Вторая Нина

Дедушка-наиб решил хорошенько отпраздновать день своего примирения со сватом.

В кованых железом сундуках у дедушки-наиба хранилось много золотых туманов, он славился своим богатством и своими табунами далеко за пределами аула.

В джуму вечером в гости к наибу собралось столько народу, что всех едва удалось усадить в просторной сакле бека-Мешедзе. Не надо и говорить, что самыми почетными гостями были мы с дедушкой Магометом. Моих дедушек с детства связывала самая трогательная дружба, и обоих тяготила их многолетняя распря. Теперь бек-Мешедзе был счастлив оказать гостеприимство Хаджи-Магомету. Усадив его на почетном месте на груде подушек, крытых коврами, наиб сам подавал гостю бузу, сам готовил душистый кальян, подчеркивая особое отношение знаками уважения и почтительности.

Когда я вошла в саклю об руку с моей милой Гуль-Гуль, там было так накурено ароматическими травками, что в первую минуту ничего нельзя было рассмотреть в благоуханном тумане.

Когда глаза мало-помалу привыкли к окружающему, прежде всего я увидела старых, бородатых горцев с неподвижно суровыми лицами, в праздничных бешметах, сидящих на подушках, раскуривая кальяны.

— Моя внучка, дочь покойного бека-Израэла, русская княжна! — представил дедушка-наиб.

И мне показалось, что в его могучем голосе звучали новые нотки — нежности и гордости.

Старые беки и алимы одобрительно заулыбались. Очевидно, желая доставить дедушке удовольствие, они хвалили мою наружность, мой ум, о котором просто не успели составить какого-либо представления. Но я была тщеславна, и, при всей нелепости льстивых похвал, они радовали меня.

После роскошного ужина, во время которого пел, перебирая струны чонгури, певец-сказочник, дедушка предложил своим гостям выйти на просторный двор, окружавший саклю, где странствующий фокусник готовился к представлению. Нукеры вынесли из сакли подушки и ковры, выставили ковши с бузою. Старейшие из дедушкиных гостей уселись на подушки, скрестив, по восточному обычаю ноги, а молодежь поместилась поодаль, почтительно стоя в присутствии старших. Девушки, прикрывшись чадрами, пугливо жались друг к другу. Женщин не было видно: женщины у лезгин не имеют права показываться в мужском обществе. Они облепили кровлю сакли и оттуда казались в своих плотных чадрах то ли неподвижными изваяниями, то ли пестрыми привидениями… Гуль-Гуль на правах девушки-подростка не надела тяжелого покрывала, опустив на лицо лишь легкую и прозрачную белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее черные глаза.

Фокусы начались. Красивый, гибкий и подвижный мальчик-персиянин «глотал» горящие головни и шпаги — поочередно. Другой персиянин, как две капли воды похожий на первого юношу, очевидно, его старший брат, с силой наносил себе раны кинжалом, но ни одной капли крови не проступало на его смугло-бронзовом теле. Размахивая кинжалом, старший пел какую-то дикую песню, исполненную воинственного задора. Потом оба начали плясать, ударяя смуглыми руками в сааз, звенящий жалобно и мелодично. Что это была за странная пляска! Я никогда не видела ничего подобного. Персы кружились так быстро, что нельзя было различить ни лиц, ни рук, ни ног, и только желтые ленты, прикрепленные к их одеждам, огненными змеями обвивали эти живые волчки.

Когда оба юноши, почти бездыханными, упали на землю, зрители взревели в неистовом восторге.

Мне было неприятно это зрелище.

— Пойдем! — дернула я Гуль-Гуль за рукав.

Но ей, очевидно, пришлось по душе подобное представление. Глаза ее ярче разгорелись. Вольное дитя лезгинского аула, она привыкла к грубоватым шуткам бродячих актеров и обожала сильные ощущения. Ей не хотелось уходить.

— Постой, постой, джаным, — бормотала она возбужденно, — сейчас джигитовка будет. Наши молодцы джигитовать будут. Постой.

— И я хочу джигитовать, Гуль-Гуль! — невольно, неожиданно для самой себя загорелась я.

— Ты, маленькая джаным?

Бесцеремонно ткнув в меня тоненьким пальчиком с крашеным хной ноготком, она звонко засмеялась.

— Ну да, я хочу джигитовать! Что ж тут смешного? — обиделась я, задетая за живое ее смехом.

В самом деле, что тут было смешного? Или не знала Гуль-Гуль, что мой названный отец и дядя джигитовал, как настоящий горец-джигит, и с детства учил меня этой трудной премудрости. Я очень хорошо ездила верхом и знала все приемы джигитовки. В пятнадцать лет я была смелой и ловкой, как мальчик. Словом, когда молодые лезгины Бестуди выехали из ворот дома наиба, чтобы состязаться на горной плоскости в верховой езде, я, не отдавая себе отчета, вскочила на моего Алмаза, привязанного у наибовой сакли, и помчалась за ними.

— Нина-джаным, опомнись, что ты! — шептала мне, раскрасневшаяся Гуль-Гуль, смущенная таким нарушением обычаев.

Но я уже ничего не слышала.

Не помня себя, вылетела я за ворота следом за остальными и, быстро подскочив к молодому лезгину, выбранному руководителем джигитовки, попросила дрожащим от волнения голосом:

— Позволь мне джигитовать вместе с вами.

С минуту он в недоумении, с трудом скрывая насмешку, разглядывал меня. Потом передал мою просьбу товарищам.

В тот вечер на мне были узорчатые канаусовые шаровары и праздничный бешмет моей матери — костюм, в который я всегда наряжалась, когда гостила у дедушки Магомета. Белая папаха была лихо заломлена на затылок… Увы, несмотря на полумужской костюм, я была в их глазах всего лишь слабой женщиной-подростком, девочкой, почти ребенком.

Желая угодить внучке своего наиба, молодые лезгины согласились на мою просьбу, однако лукавые усмешки весьма красноречиво свидетельствовали о том, как мало доверия к моей смелости и ловкости внушает им моя тщедушная фигурка.

Эти взгляды и усмешки решили все. Если за минуту до этого я колебалась, войти в круг джигитующих или скромно удалиться к Гуль-Гуль и другим девушкам-горянкам, теперь эти усмешки и снисходительные взгляды точно приковали меня к месту.

«Я буду джигитовать во что бы то ни стало, — мысленно решила я, — и докажу этим удальцам-абрекам, что Нина бек-Израэл не какая-нибудь слабая, ничтожная девчонка, а отважный и смелый человек и настоящая наездница!»

Быстро въехала я в круг джигитующих.

Сильные, выносливые и проворные, как молния, лезгинские лошадки вместе со своими всадниками ожидали условного знака.

Мамед-Рагим, распорядитель джигитовки, придумал славную штуку. Он вонзил в землю короткий дамасский кинжал так глубоко, что из земли торчал только крошечный конец рукоятки, украшенный чернью, и предложил всадникам — на всем скаку выхватить кинжал зубами.

Это была нелегкая, почти невыполнимая задача не только для меня, но и для самых ловких джигитов аула. Чтобы схватить кинжал зубами, надо было склониться лицом до самой земли, удерживаясь на лошади, несущейся вихрем.

Сердце мое забилось, как пойманная птица.

«Неужели, неужели я не достану кинжала?» — терзал мою душу заносчивый внутренний голос.

А другой голос вторил, словно успокаивая и урезонивая мое взбаламученное тщеславие:

«Полно тебе, Нина! Дитя! Ребенок, успокойся. Тебе ли равняться с ними, — испытанными наездниками-джигитами, всю свою жизнь проведшими в седле!»

Увы, увы. Вопреки голосу рассудка, я буквально закипала от зависти при одной мысли, что кто-нибудь превзойдет меня в ловкости и отваге.

— Не выдай, Алмаз, не выдай, сердце мое! — шептала я в ухо моего гнедого смельчака.

Распорядитель джигитовки, бронзовый от загара Мамед-Рагим, разгорячив свою лошадь нагайкой, пустил ее во всю прыть вперед… Вот он приблизился к торчащей из земли рукоятке, все заметнее и заметнее клонясь книзу… Вот почти сполз с седла и, крепко держась за гриву лошади левой рукой, горячит нагайкой и без того возбужденного коня. Его лицо, налитое кровью, с неестественно горящими глазами, почти касается земли. Он почти у цели! Рукоятка кинжала ближе двух аршин от него… Вот она ближе, ближе…

Нет! Лошадь быстрее ветра пронеслась мимо цели, багровое лицо Мамеда вернулось на уровень конской шеи.

Веселым хохотом встретили девушки этот неудавшийся маневр. Всех громче хохотала хорошенькая Эме, невеста Мамеда-Рагима.

Неудачная попытка распорядителя не остановила других джигитов. Напротив, каждый промах еще больше раззадоривал, придавал азарта и отваги отчаянным смельчакам.

После Абдулы оглы-Радома, одного из знатнейших молодых беков аула, вышел юноша Селим, большой весельчак и отчаяннейший во всем Бестуди сорви-голова, насмешник и задира, которого недолюбливали за острый не в меру язык. Селим окинул всех гордым взглядом, — и круг стариков, спокойно наблюдавших издали за состязанием молодежи, и девушек, весело пересмеивающихся в стороне. Потом выехал чуть вперед, взмахнул нагайкой, гикнул и тотчас разогнал коня. У него был вид настоящего победителя, и мое сердце дрогнуло от страха, что молодой лезгин опередит меня и вырвет кинжал из земли. Моя очередь была следующей. Как самая младшая, я должна была уступать взрослым людям. С тоской и замиранием сердца следила я за каждым движением Селима. Вот он почти у цели, вот сейчас голова его коснется рукоятки кинжала, воткнутой в грунт… Вот… Дружный хохот развеял мои опасения. Гордый Селим, уже сидя в седле, фыркал и отплевывался во все стороны — вместо кинжала он набрал полный рот песку и глины. Слава Богу! Рукоятка кинжала по-прежнему торчала из земли.

Я не слышала насмешливых возгласов, сопровождавших неудачу Селима, — я видела одну только рукоятку кинжала, маленькую рукоятку, от которой зависели, казалось, моя честь и доброе имя.

Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке, я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу:

— Селям-Алейкюм! Будь благословен твой приход в мою саклю, знатный бек!

— Благодарю, наиб! — произнес старик в чалме, — благодарю. Мы едем из Кабарды — я и мои друзья — к ученому алиму аула Раймани. И по пути заехали передохнуть в ваше селение.

Потом дедушка предложил гостю отведать бузы и жареной баранины, но гость хотел посмотреть конец джигитовки и остался верхом на своем коне — неподвижный и величественный, как бронзовое изваяние.

Впрочем, я видела неожиданное появление всадников-кабардинцев, как сквозь сон и почти не обратила на него внимания.

Быстро пригнувшись на стременах, я слегка шлепнула ладонью по блестящему боку моего Алмаза и, крикнув свое неизменное «айда!», метнулась вперед. Передо мной промелькнули встревоженные лица обоих дедушек, меньше всего ожидавших, по-видимому, что их внучка Нина будет джигитовать наравне с опытными горцами, побледневшее личико испуганной Гуль-Гуль, которая от волнения отбросила чадру… Молоденькая тетка испытывала отчаянный страх за свою чересчур удалую племянницу.

Тревога на лицах близких не остановила меня, напротив, придала отчаянной смелости. Отличиться, во чтобы то ни стало отличиться перед всеми — почтенными старцами, удалой молодежью и хорошенькими девушками, моими сверстницами, — только этому желанию подчинялась в эти минуты моя необузданная натура.

И я пустила моего коня в быстрый галоп. По примеру старших наездников, я стала медленно сползать с его спины за несколько саженей до заветной цели… Моя голова, страшно затекшая и отяжелевшая, свешивалась уже до передних копыт Алмаза… Одна рука судорожно сжимала гриву коня, в то время как другая непроизвольно хваталась за воздух, в отчаянных попытках добиться равновесия тела, удерживавшегося лишь на стременах… Вот и кинжал, заветный кинжал в двух шагах от меня… Всего в двух шагах, не больше. Если я протяну руку, то схвачу его… Но, по уговору, я обязана вырвать его из земли зубами, а не руками. И я приготовилась к трудному маневру.

Но тут характерное гиканье заставило моего коня остановиться. Мгновенно Алмаз встал, как вкопанный, тяжело вздымая крутые бока.

Что это? Сон или действительность? Прямо на меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади, белела теперь у ног коня, седая борода мела узкую тропинку… Быстрое, ловкое, неожиданное движение — и гость-кабардинец, совсем припав к земле, на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло, не выпуская изо рта добычу.

Сплошной, дикий крик неистового восторга, одобрения и одновременно недоумения огласил двор и окрестности.

Прозвучав на этом фоне одиноко и жалобно, раздался отчаянный женский вопль. Оказывается, пока все внимание зрителей было направлено на лихую проделку старого кабардинца, двое других, его товарищи, бросились к девушкам. Один, ворвавшись на своем быстром коне прямо в середину девичьей группы, произвел ужасный переполох, которым воспользовался другой — стремительно подлетел он к Гуль-Гуль, перебросил через седло перепуганную девушку, — и в мгновение ока всадники скрылись со своей добычей.

— Гуль-Гуль! Гуль-Гуль! — восклицала я, понимая всю тщетность своих призывов.

— Успокойся, княжна! Твоя Гуль-Гуль в верных руках того, кто ее любит, — послышался знакомый голос, — голос, который я узнала бы из тысячи.

Предо мной верхом на коне, гордо приподнявшись на стременах, бесстрашный, как всегда, стоял Керим-ага, бек-Джамала. Седой бороды, белых усов и тяжелой чалмы уже не было. Впрочем, мне была знакома эта способность Керима — мгновенно избавляется от маскарадных атрибутов…

— Керим! — обрадованно прошептала я, — так это вы, Керим, вы ее похититель?

— Она моя невеста… Ага-наиб, не беспокойся за дочь! — обернулся он в сторону моего дедушки, — Гуль-Гуль будет счастлива с Керимом. — И, дав шпоры коню, он умчался прочь от сакли наиба по узкой тропинке, ежеминутно рискуя сверзиться в бездну или разбить голову о придорожные скалы.

Только тогда очнулись, сбросив оцепенение, наши гости. Молодые джигиты быстро вскакивали на коней и летели вдогонку за бесстрашным душманом и его товарищами. А из сакли, услыхав жалобный крик своей дочки, выбежала слепая бабушка Аминат.

Она рвала на себе волосы и одежду, стонала и причитала, как безумная.

Я взглянула на дедушку-наиба… Он был неузнаваемо страшен! Глаза его были черны, как пропасть, и горели, как у волка… Губы судорожно кривились, силясь удержать вопль отчаяния и бессильной злобы…

— Канлы! Канлы! [Канлы – кровавая месть.] — шептали его пересохшие, разом потемневшие губы. — О, Израэл, зачем ты ушел, зачем погиб безвременно, единственный! Кто отомстит за похищение твоей сестры, кто вернет мне мою красавицу-дочь?

— Дедушка! Опомнись! Опомнись, дедушка! — дергая его за рукав бешмета, уговаривала я. — Она любит его, Гуль-Гуль! Она любит и будет счастлива!

Он не слушал и не слышал меня, да я и сама плохо сознавала, что говорила в эти минуты. Все случилось слишком неожиданно, слишком странно!

Так вот кто любил Гуль-Гуль, кто нашептывал сладкие речи у источника моей молоденькой тетке! Керим! Опять Керим! Что за странная прихоть судьбы — то и дело сталкивать меня с этим необычайным человеком!

Мои размышления прервал дедушка Магомет.

— Идем с миром в нашу саклю, дитя! Тебе нечего делать здесь, ласточка! — сказал он, положив, мне на плечо свою сухонькую, но сильную руку.

— Но как же мы оставим дедушку-наиба? — возразила я, тревожно поглядывая на осунувшегося и разом сгорбившегося в своем отчаянии старика. Случайно мой взгляд упал на горную тропинку, по которой торопился — в нашу сторону — всадник.

«Что это? Неужели Керим возвращается в аул, чтобы один на один встретить опасность? С этого удальца все станется!» — почему-то вообразила я.

Но при свете молодого месяца, выплывшего из облаков, я узнала всадника. Это был не Керим, нет. Тот, кого я узнала, заставил мое взволнованное сердце трепетать. Всадник летел с быстротой зарницы, нещадно нахлестывая нагайкой своего коня. Во весь опор влетел он во двор наиба.

«Так, просто, не прислали бы сюда нашего старого слугу, верного друга Джаваховского дома. Значит, случилось что-то, что-то произошло без меня там, в далеком Гори…»

— Михако, ты? Зачем? — беззвучно спрашивала я, пугаясь своих смутных догадок, в предчувствии чего-то страшного, неизбежного, рокового.

Михако взглядом отыскал меня среди гостей, окружавших обезумевшего от горя наиба, и, подскакав ко мне, проговорил, задыхаясь:

— Княжна-голубушка… Домой собирайся, скорее! Скорее!.. Батоно-князь болен… Очень болен… Торопись, княжна!.. Торопись, родная!

— Болен! — я не узнала в этом вопле своего голоса…

Вмиг неудачная джигитовка, появление Керима, похищение Гуль-Гуль, — все было забыто. Ужасный роковой призрак заслонил предо мной весь огромный мир.

— Отец болен! Мой папа болен! О, Михако! О, дедушка Магомет! Везите меня, везите меня к нему скорее!