— Оставьте, братцы, ее, — сказал он, — как опомнится, я доведу ее куда-нибудь.

— Доведите, Савелий Никандрович, — сказали лакеи, — мы уж в той надежде будем.

Они сложили свою ношу. Мальчик положил возле небольшой чемодан.

— Прощайте, матушка Анна Павловна, — сказал Сенька, целуя бесчувственную руку госпожи.

Все они отправились в обратный путь. Савелий один остался с Анной Павловной. Что было ему делать? Куда отвести? К кому-нибудь из соседей? Он знал, что все ее не любят и не дадут прибежища, тем более, когда узнают причину ее изгнания. К Эльчанинову? Но это было… Он холостой человек, он любовник ее: скажут, что она убежала к нему. К себе? Не все ли это равно, что к Эльчанинову. Отвести ее к графу и просить его покровительства и защиты? Это казалось ему всего лучше. А что скажет Эльчанинов? Да и куда захочет она сама?

Размышления его были прерваны стоном, вырвавшимся из груди Анны Павловны. Она опомнилась и приподнялась с земли.

— Где я? — проговорила страдалица, обводя вокруг себя мутным взором.

— Здесь, со мной, Анна Павловна, — сказал Савелий.

— Здесь… Где здесь? Мне помнится, он кричал на меня… он хотел убить меня.

— Да-с… — отвечал Савелий; на глазах его навернулись слезы. — Но теперь вы, однако, успокойтесь: вам лучше. Пойдемте.

— Идти — куда? Домой?

Савелий ничего не отвечал.

— Куда же мы пойдем? Я не пойду домой. Мне страшно.

— Мы не пойдем в Могилки, — отвечал Савелий.

— Куда же идти?

— Мы пойдем… куда вы захотите.

— Погодите… Я понимаю… муж меня выгнал, он не убил меня, а только выгнал, и за что? За то, что я сказала, что люблю этого человека… Что же? Ведите меня к нему. Я хочу его видеть, хочу рассказать ему, как меня выгнал муж за него. Ведите меня, я давно его не видала, я обманула его.

— Но, Анна Павловна, как же это?.. Неприлично, — возразил было Савелий.

— Ведите меня к нему: у меня никого, кроме него, нет! Бога ради, ведите! — воскликнула бедная женщина, почти вставая перед Савельем на колени.

— Ну, суди меня бог, — проговорил он, махнув рукою, и потом поднял ее и почти на руках понес в Коровино к Эльчанинову.