Виновата ли она?

Мне было двадцать два года. Я перешел на четвертый курс математического отделения [Московского университета (Прим. автора.).]. Освоившись с факультетом, мне очень легко стало заниматься, свободного времени начало у меня оставаться очень довольно, но куда его девать и чем наполнить даже в многолюдной Москве небогатому и одинокому студенту? Я жил один, знакомых не имел никого, и единственным моим развлечением было часа по два, по три ходить по Тверскому бульвару и бог знает чего не передумать. Однажды я встретил молодого человека, который прямо обратился ко мне с вопросом:

— Не знаете ли кого-нибудь из ваших товарищей, кто бы приготовил меня в университет?

Я посмотрел на него пристально; на вид ему было лет осьмнадцать, одет он был небрежно, в приемах его видна была беспечность. Лицо выразительно и с глубоким оттенком меланхолии.

— Если вам угодно, я могу это взять на себя, — отвечал я.

— Пожалуйста, мне надобно приготовиться из математики. Вы какого факультета?

— Математик.

— Это хорошо, а вы почем возьмете за урок?

Этот прямой вопрос меня сконфузил.

— Обыкновенную цену — рубль серебром, — отвечал я.

Молодой человек подумал.

— Хорошо, это я могу дать. Ваша фамилия? — проговорил он.

Я сказал, он мне назвал свою, дал адрес квартиры и просил прийти на другой день в семь часов вечера.

— Вы живете одни или с семейством? — спросил я.

— С матерью, есть и сестры, — отвечал он.

Мы расстались.

Я возвратился домой очень довольный этой встречей, мне давно хотелось иметь урок — не для денег, которых хотя было у меня и немного, но доставало на мои умеренные желания, но мне желалось учить, хотелось иметь право передавать другому свои знания, убеждения, а того и другого было в моей голове довольно в запасе.

На другой день я отравился еще за полчаса до назначенного срока. Дом, который отыскал по адресу, был барской; стоял он на дворе, по бокам тянулись огромные каменные прислуги, кругом почти целый квартал обхватывала железная решетка. Я долго путался в огромных сенях, наконец вошел в бельэтаже в главные двери. Лакей в ливрее на вопрос мой: «Здесь ли живет Леонид Николаич Ваньковский?» — отвечал довольно грубо: «Ступайте на самый верх, направо». Наверху в передней я никого не нашел, в зале тоже; из соседней комнаты слышался разговор, я начал кашлять, выглянула молодая девушка. Я поклонился ей.

— Вам, верно, брата Леонида нужно? — проговорила она и ушла назад.

Чрез несколько минут вышел мой ученик.

— Bon soir [Добрый вечер (франц.).], пойдемте в кабинет, — проговорил он, подавая мне руку.

Мы вошли в довольно большую комнату, которая, видно, действительно была некогда богатым кабинетом, но в настоящее время представляла страшный беспорядок: стены под мрамор в некоторых местах были безбожно исколочены гвоздями, в углу стоял красивый, но с изломанною переднею решеткою камин, на картине масляной работы висела шинель. Хозяин спал на кушетке, на которой еще лежали неубранные простыня и подушки. Мягкая мебель, обитая бархатом, была переломана и изорвана. На огромном красного дерева столе лежали кипами бумаги, книги и ноты. Мы сели около этого стола.

— С чего же мы начнем? — заговорил я серьезным тоном наставника.

— С чего хотите, — отвечал ученик небрежно.

— Я желал бы, — продолжал я в том же тоне, — прежде испытать, в какой мере вы знакомы с математикою, и просил бы позволить мне проэкзаменовать вас.

— Хорошо.

— Первую часть арифметики, вероятно, вы знаете?

— Знаю.

— А вторую?

— Кажется, знаю; впрочем, может быть, и забыл.

Я взял лист бумаги и хотел написать задачу, но оказалось, что из дюжины торчавших в чернильнице перьев ни одно не писало, да и чернил почти не было.

— У вас перья не совсем в порядке, — заметил я.

— Да; я сам не умею чинить; вот вам карандаш, — отвечал ученик, поднимая с полу карандаш и подавая мне его.

Для первого испытания я задал ему сложение десятичных дробей; он взял и положил с какою-то насмешливою улыбкою лист перед собою, подумал немного, провел несколько линий карандашом по бумаге и, отодвинув ее от себя, проговорил:

— Нет, не знаю, позабыл.

Я задал ему сложение простых дробей, но он и в тех спутался; потом об алгебре признался, что совсем ее не знает, а геометрии немного. Я принялся экзаменовать его в геометрии, на поверку вышло, что и в геометрии нуль. Я нахмурился.

— Вы очень слабы в математике; с вами надобно проходить с начала, — сказал я.

— Лучше с начала, а то я все перезабыл.

— Стало быть, мы начнем со второй части арифметики, — решил я.

Ваньковский в знак согласия кивнул головой. Я был убежден, что с ним следовало бы начать с первой части арифметики, но высказать ему это мне на первый раз было совестно.

В продолжение часа я толковал с увлечением, и в то время, как окончательно хотел объяснить прием деления дробей, ученик мой во все горло зевнул и спросил меня:

— Вы курите?

Мне сделалось стыдно за себя и досадно на него.

— Курю, — отвечал я.

— Хотите трубку или сигару?

— Позвольте трубку.

Леонид встал, наложил мне сам трубку, а себе закурил сигару, и когда я хотел снова обратиться к толкованию, он сказал:

— Будет, больше часа прошло, не хочется что-то сегодня.

Я пожал плечами.

— Вам надобно очень много заниматься, чтобы выдержать экзамен, — произнес я с ударением.

— Займусь, — я хочу на юридический.

— Все равно; надобно выдержать экзамен из всех предметов, — отвечал я.

— Что тебе, Лида? — спросил Леонид, обращаясь к дверям.

— Вы здесь будете пить чай или туда придете? — раздался женский голос.

Я обернулся; это была прежняя девушка.

— Туда придем, — отвечал Леонид.

Девушка скрылась. Я взялся за фуражку.

— Куда же вы? Посидите, пойдемте, я познакомлю вас с нашими.

Я положил фуражку; он провел меня в гостиную. В больших креслах сидела высокая худощавая дама лет сорока пяти, рядом с нею помещался, должно быть, какой-нибудь помещик, маленький, толстенький, совсем белокурый, с жиденькими, сильно нафабренными усами, закрученными вверх, с лицом одутловатым и подозрительно красным. Лидия разливала чай, около нее сидели чопорно на высоких детских креслах две маленькие девочки.

Ученик мой подвел меня к даме и отрекомендовал. «Матушка моя», — отнесся он ко мне.

Госпожа Ваньковская кивнула мне слегка головою и, проговоря с обязательною улыбкою: «Очень приятно познакомиться», указала мне глазами на ближайший стул.

Я сел.

— Вы давно в университете? — спросила она меня.

— Четвертый год.

— Имеете батюшку, матушку?

— Имею-с мать.

— Как, я думаю, ей приятно, что вы в университете, я это сужу по себе: мне очень хочется, чтобы Леонид поступил поскорей в студенты, — проговорила г-жа Ваньковская. — Он, я думаю, ничего не знает, — прибавила она, взглянув на сына.

Леонид ничего на это не возражал, а только нахмурился и сел за чайный стол около сестры.

— Это не так трудно: если займется, так скоро приготовится, — отвечал я.

— Вы, пожалуйста, будьте с ним построже; у него прекрасные способности, только он очень ленив: это говорили все его учителя, — сказала г-жа Ваньковская и, найдя, конечно, что достаточно обласкала меня, обратилась к помещику:

— Какие у вас прекрасные лошадки, Иван Кузьмич, я всегда ими любуюсь.

— Очень приятно слышать, — отвечал тот.

— Премиленькие, небольшие, а очень красивенькие.

— Вятки-с.

— А, так это вятки! Я и не знала.

— Вятки-с. Они у меня возят воду и воеводу. Я на них в город езжу и в дорогах верст по семидесяти делаю, не кормя.

— Как это много! Они, я думаю, очень устают?

— Нет-с, ничего. Эта порода снослива, им часа два дайте вздохнуть и опять ступай смело на семьдесят верст; только чтоб горячих не напоить.

— Зачем же вы в городе всегда шагом ездите? — сказал вдруг Леонид, взглянув насмешливо на Ивана Кузьмича.

— Здесь нельзя шибко ездить, Леонид Николаич, — возразил тот. — На мостовой снег хуже песку; здесь один Кузнецкий проехать на рысях, так лошадь надорвешь.

— Другие же ездят?

— От других и мы не отстанем, давайте ваших коурых, потягаемся!

— Стану я с вами тягаться; я вас на одной версте обгоню на две версты.

— Шутите, а я бы с вами поспорил.

— Что тут спорить, все знают, что у вас лошади дрянь и вы жалеете их больше себя.

— Ну уж это, Леонид Николаич, вы ошибаетесь; у меня хоть лошади не дорогие, а не дрянь, и я не жалею их и езжу, где можно.

Этот спор Леонида, кажется, был очень неприятен матери.

— Лида! Что же чаю? — отнеслась она к дочери.

— Сейчас, — отвечала Лидия и сама подала матери чашку.

Та прихлебнула, сделала гримасу и проговорила:

— Опять сладко; никак ты не можешь примениться к моему вкусу.

— Позвольте, я разбавлю.

— Оставь уж, — возразила Ваньковская; в голосе ее слышалась досада.

Лидия немного сконфузилась и пошла к чайному столу.

— А Ивану Кузьмичу чаю? — сказала мать.

— Он готов, — отвечала дочь, указывая глазами на стакан чаю, стоявший на краю стола.

— Виноват-с, — перебил Иван Кузьмич, быстро вставая и беря стакан, и, как-то особенно расшаркавшись перед Лидой, пробормотал ей что-то. Она, с своей стороны, ничего не отвечала.

Мне и Леониду подал чай лакей. Леонид закурил себе сигару и подал другую мне. Я отказался.

— Что же ты, Леонид, Ивану Кузьмичу не предложишь трубку? — сказала мать.

Леонид нахмурился.

— Хотите? — спросил он Ивана Кузьмича.

— Прошу вас, — отвечал тот.

— Подай сюда трубку, — сказал Леонид человеку.

Я между тем стал внимательно смотреть на молодую девушку, которая поила маленьких сестер чаем. Чем более я в нее вглядывался, тем более она мне нравилась. Она была далеко не красавица, но в то же время в ней было что-то необыкновенно милое и доброе, что невольно влекло к ней с первого раза. Чайный стол, наконец, был убран, разговор как-то не клеился: мать говорила вполголоса с Иваном Кузьмичом; Лидия Николаевна села за работу; мой ученик молчал и курил. Я хотел было уйти домой, но Леонид встал, раскрыл стоявшую тут рояль и, не обращая ни на кого внимания, сел и начал играть. Я невольно стал вслушиваться; в игре его, кроме мастерского приема, слышалось что-то энергическое, задушевное. Молодая девушка, умышленно или нет, не знаю, пересела рядом со мною. Леонида слушали внимательно все: Иван Кузьмич придал лицу грустное выражение, мать потупилась, даже маленькие девочки перестали между собою болтать.

— Как брат хорошо играет, — сказала мне Лидия Николаевна.

— А вы любите музыку?

— Очень.

— А сами музыкантша?

— Да… но нет, я гораздо хуже его играю.

Леонид вдруг на половине пьесы остановился, встал, сел около меня и опять нахмурился.

В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась. Леонид беспрестанно говорил ему колкости, на которые он не только не отвечал тем же, но как будто бы даже не понимал их.

Возвратившись домой, я все думал о моих новых знакомых; более всех мне понравились Лидия Николаевна и Леонид. Старшая Ваньковская, Марья Виссарионовна, как назвал мне ее Леонид, произвела на меня какое-то неопределенное впечатление, а этот Иван Кузьмич плоховат. И что он такое тут? Родня, знакомый, жених?